Голосование пользователя

Потом вы разошлись, и потекла неделя.


Пикассо, у тебя все вышло даже очень хорошо. Эти пять дней прошли на славу. Папаша Джо изменил своей дебиловатой привычке резать часы в непиковые периоды — когда сначала полупустая смена плюет в потолок до вечера, а потом с недобором носится в мыле, обслуживая толпу возвращающихся с работы трудяг. Обыкновенно обрезав смену, Папаша Джо не вызванивает тебя на работу, даже когда на кухне творится сущий ад. Но на этой неделе обошлось. Ты смог отработать три полных дня и в общем-то остался собой доволен.


Северин, ты занялся поденщиной в доках. В Риверрайд Бэй есть немало пятаков, откуда в пиковые часы прибытия судов набирают рабочие руки за какие-то смешные деньги — но на неполный день. На несколько часов. Проблема лишь в том, что чтобы не упустить свое, приходится подряжаться ждать на порядок раньше, чем начинается, собственно, работа. Ну и не щелкать клювом.

Трудяги тут самые разные. В основном из Восточной Европы. Сербы с албанцами, да русские с белорусами и украинцами. По пятакам шатаются кельты, которые пытаются крышевать и опускать на доллары особенно хорошо наварившихся поденщиков. Поденщики же не пальцем деланы — кастеты, свинчатки, обрезки труб. Сбиваются толпами и не дают к себе подойти. Массовые махачи с кучей раненых случаются редко — это никому не надо. Но вот одиночку могут нагнуть как нечего делать. Ты был как все, держался всех, а когда на горизонте показывались кельты, готовил кулаки к раздаче. Был на равных с каждым. Единым с загнанными в угол, с отягощенным нищетой и неурядицами пролетарским сознанием. Потерялся в толпе. Никто даже не обратил внимание на то, как же ты схож с одним из портретов в Most Wanted.

Трудяги, к слову, самые разные. Ты работал на днище — стропалил грузы для малогабаритных кранов в большом доке, но среди окружающих тебя были и профессиональные ремесленники. Газосварщики. Слесари. Электрики. Механики. Обычно таких забирали первыми. "КТО ПАЯТЬ УМЕЕТ?", ну ты понимаешь. Было бы смешно, услышь ты однажды что-то вроде "КТО МОЖЕТ СОБРАТЬ БОМБУ ИЗ УДОБРЕНИЙ?". Но нет. Не сложилось.

Поговорив с ними, ты разузнал о положении дел в доках. Среди постоянного штата рабочих Водной логистики Претсберри и Претсберрийских Корабелов вроде как все относительно хорошо. Независимые профсоюзы в частных случаях впрягаются за своих членов. Адвокаты, судебные процессы, деньги и так далее. Но когда начинаются крупные терки, и, например, если полная заморозка доков угрожает соприкосновением с мэрией... Тут-то и берут начало многие гнилые и поганые процессы. Оппортунизм и соглашательство — это еще в лучшем случае. Пару раз ядра профсоюзов попадались и на прямом саботаже стачек и забастовок.

И это еще место, где вроде как есть какой-то закон. Ты не в нем. Ты среди нелегалов-поденщиков. А тут им надеяться вообще не на что. На тебя упал и покалечил плохо закрепленный груз? Отрубило кисть резко натянувшимся стальным канатом? Так внимательнее работать надо, дятел, сам виноват. Если повезет, заткнут рот котлетой баксов. А иногда и ее не будет, котлеты-то.

Безысходность пополам со злобой, но люди терпят. Еда, жилье, семьи где-то за кордоном и отсутствие каких-то гарантий и перспектив без грин-карты. Адекватных методов исправить ситуацию у них нет. Только валить из страны или идти в криминал.

Адекватные методы, впрочем, есть у тебя. Однако придется дать каждому из тех, с кем ты готов поделиться своими идеями, хотя бы немного деньжат. Нелегальное положение слишком многим обязывает людей. Слишком многим в стране, где "потеря работы" — часто синоним слову "смерть".


Муха, у тебя проблемы. Ты тоже искал поденщину, но уже теневую — у Без Базара. Без Базара подкинул халтурку — типы что-то разгружали-загружали, а тебе надо было просто стоять на стреме. Но в итоге именно твоя засвеченная копами рожа и сорвала операцию. Кто-то из особо бдительных терпил увидел тебя. Опознал и вызвал Мальчиков В Сексуальных Униформах. Ты сработал четко: "ЛЕГАВЫЕ!" и наутек. Благодаря тебе уважаемые люди не попались, но с тобой дел пока решили не иметь. Не потому, что ты какая-то мразь. Отнюдь нет. Просто сейчас ты для них опасен. Опасен тем, что вокруг тебя не все улеглось.

Это была единственная халтурка, которую ты намутил. Оставшиеся дни ты пролежал на дне.


Мама Кимби, у тебя тоже не все очень хорошо. Сдельная оплата за каждого клиента, где сорок процентов идут хозяину точки — это тяжко. Особенно если оставшиеся шестьдесят приходится делить с другими слесарями там, где тебе самой может не хватать рук. Иногда работалось попросту не очень быстро, и застрявший в очереди клиент уезжал восвояси. Иногда клиент и вовсе не шел. Ничего приятного, в общем.


Джон Доу, у тебя восьмичасовые дни на мусоровозе. Катаешься на подножке у кормы. Стыкуешь плохо покрашенную гидравлику захватов с потрепанными контейнерами. День за днем, день за днем. И так по всему Западному Спаргрэку. Можно голову выключить. Не возбраняется и даже горячо приветствуется, скорее.

После одной из смен топаешь в церковь, чтобы исповедоваться в грехах. Однако решительно ничего не помнишь о себе. В чем исповедоваться-то? В том, насколько ловко бульбулятор подхватил? За наркоманское настоящее? Возможно, вот только ты еще тогда решил, что, дескать, нет. Может, не настоящее оно в таком случае, а вполне себе прошлое. Про работу в церкви тоже ничего нового не узнал. Послали в центр занятости вставать на пособие. А пособие и получение жилья — это проджект на Севере. Надо тебе туда? Как знаешь.

Хотя, кто его тебе даст, это пособие. Ты на мусоровозе официально трудоустроен. Тебе не полагается.

Потом ты поговорил с Заком. Начал вопросы задавать тривиальные и неумные. "Кто я?", "Каково мое прошлое?", "В чем смысл сущего?". Зак повел бровью по-первой. Что, настолько все плохо? Да, настолько. Но на предложение пробить по старым каналам задумчиво покачал головой:

— На компах когда запрос вбиваешь, он сразу в историю летит. И за неслужебные запросы офицер на гражданку отправится просто с ходу и нахер. Так что... тут даже ради меня такое едва ли сделают. Если только кто-то лично тебя откуда-то не помнит. Что тоже вряд ли, сам понимаешь.

Он подумал еще.

— Погоди! Ты ж официально в Бюро Санитарии официально устроен. Значит, документы у тебя какие-то есть. Начни с них что ли?

Начинаешь. ID. Лицензия водительская. Аттестат зрелости. Еще какой-то аттестат... о, свидетельство об окончании курсов замочно-слесарного дела. Распечатка выписки трудоустройства. Судебное предписание.

Итак:
• Ты Джеки Бакстер. Фотка на водительской лицензии совпадает с рожей в зеркале. Ну, разве что на фотке человек не настолько осунувшийся.
• Тебе двадцать четыре. Дата рождения тоже есть.
• Ты оставил старшую школу в девяносто первом еще. Дата на аттестате зрелости.
• Ты ранее судим. Два штрафа-инфракции за магазинные кражи. Четыре года условки с возмещением компенсации за спертую стерео из автомобиля. Копии тикетов, судебные предписания.
• Ты на наркотиках с подросткового возраста. Первое посещение наркодиспансера датируется восемьдесят восьмым (интересно, кто тебя туда водил?). Но — важно — выписного эпикриза нет. Тебя не долечили. То, что ты сейчас смог отказаться от дури, когда пришел в себя — чья-то еще заслуга.
• После девяносто третьего ты работал на государство. Слесарем по замкам в Жилищном Надзоре. Когда где-то надо было вскрыть дверь или отремонтировать замок, выезжала твоя бригада. Потом тебя уволили. Дата увольнения с погрешностью в месяц-полтора совпадает с приговором об условном сроке.
• Ты наркоман и вор. Имевший шанс на нормальную жизнь и упустивший его. Но кто знает, быть может, не до конца? Надо только найти денег для доктора и вылезти из этой ямы.

Как-то вот так.

* * *

Мама Кимби, Муха, Без Базара опоздал на денек (бывает у него иногда такое), но все-таки нарыл вам работу. Договоренности оставались все теми же. Десять процентов, если беретесь за сделку и доводите ее до конца.

• Вариантик первый. Риверрайд Бэй, бар "Святая кружка" ("Holy Cup". Почти "holy crap", смешно). Хозяин — Стилворт Дэнверс или просто Стил. Погоняла нет, вроде как не криминал особо. Рядом с его баром развернули точку наркоманы и теперь шобят там что дурные. Клиентов это отпугивает, и поток не идет. Полиция пару раз пробовала закрыть этот притон, однако в ходе рейдов гребла только рядовых нарков или максимум курьеров. Главные игроки, крайне редко появляющиеся там, так и не были пойманы. А потому раз за разом переоткрывали точку. Стилу это все надоело. И теперь он хочет, чтобы притон стал тупо нежилым.

— Он предложит вам две штуки. Заламывайте сразу пять, он начнет торговаться, и вы спускайте по сотне. На четыре штуки точно уломаете, — проинструктировал Берт. — Я этого щегла слишком хорошо знаю.

• Вариантик второй. Еврейский ломбард "Старое-доброе". Там же, на Риверрайд Бэй. Железная дверь, железные решетки на окнах, пуленепробиваемое окно внутри. Но экипаж — всего одно тело. Сам хозяин — Барт Захер. Если придумать, как туда попасть, можно будет вынести просто целое эльдорадо электроники и ювелирки. Причем многое краденое, в полицию все это искать он не пойдет.

— Его крышует другой еврей. Вениамин Окин. Долги выбивает для него. С ним человека два-три, но все эти типы — никто. Никакого отношения к серьезным евреям с Криблэста они не имеют. Можно брать за жопу без последствий. Вениамин до кучи и алкаш тот еще. Если подловите момент, когда он будет с бодуна, а Захер еще вне ломбарда... Не мне вас учить, бл.

• Вариантик третий. Двое наемников откуда-то со среднего востока. Афганцы или арабы — между собой балакают на фарси. Деньги обещают огромные, десять-двадцать кусков можно срубить.

— Какие-то наемники, наверное. Хотят, чтобы на переговоры человек один пришел. Знаю, на кидалово это похоже, — заметил Берт и передразнил акцент: — "Прихады адын, дэнги дам, много!". Поэтому пусть лучше кто-то из вас поодаль попасется. Мне просто прямо железно обещали, что их будет двое. Увидите кого-то еще — сразу валите оттуда. Я за вас мазу вытяну, если что. И да, Ким. Ты с ними на переговоры лучше не иди. Шариат не Шариат, хер их знает, чо там в бошках у них по поводу женщин, ведущих дела. Сделка и сорваться может.

Берт посмотрел на Ким и качнул головой:

— Нет, Ким. Он не ФБРовец. Он тот, кто числится в ФБР рядком с суммой с четырьмя нулями. Телик смотришь, газеты читаешь? Запомни его лицо и как в следующий раз включишь, просмотри "America's Most Wanted". Чего он хочет — я не знаю. Ты не знала его до этого, я не знал о нем ничего последние семнадцать лет. Что в общем-то одно и то же. Но то, что я точно знаю — ни денег, ни жратвы, ни лежки у него нет. И вряд ли он пойдет за поденной работой, чтобы все это себе надыбать.

Он посмотрел на Алекса.

— У таких как ты, Ким, или вот Фрэнк, зудят клыки от того, что происходит вокруг. А вот такие, как он, не особо стесняясь пускают эти самые клыки в ход. Террорист ли он? Кто-то назовет его террористом. Да. Но это лишь половина... гм... верной постановки вопроса, сечешь? Полная заключается в том, откуда берутся террористы вроде него. Откуда-то они берутся. Это тоже да. И вы с Фрэнком хорошо знаете ответ — вы с него здесь и сейчас, в общем-то, и начали.

Берт помолчал.

— А пока господин Северин думает, что ко всему этому добавить, я продолжу, — он обратился уже ко всем. — Что я вижу, так это то, что ни у кого из вас нет нормальных бабок. Пиво грошовое, бесплатная закусь. Вы знаете, кто я и чем занят. Я получаю десятую с каждой сделки, которую проведу сам. Чем вы займетесь после того, как Северин обозначил себя врагом, и до того, как Меркурий утопит этот раён в говне, меня не ебет. Похуй, честно. Но возможность поднять бабок я вам (а через вас и себе) найду. Найду, если вы скажете, что готовы искать. Заодно и посмотрите, кто из вас реально на власть вот прям сейчас готов залупиться, а кто... А кто просто коробка пиздабольная, и в разведку с ним не ходят.

* * *

Чуть до полудня солнце над Западом отливает рыжим.

Неласковое и такое далекое. Еле пробивающееся через взметаемые автомобилями облачка асбестовый пыли, столбы дыма от далеких ТЭЦ и корабельный смог доков на Риверрайде. Утром и вечером дня багряный свет на восходе и закате слепит глаза. А в середине дня светило мертво. И бело, как огромная галогенная лампа. Пыльный ветер стачивает облицовочный кирпич небольших высоток. Летит мимо мелкий мусор; летит невесть куда, цепляясь за пошарпанные бордюры и выбоины в дорожном полотне. На стенах тэги банд — уже тоже побледневшие от времени. Дуют паршивенький кофе пара копов — оба без бронежилетов, но не испытывающие никакого беспокойства по этому поводу. Один даже пуговицу верхнюю расстегнул. Идет мимо байкер в куртке Стаи. Козыряет им чуть с издевкой и следует дальше, пнув куда-то в сторону подвернувшуюся под ноги банку из-под колы.

Если бы жизнь имела вкусовые рецепторы, Западный Спаргрэк был прогорклым и тягучим.


Пикассо, сегодня у тебя выходной. Вкалываешь два через два по половине суток, оплаты не хватает даже не то, чтобы не умереть, а мысли вообще где-то далеко. Легкие мысли. Вроде бы вопреки тому, что вокруг происходит. Легкие. Вчера ты опять побывал у Бетти. Девочка просияла ("Дядя Фрэнки!"), а затем засыпала рассказами. Об учебе. О новых друзьях. О старом ветеране Гренады, который учит ее играть в баскетбол — ведь если научиться играть в баскетбол на коляске, можно будет научиться делать на коляске что угодно! В общем, о всем таком. Всем, что настолько во многом отличает ее жизнь от твоей. Ты тихонько радовался. Слушал, слушал и слушал. Потом Бетти сказала: "А посмотри, как я теперь умею!". И вдруг встала на коляске на попа, удерживая баланс чуть ли не под углом в сорок пять. Ты попросил прекратить, но она, смеясь, не стала. И ты отчего-то не захотел настаивать. Ну и правильно. Постояв так еще, Бетти мягко опустилась на исходную. Словно земное притяжение потеряло над ней власть. Потом происходило что-то еще, но так или иначе, уходил ты чуть более развеянным. Кто знает, возможно, даже чуть более счастливым.

Что-то ты в своей жизни делаешь правильно, Пикассо. Нужно осознание этого человеку, кем бы он ни был. Даже когда рожа разворочена так, что впору пугать грешников в аду. Даже когда занимаешь у соседа пять баксов, чтобы доехать до поденной работы и заработать там семь. Даже когда свободные отношения с женщиной разваливаются — хотя казалось бы, чему там развалиться, ничего ж не построено? В общем, нужно. И какое-никакое, но оно у тебя есть.

Пересохло в горле. Надо бы выпить, только в карманах ветер гуляет. Да и, если честно, не выпить надо. А просто куда-то себя деть. Ноги сами несут в "До краев".

В баре тихо и чуть затхло. Надрывно работающий кондиционер явно не справляется. Чуть поскрипывающий пол. Старая и вся в ожогах, но любовно отполированная стойка. Несколько высоких стульев и две длинные сплошные софы по обе руки от входа. Кое-где торчит из них синтепон. Без Базара ловит спортивную волну. Свою очередную херню, в которой ты никогда не разбирался. Он поворачивается на звон колокольчика и, лишь на секунду оторвавшись от своего занятия, кивает тебе на стул:

— Будешь чот, Пикассо?


Мама Кимби, клубхаус Курв. Уже поднадоедает приходить сюда пешком. И хотя никто, в общем-то, не против, чтобы ты оставалась безлошадной, против остается один из самых важных людей. Это ты сама. От некоторых приятельниц и подруг ты пару раз слышала фразу вроде "Я чувствую себя голой без колец и сумочки". Ты всю первую половину жизни чувствовала себя голой без полицейского жетона, а всю вторую — вот как сейчас. Без седла под задницей. Без нагнетания газа движением запястья, без упругого взлета оборотов движка. Не может так Курва считать себя Курвой. Даже если вокруг не скажут и полслова поперек.

Тру, Коко и Чузи играют в домино. Вот-вот закончилось собрание клубхауса, где вновь был поднят старый и избитый вопрос. Деньги. Мерч продался плохо, и до конца сезона у Курв не закрываются триста шестнадцать долларов. Это с учетом аренды — клубхаус еще удается отстоять, а вот членство в SAMC потребует допсбор. Мысленно ты пожала плечами. Ничем это все не обернется — вас несколько дюжин, к концу месяца просто скинетесь по десятке. Но что-то и шевельнулось в глубине души. Если удастся закрыть этот долг самостоятельно, возможно, что-то в твоих отношениях с клубом изменится в лучшую сторону. Широкий жест. Жест, способный показать, что ты скорее готова ходить пешком, чем дашь клубу потонуть.

Сейчас же Коко с воодушевлением рассказывает о свиданке с неким Солмером. Одним из Волкодавов.

— Ну мы едем парой, он ведет, я следом. На перекрестке красный, надо останавливать, а я вижу, что он тормоз жмет вхолостую. Отказали. Ну он тоже заметил. У меня сердце чуть не выскочило — прям на красный выезжает же! Кричу ему, мол, прыгай.
— А он чего? — спрашивает Чузи.
— А он спокойно так газ отжал, на перекрестке в поток вклинился и топливный шланг дернул. И так вхолостую ехал, не остановился.
— Кровянка-то ледяная.
— Вот-вот. Потом на него еще и копы присели. Он им и руки по-свойски пожал, показал проблему, так они ему потом еще и клетку вызвали. Чтоб чоппер до сервиса докатить.
— Ушам не верю.
— Чему ты удивляешься? — встревает Тру, ставя кость. — Волкодавы с полицией на короткой ноге.

Побыв в клубхаусе еще какое-то время, ты собираешься уходить. Уже на стоянке мотоциклов тебя ловит Леди Фокс:

— Ким, подойди, пожалуйста.

Пожав плечами, ты подходишь.

— Человек появился один в Риверрайде. Зовут Пит-Мусорщик. Автосвалку держит. Раньше он только клетками занимался, но сейчас взялся и за чопперы. В SAMC говорят, легал он. И что там можно чо не совсем убитое найти за тыщу-полторы. Ты загляни, как деньги будут, — она дает тебе визитку правления Курв. — Скажешь, что от нас. Только японцев не бери. Курвы — не магазин игрушек.

Ярая патриотка отечественного мотопрома, японские спортбайки Леди Фокс не могла терпеть.

Ну что ж. Теперь осталось только найти, откуда взять денег. Может, Без Базара чего подкинет. Ты отправляешься в "До краев".


Доу, прошло уже столько времени с тех пор, как ты осознал себя, а ничего не прояснилось. Все как в тумане. Лежишь так, бывает, после смены и в потолок смотришь. А в голове ветер гуляет. Приложили что ли по чердаку так сильно, или как дело было? А какое дело? А когда? Последнее, что помнишь сознательное — как в себя пришел. Рядом Зак и еще какой-то тип. Тоже не особо молодой, но тебе он несколько мутным показался. Хьюи, лепила. Ну раз лепила, значит, было от чего лечить. Зак еще так обрадовался, когда ты в себя пришел, и только потом уловил, что у тебя в голове ничего не осталось. Долго они тогда с Хьюи там переговаривались — об услугах, обязательствах, долгах, всяких таких вещах. Потом вернулись к тебе, и тот сказал:

— Хочу проверить, действительно ли ты забыл все.

Затем протянул тебе бульбулятор с каким-то спуском скоростным. И зажигалку. Вот тогда ты и понял, насколько на самом деле это тебе хорошо знакомо. Привычным жестом поднес приблуду к губам, жигой чиркнул и уже поднес синий шарик тусклого пламени к другому концу. Ты владел этим. Владел, возможно, лучше, чем хотелось тогда тебе самому.

Но тяги не было. Казалось, что счастье ты неспособен извлекать вообще не из чего. Скорее всего, дурь действительно легла краеугольным камнем в жизнь — в ту прошлую жизнь. Где, наверное, тебе вообще ничего не принадлежало. Вечные бега, жизнь от трипа до трипа. Не то, что надо повторять. Так нельзя. Так не стоит. Так неправильно.

Вот с тех пор и живешь. Нарыл свои документы, долго смотрел в фотографию с водительских прав, запоминал имя и числа. Джеки Бакстер. Кто ты такой и во что превратил свою жизнь?

Слоняясь по Западному Спаргрэку, заходя в заведения одно за другим и глазея по сторонам, ты надеялся хоть на какую-то зацепку для памяти. Как вдруг в "До краев" тебя увидели пара ирландцев в зеленых спортивках:

— О, Джеки! Куда пропал? Чо, по-старому все? Цены помнишь?

Ты не понял, о чем они. Ты не помнил даже имя собственное, какие там цены. Но на всякий случай отказался.

— Как знаешь. Если чо, я у себя буду. Забегай.

В следующий раз ты приходишь в "До краев" снова, но уже не видишь ирландцев. Только мужик с рожей, похоже, попавшей под комбайн, да крепкая дама в мерче байкерского клуба.


Муха, говорят, Донни провожали на тюрьму всем кварталом. Подтвердить или опровергнуть это ты не можешь. Уже давненько так порядком не трешься с Островитянами. Но там за несколько убийств первой статьи и вооруженную ограбу светила парочка смертных казней. И только то, что он ссучился как тварь, помогло ему избежать столь суровой участи. Да, с ним обошлись по-божески — всего шестьдесят два года строгого режима с конфискацией имущества. Когда он выйдет на свободу, огромные человекоподобные роботы из японских мультов уже будут бороздить просторы вселенной. Или что-то типа этого. Славься, система юстиции США.

Но тебе надо думать о себе. Копы решили первым делом выкропать в нули мозги твоей сестре. Ты опять же не стал проверять — просто разорвал контакты. С ней, с матерью, вообще почти со всеми, с кем был знаком из цивилов хотя бы через два рукопожатия. Жизнь на нелегальном положении превращает человека в затравленного зверя. Ты шугаешься и убираешь прочь с пути любого полицейского патруля. Избегаешь более-менее людных мест. Хватаешься за пистолет даже при мнимой угрозе. И доводишь до автоматизма счет до одиннадцати.

В магазине твоего пистолета дюжина патронов. И один надо оставить.

Пока удается кое-как перебиваться чем-то в "До краев". В задней комнате можно жить без палева, если только есть чем платить Без Базара. Если же нет, можно оказывать услуги, но тогда твое положение висит на волоске. Тебя выселит тот, кто предложит услугу повесомее. А их уже вон, немало так собирается. Посмотри на стойку.


Лефевр, как и из каких соображений ты выбрал Претсберри местом для побега, ты не помнишь. Скорее всего, дело в Без Базара, у которого там нашелся активчик. Но вопрос изначально стоял не так. Бежать не куда, а откуда и от кого. От федералов. Места каким-то сантиментам тоже не нашлось — без жалости сжег все старые мосты, расстался с собранной по крупицам жизнью и снова... Снова прыгнул с головой в мутный омут. Как было когда-то, как будет происходить теперь во все времена. В одной кинохе Майкла Манна что ли, которую ты отсмотрел с женой, крутой грабитель инкассаторов проговорил часть своих мировоззренческих установок. "Не имей ничего того, чего не сможешь бросить за тридцать секунд". Киноха кинохой, а только ты похолодел тогда. Тебе ведь тоже довелось грабить инкассаторов.

И тут вот те раз. Побежал, бросил, и про тридцать секунд не совсем ложь. Дно этого омута — оно с острыми краями.

Единственное, что ты понял за эти годы — это то, что такая война не заканчивается подписанием мирного договора. Стороны не смогут забыть все, замять и спокойно сосуществовать на территории одной страны. Кто-то один будет считать себя проигравшим, упустившим возможность, а значит, никогда не простит этого второму. Прекращенное противостояние на поверку оказывается лишь прерванным.

Возможно, был вариант бежать из страны. Искать политического убежища где-то еще. Именно это тебе и предложил Без Базара, когда ты за долгие годы наконец его увидел. Сказал:

— Если тебе снова документы нужны, цены тут более божеские. Но и качество... Богов фальсификации сюда не занесло. Серьезную проверку не пройдет, но тебе ж только границу перейти?

А ты о жене и детях вспомнил. Вспомнил обо всем содеянном на ниве левого радикализма. Вспомнил, как родившись в богатой семье, воочию видел колесо истории, приводимое в движение капиталом и натурально перемалывающее людей. Захотелось сжать кулаки до побелевших костяшек, да зыркнуть злобно. Не сжал. Не зыркнул. Сказал только:

— Я на постоянку.

Берт не понял или не заметил. Или сделал вид. Так или иначе, он лишь пожал плечами:

— Будет сложнее. Но без базара.

Ладно, будут у тебя документы. И допустим, даже деньги за них ты отдашь своевременно. А дальше-то что?

О конкурсе.

Недавнее возмущение ОХК правилами по мату очень легко понять, если вспомнить, что ОХК на форуме-то почти не общается. Если не сказать "совсем". Кроме раздела "Конкурсы" я его нигде не видел. То есть, по сути, ОХК - новичок на форуме. Новички всегда недовольны.

На самом деле, недовольство большинства новичков показывает, что у нас люди для правил, а не правила для людей. У каждого, кто приходит на форум, есть некое представление о "приличиях", если хотите - о "естественных правах", и он старается (наверное) их соблюдать. В хорошей правовой системе не надо читать уголовный кодекс, чтобы жить, не нарушая закон. В плохой системе знать кодекс, чтобы не сесть, жизненно необходимо.

Что делает всякий новичок, которому не интересен форум, потому что там могут забанить за странное? Уходит в дискордик, да. А если ему нужен форум, потому что там есть что-то важное? Элементарно, Ватсон! Создает свой модуль.

Собственно, это я и предлагаю. Давайте проводить литконкурс в отдельном модуле. Вот как это может выглядеть. Организатором конкурса обычно выступает Фиона, которой требуется помощник. Обычно он один. Соответственно, организатор и помощник являются мастером и ассистентом модуля. Рассказы подаются тем же порядком, через личные сообщения, и выкладываются каждый в свою комнату. Все желающие обсудить рассказ могут сделать это в обсуждении модуля, если они "мимокрокодил", либо подать заявку в модуль, и писать непосредственно в нужную комнату, если они планируют активно участвовать в конкурсе. Разумеется, жюри также должно быть в полном составе принято в модуль. При этом авторам вовсе не обязательно присутствие в качестве игроков, что позволит сохранить анонимность в полной мере.

Такой формат непривычен, что является его главным минусом. Есть и второй минус - в играх можно ставить плюсы и минусы, на конкурсе это лишнее. Можно было бы поставить тэг "блог", но в таком случае модуль должен использовать правила форума, а мы начали с того, что нам эти правила не вполне подходят. Тем не менее, есть множество плюсов.

- Конкурс всегда привлекает больше людей, чем практически любая игра. Он всегда будет в топе читаемых, чем привлечет внимание.
- Тем, кто хочет игнорировать конкурс, будет проще - ведь на форуме будет тишь да гладь!
- Теперь свою угадайку можно приватить от всех, кроме мастера!
- Конкурсные рассказы разных лет не смешиваются, что, конечно, усложнит получение перка "Ты не туда воюешь", но вообще говоря удобнее.
- Конкурсные рассказы всегда расположены в одном порядке. Это может быть порядок подачи, или же можно добавить сортировку "конкурс-внеконкурс", чтобы каждая из категорий шла одним блоком, или же сортировку по алфавиту... В общем-то дело вкуса, но в любом случае будет удобнее, чем сейчас, когда рассказы "прыгают" во время работы критиков и голосования читателей.
- в конкурсе будут действовать те правила, которые утвердит мастер модуля, то есть организатор конкурса, поскольку "Мастера проводят игры (начиная с этапа подбора игроков) так, как считают нужным".
- конкурсные рассказы можно будет слить читалкой в FB2.

  — Я командир Псковского отряда, помком Озерской боевой колонны, а ты что за хрен с горы?! — заорал Водовозов Фрайденфельдсу в лицо, обдав его капельками слюны и густым водочным перегаром. На второй вопрос Фрайденфельдса он не ответил, но и так было ясно — да, Водовозов пьян, пьян до такой степени, когда человек ещё относительно твёрдо стоит на ногах, но соображает уже плохо.
  — Вася, здесь стреляют! — чуть не плача, надрывалась дамочка, безуспешно пытаясь остановить Водовозова.
  Пятеро бойцов следовали за Водовозовым без особого энтузиазма, пригибаясь и оглядываясь по сторонам.

  Вацлавсу стало в душе так страшновато. Водовозов с виду был и крупнее, и сильнее, да и водка инстинкт самосохранения отлично убивает. Вон, орет себе, как у себя дома, скобарь чертов.
  Однако страх страхом, а нужные слова неожиданно приходят сами собой:
  — Та-ааа-ак. Значит, Карпов твоих бойцов привел?
  Хотя черт его знает, какие тут слова нужные. Ща этот разозлится да как даст по кумполу. Хоть бы кто из своих подошел, прикрыл, что ли.

  — Чьих ещё-то, бля?! Где этот предатель?! — закричал Водовозов, оглядываясь по сторонам, будто рассчитывая отыскать Карпова спрятавшимся где-то под ёлочкой. — Щас поглядим, кто кого расстреляет!
  В этот момент протяжно и гнетуще засвистело, казалось, что прямо над головой, и через мгновение за речкой будто с размаху хлопнули огромной дверью. Куда-то туда начала палить артиллерия. Дамочка взвигнула, приседая и закрывая голову руками. Водовозов же в своём бычьем бешенстве на снаряд внимания даже не обратил.

  Фрайденфельдс дернулся от снаряда, но, кажется, Водовозов этого не заметил. Хорошо, что он не мог в любом случае заглянуть внутрь человеческой души, а то бы увидел, как у него все от страха упало, когда он все-таки решился и сделал еще один шаг, сократив дистанцию до неприличия. И металлическим, хоть и все-таки, зараза, чуточку жидковатым голоском заговорил:
  — Слушай-ка, ты! Я — старший по команде командир Латышской пулеметной команды Фрайденфельдс. Я принял под команду твоих бойцов и поставил им задачу, которую сейчас и выполняют. И ты для меня — пьяный разнузданный хрен с одним только обрезом. Так это хрен бы с ним, ты еще, харя, просрал своих людей, их у тебя увели, как у дряной овчарки баранов, а теперь ты тут пытаешься права качать. Только за одно это я могу тебя расстрелять, и если с...

  Фрайденфельдс не договорил и половины: где-то на середине речи Водовозов, коротко крутанув свой обрез, саданул латыша обрубком приклада в бок, под ребра, тут же перешибив дух, согнув в поясе. Удар был хоть и сильным, но каким-то размашисто-бестолковым, как бывает у пьяных, — Фрайденфельдс удержался бы на ногах, но Водовозов тут же налетел на него, и они оба, сцепившись, рухнули на серый усыпанный иглами и шишками песок. «Ты говно!… командовать мною!… сговорились, бля!…» — обдавая Фрайденфельдса водочным духом, хрипел Водовозов, придавливая его к земле и то молотя по бокам, то пытаясь ухватить большими волосатыми ладонями шею. Обрез отлетел куда-то в сторону.
  Отбиваясь и запрокинув голову, Фрайденфельдс видел перевёрнутые, подбегающие фигуры своих бойцов, вскидывающего винтовку Верпаковкиса, дамочку, которую хватал за руки юнга Петров, Живчика с пистолетом у ёлки, а с другой стороны — пятерых бойцов Водовозова, застывших в нерешительности, полуподняв винтовки, будто ещё не решив, стоит им вступать в стычку с латышами или нет.
  — Цыц, шелупонь! — кричал Живчик, вскидывая пистолет.
  — Командир! — кричал Землинскис совсем рядом.
  — Прос оружии! — одновременно с ними кричал Пярн.
  И тут где-то совсем близко над нависшей сверху лысой мордой Водовозова мелькнул приклад и со смачным мясным звуком и хрустком врезался Водовозову в лысый бугристый череп между виском и затылком: это Кульда, перехватив винтовку за цевьё, наотмашь приложил пьяного помкома, — тот с нутряным хрипом перевалился набок и обмяк.
  — Ааааа! — завизжала пуще прежнего дамочка, вырываясь от Петрова, который хватал её за руки.
  — Д-да стой ты, дура! — увещевал её Петров, и не успел он закончить, как грохнуло прямо над головой — куски коры, ветки и хвоя посыпались прямо на Фрайденфельдса, и с криком рухнул на землю, выронив винтовку, один из бойцов Водовозова.
  Вот теперь гранатомётчики точно начали бить на звук.

  Несколько мгновений прошло в ожесточенный возне. Ощутимые, но не такие и страшные, видно, из-за очередного прилива адреналина, удары Водовозова достигали цели, но и Фрайденфельдс давал ответ правой рукой куда-то в район почки, а левой рукой пытался расцарапать или защипать лысому шею, как получится. И неожиданно Водовозов от таких приемов взял, да и опал, но это просто Кульда отреагировал быстро, как и положено командиру, пусть пока что только расчета. Фрайденфельдс, несмотря на поражение по очкам, вскочил и с размаху ударил поверженного противника прямо по лицу ботинком, зло гаркнув:
  — Васенька, блять!
  От сцены расправы всех снова отвлек противник, в этот раз, похоже, нащупавший командный пункт. Сука лысая.
  Вацлавс резко подхватил винтовку и, встав в позу обезьяны с палкой, зашипел на растерянных псковичей:
  — В цепь, сучье племя. Быстро следом за этим отправлю. Все, в цепь, я сказал, бегом.
  И нарочно выбрал самого слабого и вообще женщину, пихнув ее за шкирку в сторону цепи:
  — Все в цепь, я сказал. Где оружие, мать твою?
  Подхватил обрез Водовозова и, дернувшись от второй гранаты, стал также злобно, но уже командовать:
  — Пулемет тоже передвигайте, пристрелялись, гады. Давай, puiši, поскорее.
  Побродил, пораспоряжался и, смотря в сторону тела Водовозова, спросил на родном у Кульды, к которому подошел нарочно:
  — Думаешь, ты его совсем убил? А то вдруг убежит. Надо бы осмотреть его, по-хорошему. Так стреляют.

И полетела, вращаясь игральная кость, неумолимо приближаясь к гладкой дубовой поверхности стола, застеленного накрахмаленной скатертью.

И поднялся гвалт в зале, когда жандарм Ратт разъяснял всем любопытствующим насчет оперативной работы с эсерами и содомитами, а купец Брюханов принял брошенную Шустовским перчатку вызова на аукцион и принялся бряцать полными сокровищ банковскими счетами. И, не сдержавшись, издала сдавленный стон Мадам Месмер, побледнев так сильно, что это было видно даже сквозь черную вуаль. И расширились зрачки в глазах господина Шустовского, который успел только открыть мгновенно пересохший рот и протянуть в сторону Багровского руку, то ли грозя, то ли предостерегая от чего-то...

Но поздно, слишком поздно. Как говорят в игральных домах, "ставки сделаны, ставок больше нет". Во внезапно наступившей тишине громом прозвучал удар костяного кубика о поверхность стола - и тут же добрая половина почтенного собрания завизжала, а половина глухо ахнула и принялась браниться, потому что ТВЕРДЬ ЗЕМНАЯ НАКРЕНИЛАСЬ и все почувствовали себя словно на палубе корабля в шторм!

Всё пошло кувырком - столы и стулья, дамы и господа! Шрапнельным снарядом пронеслась у виска потрясенного собственным поступком гусара бутылка с шампанским и разбилась вдребезги об колонну, щедро полив всё вокруг пенным напитком и осколками. Где-то за дверями заведения с матерной бранью поднялся в небеса и шлепнулся оземь недавно изгнанный вон и еще не ушедший далеко анархист Капустин, а с ним и отчаянно ревущий медведь Михаил - кажется, оба уцепились за какие-то элементы конструкции "У Шустовскаго" и держались теперь на честном слове, словно воздушные змеи в руках шалопая-мальчишки. А мир продолжал кувыркаться в безумном танце, отчего желудки у многих скрутило почище чем у летчиков-аэронавтов на их тряпично-фанерных авиамоторах - и только Багровский видел, что мир вращается РОВНО ТАК ЖЕ, КАК И БРОШЕННАЯ ИМ КОСТЬ.

– Нет! НЕЕЕЕТ! – даже не прокричал, а буквально прорычал Шустовский, пытаясь сквозь эту сюрреалистическую круговерть дотянуться до игрального кубика, но по какому-то невероятному стечению обстоятельств различные летающие в воздухе предметы и люди всякий раз мешали ему сделать это, пока наконец его не ухватила под руку Мадам Месмер. Со странным смешком она вцепилась в рукав Шустовского и... они оба улетели в одно из больших окон ресторана, со звоном разбив его и исчезнув в ночной тьме, в которой словно обезумевшие вращались яркие звезды.

Наконец бешенное вращение прекратилось, будто бы ресторан был картонной коробкой, которую как следует наподдали ногой, но в конце концов оставили в покое. И растрепанный ротмистр, кое-как поднявшийся после этого головокружительного "полёта шмеля", увидал, что брошенная им кость лежит четырьмя зернышками вверх. И что бы всё это могло означать? Землетрясение, может быть? Голова кругом. Простите, вы что-то сказали? Нет, померещилось. Будто в ухо кто прошептал. Как видно, галлюцинация.

По разгромленному залу ресторана расползалась какая-то дымка, сочащаяся через распахнутые двери и разбитые окна. Неужели что-то загорелось во время этой катастрофы? Но запаха дыма не ощущалось. Только запах сырости.

Это туман! Всего лишь туман... Более странным казалось то, что из-за растрепанных штор пробивался белый дневной свет. Это что же, уже утро наступило, выходит?

А где же та безделушка, из-за которой всё началось? Где она?! Но чёртов кубик куда-то запропастился.

С улицы донёсся жалобный медвежий рёв.

  К вящему удивлению жандарма, в его защиту изволил выступить какой-то шпак, похожий на клистерную трубку. Будь то человек помоложе, и понятного рода занятий, ротмистр не стал бы сдерживаться, но наличие многих неизвестных, а равно как и желание приобщиться к большому кушу, вынуждало быть осторожным:
  - Милостивый государь Безымянный, - едко процедил он, - если бы вы слушали мои слова, то знали бы, что я не обвиняю никого из присутствующих, не исключая даже мсье Кота. - кивнул он на Василия. - Если бы вы были знакомы с азами работы по обеспечению душевного согласия в нашей Империи, то знали бы, что либералы, эсеры и педерасты часто используют в своих целях людей, ни о чем не подозревающих-с, пользуясь благородством их души. Так что ни его высокоблагородие штабс-ротмистр Багровский, ни весь лейб-гвардии Его Величества гусарский полк вне подозрений, вот так-с. В этом и смысл всех смыслов.

  Назревавшая склока была остановлена Шустовским. Сергею Карловичу ничего не оставалось, как нацепить на лицо маску спеси и важно кивнуть - демонстрируйте, дескать, а я - мы! - уж разберемся.

- Николай Васильевич, позвольте, мы едва свиделись с однополчанином, не разлучаться же теперь. Ручаюсь вам, с его участием сеанс лишь выиграет, ведь вряд ли сыщется среди нас человек, храбрее господина Багровского. Да кроме того, мы с вами всегда сочтемся, когда на сеанс ко мне зайдете вы или ваши друзья.

Шустовский улыбнулся и одновременно поморщился с таким видом, будто речь шла о том, чтобы оставить в тепле случайно пролезшего в дом с улицы бродячего пса - и будто бы вопрос стоял только в том, насколько гладко бы Николай Васильевич "отбрил" прекраснодушного доктора Иванова в его "апологии гусара". Но внезапно перед Шустовским возник и сам виновник, то есть Багровский.

- Николай Васильич. Надо. - с пугающей серьезностью и убедительностью изрек хмельной ротмистр.

И Шустовский после секундного колебания пожал плечами, пристально посмотрел в нетрезвые глаза Багровского, будто пытаясь разглядеть в них что-то скрытое от самого гусара и всех окружающих, а затем ласково похлопал его по плечу и оставил их с доктором вдвоем. Помощники Шустовского переглянулись и прошли мимо, не пытаясь выставить Багровского вон. Сам же Хозяин занялся приемом одного из припозднившихся гостей.

 - Здравствуй, хозяин! Столько я слышал о Сеансах что в твоём ресторане происходят, трёх коней загнал, чтобы хоть одним глазом взглянуть, а тут такое! Неужели гостя, что на порог ступил прогонишь? Кстати, Серги меня зовут. Из рода Геловани. Будем знакомы.

- Милости просим! Рад, очень рад личному знакомству! - с едва заметным вздохом Шустовский принял объятия княжеского отпрыска Геловани, сравнимые с объятиями медведя-привратника. И указал в глубину зала, внимательно скользнув цепким взглядом по драгоценному кинжалу и другим дорогостоящим безделушкам, украшавшим костюм старшины: - Прогонять - Боже упаси! Это объявление я вынужден давать только для тех лиц, чье присутствие на Сеансе нежелательно, чего я конечно же не могу сказать о вас... Покорнейше прошу присоединиться к нашему скромному мероприятию, уважаемый! Проходите, располагайтесь. Ванюша, подай-ка дорогому гостю вина, да поскорее!


...Тем временем жандарм Ратт взял в оборот девицу Разумовскую, а заодно пришедшего по ее душу слугу, который как раз открыл рот, чтобы завести речь на тему "шли бы отсюда, барышня, вам тут больше оставаться никак нельзя".

 - Та барышня с нами. Прошу не препятствовать деятельности, направленной на благо Родины. А то здесь вам не тут, так-​то.

Услышав такие речи и быстро распознав в защитнике одиноких девиц жандарна при исполнении, половой закрыл уже разинутый рот, так и не издав ни слова. Только вначале густо покраснел, потом побледнел, закашлял и, прикрывая рот полотенцем, поспешно ретировался и исчез в гудящей толпе изгоняемых из ресторана загулявших посетителей и их гонителей. Через минуту цепкий глаз жандарма выцепил того самого полового, шепчущего что-то на ухо Хозяину, в ответ на что Шустовский даже слова не проронил, только отмахнулся как от мухи - мол, чёрт с тобой, с этой девицей, с жандармом и с вами всеми! Стало быть, Разумовскую оставили в числе избранных.

...А в это же самое время у дверей ресторана разворачивалась настоящая драма, сравнимая с поединком Гектора и Ахиллеса. За первого, очевидно, выступал анархист Капустин, за второго - лесной богатырь Михаил, которому Шустовский строго-настрого воспретил впускать кого-либо из выдворенных обратно.

— ЪуЪ! - пронзил своим боевым кличем темнеющие небеса Капустин, но медведь не уступил и с коротким грудным "ЪыЪ!!!!" смял анархиста в его домино, как красный бумажный фантик. В легких у Валентина резко кончился воздух, а в глазах заплясали расширяющиеся черные круги, почему-то закончившиеся внезапным явлением жуткой, как физиономия мертвеца, маски. От этого страшного видения сознание Капустина покинуло его бренное тело.



Толпа, с любопытством глазевшая на единоборство человека и зверя, прежде чем разойтись по домам, ахнула. Но кажется обошлось. Более или менее... Когда Валентин пришел в себя, над ним сияли звёзды - южная ночь приходит рано, она темна и звезды в ней светят ярко. Все прочие изгнанники уже разошлись по домам или другим заведениям, только у ворот переминался с лапы на лапу его недавний обидчик и как-то виновато порыкивал в сторону Капустина, дескать "сам виноват, куды полез-то, а?". Все внутренности, ребра и шея болели так, будто анархист снова попал в добрые руки царских сатрапов. Хорошо хоть болванок у Шустовского не держат...

  В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны Садовой долины, в Кисловодск вошел молодой человек лет двадцати восьми. Против обыкновения, за ним никто не бежал: беспризорники, потерявшие кошелек французские туристы и продающие пирожки из кошатини лотошники вообще старались держаться в стороне от молодого человека, держащего в руке надкусанное с одной стороны налитое яблоко.
  Оглядев невысокие слободские предместья, молодой человек вздохнул и процедил:
  - Это вам не Урга, это гораздо хуже.
  Лотошники, беспризорники и туристы ответили ему молчанием. Вошедший в город еще раз огляделся с видом победителя, расправил костлявыми плечами чуть линялую жандармскую форму и неторопливым прогулочным шагом отдыхающего двинулся вперед, загребая высокими сапогами дорожную пыль. При каждом его шаге, решительном и, если бы под ногами была брусчатка, гулком, по бедру стучала перекинутая через плечо сумка, в которой виднелись желтые, словно выгоревшие на солнце листы.
  За спиной уходящего жизнь потихоньку оживала. Безногий инвалид турецкой войны Михеич с кряхтением поднялся, разминая затекшие ноги, бросил десять копеек стайке беспризорников, чтобы те притащили папирос. Потерявшиеся туристы и лотошники вместе с присоединившимся к ним ямщиком в апельсиново-желтой рубахе завели прежний разговор о том, сколько надо сделать плевков, чтобы дойти до ближайшей булошной.
  Молодой человек обернулся на шум – и все стихло. Только глупая ворона на наклонившемся клене продолжала какое-то время орать, но под конец и она, посрамленная тишиной, смолкла. Молодой человек разгладил усы, улыбнулся довольно одними губами и, чуть горбясь, двинулся дальше.

  Подле красивого четырехэтажного особняка «Грандъ-Отель» он остановился, чтобы прикурить у дворника, который сидел на каменной скамеечке при воротах.
  - Ну что, отец, - спросил молодой человек, затянувшись, - видел что новое?
  Старик дворник ничуть не удивился, и даже не стал сторониться жандарма.
  - Кому и старое новое, - ответил он, охотно ввязываясь в разговор.
  - Больше вопросов не имею, – быстро проговорил молодой человек и скрылся за углом, выйдя на аллею «НарзанЪ».

  В следующий раз он уже возник подле «Шустовскаго». Затушив пальцами папироску, молодой человек подошел к медведю и, проникновенно глядя снизу вверх, протянул:
  А-а-а, плохи ваши дела, господин медведь! А ведь еще адмирал Ушаков говорил Суворову, что надо понимать всю глубину наших глубин. То-то же! Ты у меня на карандаше, помни.

  Пройдя мимо косолапого, жандарм блистая невесть где начищенными сапогами, сел за столик у стены и, обведя взглядом присутствующих, процедил:
  - Труа бутэль дэ водка-а, авэк плезир. – и добавил делово. – Анисовой.

  Вытянув длинные ноги, появившиеся с противоположного конца стола, он достал пожелтевшие листы и, не глядя на бумагу, стал быстро и неразборчиво строчить химическим карандашом:
  ««Г-н гусар творил пьяный дебош, оскорблял мундир и Государя через это. Наблюдается соответствие классическому творчеству:
  Глушит водкой сердца жар
  Его Величества гусар.
  Вместо мозга винный пар
  У лейб-гвардии гусар.
  ИТОГО: Доложить и написать».

  «Г-н, объемами напоминающий купца первой гильдии обнимал медведя голыми руками. Передавал информацию шепотом на ухо или просто бросал вызов общественному мнению? Разобраться.
  Лучше скурвиться лицом,
  Чем московским быть купцом.
  А если не из Москвы? Запросить разъяснения у г-на подполковника».

  «Кот продолжает наблюдение параллельно с представителем ж-рии. Ведет себя как падишах. Работает на турецкую разведку? Начать перевербовку? Наблюдения: потребляет сметану, как не в себя, в т.ч. с себя. Знак для спящего агента или плата? Разобраться».

  «Барышня. Миловидная. Наверняка направлена для соблазнения военнослужащих и жандармов с целью выведывания Особо Тайной информации. Пока что действует успешно. Поддаться? Разобраться. Устроить тотальный обыск в приватных нумерах?».

  «Гражданский N117. Пристает к гусару. Пьет с ним. Продолжать наблюдение».

  «Гражданский N118. Человек, похожий на англичанина. Подозрительные усы. Что пьет? Шпион? Раз похож на англичанина, то кто это? Разработать версию китайского шпиона и контрабандиста из (?)Аргентины(?). Продолжать наблюдение».

  «Гражданский N119-КД. Подозрительный типсус. Направлен для отвлечения внимания почтеннейшей публики. Работает на м-дам М.? Вердикт: раз подозрителен, значит, не опасен. Тоже нужен на карандаш?».

  Наблюдал С.РАТТ».

  Оформив таким образом официальное подтверждение расходования денежных средств на оперативные нужды, молодой человек поскреб голый подбородок и продолжил наблюдение, ожидая, когда м-дам М. бесстыдно и прилюдно распахнет двери в потусторонний мир.

В общей зале, тем временем, явил себя высокому обществу штабс-ротмистр лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка Даниил Симеонович Багровский. Явил эффектно, истинно по-гусарски.
Какие-то невесть откуда взявшиеся в заведении Шустовского институтки вдруг обнаружили, что прямо над ними в томной атмосфере кутежа маячит синюшное рыло с горящими глазами и торчащими щетками усов. К испуганному визгу девиц добавился страшный рык, коему позавидовал бы и диковинный консьерж ресторана.
Материализовавшийся на тот момент полностью диавол вскочил верхом на отбитый у барышень диван и обвел притихших гостей налитым кровью, тяжелым взглядом.
- Вы что тут?... А? Сидите всё?... Пьёте? Ужо и Россию пропить готовы? - хрипло заявил потусторонний визитёр. - Да только воооот вам!

С этими словами он продемонстрировал собравшимся инфернальный кукиш. Ужасала данная фигура тем, что помимо обидной конструкции из пальцев содержала в себе смит-вессоновский револьвер.

- Не взять вам Россию, подавитесь! Швед лез, француз лез, турок лез, и вам не обломится! Мы! Я! Не дадим! Костьми ляжем, но веру нашу православную, родину и Государя обороним! На том стоим, и стоять будем!

На последних словах голос сатанинского оратора дрогнул от нахлынувших чувств, и стало ясно, что никакое это не привидение, а несвежего и помятого вида гусар.
А поскольку от гусар все примерно чего-то вот эдакого и ожидают, гости перестали удивляться и вернулись к своим занятиям. Вдобавок многие вспомнили, что уже сего господина видели. Не далее как вчера он заявился к Шустовскому, дал в ухо медведю, громогласно хлопнул абсенту во имя Государя нашего Александра и рухнул за тот самый диван, где все про него благополучно забыли.

Утративший внимание публики возмутитель спокойствия еще некоторое время сверкал глазами и размахивал револьвером, но потом махнул рукой и грузно опустился на диванные подушки.
- Не понимаете вы ничего, пропащие... - трагично прошептал Даниил Симеонович, стремительно разменявший беспричинный гнев на черную меланхолию, - Не понимаете... И я не понимаю. Ведь мы там!... а вы тут!... мы... а вы! Иэххххх!...

- Человек! Человееек! - зычно воззвал Багровский, и когда оный таки отыскался среди окружающего сатанинского вертепа, устало сказал: - Водки неси.

  Утро для Константина Апполинарьевича началось с "Боже, Царя храни!" в чьём то басистом исполнении, громовыми раскатами прокатившемся по всем комнатам арендованой квартиры, пробравшись даже за закрытые двери. С трудом разлепив глаза и не в силах оторвать гудящую голову от подушки, изрядно подгулявший вчера по случаю приезда купец, сиплым от пересохшего горла голосом позвал:
- Анисим! Максим! Где вас черти носят?!

  Тут же, как по волшебству, пение прекратилось, двери распахнулись и комната наполнилась людьми. Кроме горничной, шустро внёсшей в спальню резной поднос,на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, набор рюмок и водка в объемистом графинчике, при виде которого Константина Апполинарьевича передёрнуло, в комнату вошли двое его приказчиков: Анисим и Максимка, городовой и, что особенно удивило, поп.

- Доброго утра, барин - поклонились приказчики, городовой, несколько конфузясь, кашлянул в рукав, а поп озарил всех крестным знамением.

- Батюшка...зачем? - в первую голову осторожно осведомился Константин Апполинарьевич, кое как переведя себя в сидячее положение и нисколько не удивлённый присутствию городового, посколько приезд явно отметили с размахом.
- Батюшка Александр с утра уже ждёт, вы-с с ним намедни в ресторации изволили договориться, что желаете просыпаться под Его Императорскага Величества гимн, а голос у батюшки Александра трубный, как у архангела Гавриила, и будет сие и православно и самодержавно. За то, обещались ему триста рублёв на церкву пожертвовать.

- Обещал, значит сделаю - и вправду что то припоминая из вчерашнего, ответил Константин Апполинарьевич - То Богоугодное дело, да и гимн диво хорош вышел, самому царю-батюшке послушать не зазорно бы было.
- Благодарствую - раскатистым басом поблагодарил поп - Так что, назавтра приходить?
- Мммм...нет, уж лучше я к Вам в церкву загляну. Свечку угодникам поставлю. Присаживайтесь, батюшка - не побрезгуйте трапезой нашей.
- Благодарствую и за это - снова поблагодарил поп, дождался пока Анисим нальёт и подаст ему рюмку водки, лихо махнул её в рот, крякнул и тут же закусил поднесённым грибочком.
  От этого зрелища кадык Константина Апполинарьевича непроизвольно дёрнулся и многоопытный Анисим тут же и перед ним поставил рюмку, вопросительно глянул на городового, но тот только развёл руками, негроко выдохнув "Служба", но на выпиваемую купцом водку посмотрел полным тоски взглядом.

  Приняв рюмочку, К.А. шумно потянул воздух, выдохнул, почесал живот и покорясь неизбежному, удручённо махнул рукой Максимке:
- Рассказывай, что былО.

  Максимка и Анисим, неизменно бывшие при КА почти что постоянно, были здоровенными плечистыми мужиками из староверов, с коими КА имел много дел по части золота, и при всех их достоинствах имели и недостаток - они не пили. С одной стороны, это помогало избежать многих бедствий, с другой стороны, после каждого загула они, укоряя и словами и взглядами, рассказывали ему о его похождениях, многие из которых вспоминать не хотелось. Вот и сейчас, слушая про вчерашнее, КА мученически дёргал глазом и лишь иногда прерывал рассказ уточняющими вопросами. Чего стоила хотя бы пьяная пляска в обнимку с телеграфистом на лужайке перед телеграфом под звуки какой-то праздношатающейся гармоники! Гонка за какими-то девицами визжащими от ужаса! Попытка подраться с буфетчиком в ресторации! Разбрасывание зеленого лука по полу той же ресторации. Разбитие восьми бутылок белого сухого "Ай-Даниля и прочие безобразия.
- Закуски разные — полтинник! - монотонно перечислял Максимка съеденнное и попорченное - Икорка — три рубля! Водка — пять рублей!
— Ого! - непроизвольно вырвалось у КА
— Девочки — двадцать пять рублей!
— Ну да…
— Музыка — пятьсот рублей!
— Как… какая музыка?
— Это вы, господин хороший, им в рояль опростаться изволили-с! - вступил в разговор мявшийся до этого городовой - Ресторатор очень сильно ругался. Рояль заграничный, Беккер. Его теперь, c такой то славой, только на свалку.

- Это с какой такой славой?! - мигом вскипел КА - Ежели они, скоты, не понимают порыва души русской, то нечего и открывать завеления в России-матушке. Ишь, Беккер у них! Мне што Беккер, что Гамбс - всё одно - не наше это, не родное! Анисим! Ресторатору выдай тышшу рублёв, нехай два Беккера купит, на случай если я ещё в его поганое заведение зайти решу, прости Господи меня грешного - покосился КА на попа, на что тот лишь благолепно улыбнулся.

  Максимка продолжил повествование, и не то от монотонного голоса его, не то от водочки, КА начало клонить в сон. Но вот что то вновь царапнуло слух:
- Постой-ка! Повтори ещё раз!
- Затем, на развалинах часовни...
- Часовню тоже я развалил? - робко уточнил КА
- Нет, это было до вас, в XIV веке - успокоил КА отец Александр
- Слава те Господи - размашисто осенил себя крестным знамением КА - Не довёл до греха старого греховодника.

  Вскоре список пригрешений закончился и КА вопросительно поглядел на городового.

- Ништо, господин хороший, бывает - махнул тот рукой - Это то ещё ничего. Тут, бывает, их благородия гуляют - не заметят как полгорода сожгут.

-Так, а ты тут тогда ч-чего?

- Дак, Вы сами вчера пожелали себе меня в проводники "по злачным местам города и окрестностей". Я, было, отказался, но вы больно убедительны были. "Катеньку" сунули лично мне, да десяток для господина обер-полицмейстера, чтоб, значит, поспособствовал. И вот, я тут, в вашем распоряжении до конца вашего пребывания в Кисловодске. Господин обер-полицмейстер велел передать, что если ещё чего надо будет- обращайтесь-с, подумает что можно-с сделать.

- Вот, приятно иметь дело с толковыми людьми - обрадовался КА , придя в совершейнейше благодушное распоряжение духа- Не то что с некоторыми! Сразу видно - культурный город. Ну, тогда, как тебя звать то? Афанасий? С нами отобедаешь, да там и расскажешь, что тут посмотреть можно интересного. Анисим, скажи, пусть несут что Бог послал.

  В этот день бог послал Константину Апполинарьевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом первого сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок. За обедом, Афанасий рассказывал о заведениях города Кисловодска, упомянув в их числе и ресторан "У Шустовского"

- У Шустовского? - оживился КА - Не родня ли тем Шустовым, что коньяк делают? Ох они и затейники были, как свой товар расхваливать придумали! Наняли значит, студентиков, идут те в ресторан и требуют коньку Шустовского, и ежели нет такого, устраивают скандал и погром. От греха стали все рестораторы себе в меню их продукцию вводить. Вот, придумщики, язви их в душу! Простите батюшка. Так что, не из них?

- Того не знаю, но заведение солидное. Всё как положено.
- Ну, тогда первым делом к нему и заглянем!

  После обеда отец Александр распрощался, получил от КА деньги на церковь и провожаемый: "И часовенку восстановите, что ей впусте стоять-то? Не по христиански это!" распрощался. КА же, с помощью приказчиков, стал собираться. Одетый в ослебительно-белый чесучевый костюм-тройку, вкупе с роскошной, моржовой кости тростью и пошитыми на заказ туфлями, выглядел Константин Апполинарьевич, как и подобало купцу миллионщику - солидно и роскошно. Анисим же с Максимом предпочли остаться в своих красных рубахах и чёрных жилетках , синих полосатых штанах и сапогах "гармошкой".

  Вызванный экипаж уже дожидался у ворот дачи, и приняв пассажиров, помчался к заведению Шустовского. Вывалившиеся из него люди, всю дорогу развлекавшие себя забаными подробностями вчерашнего вечера, весёлою гурьбой прошли в распахнутые швейцаром двери и тут же из недр заведения послышался медвежий рёв и радостный крик Константина Апполинарьевича:
- Мишка, брат ты мой косолапый, дай-ка я тебя заломаю! Ай Афанасий, ну уважил!

Василий, прибыв в ресторан со своим хозяином, Николаем Афанасьевичем – давним коллегой Шустовского, сейчас занимал своё законное место на столике у стены. Будучи прекрасно-ужасающего облику, отлично подходящему к антуражу и вкусам владельца заведения, Василий пользовался некоторыми преференциями. Как-то: выделенное местечко и обязательное блюдечко со сметаной, только сегодня поставленной на кухню. Пачкая свою мордочку в благословенной белизне, кот размышлял о вечном. Собственно, о сметане.

"Да-с, вот, положим, сметана – это вещь. Давеча, Никола Афансич две крынки приказал нам поставить, мррр. Одну уже скушавши: стало быть, осталась ещё одна. Да-с... а то нынче понапишут всякой зауми в книгах, посмотреть – посмотришь, полистать – полистаешь, и так пакостно на душе становится, тьху. Как будто вместо сельди тебе рукколу подсунули, господи прости. Эх, а раньше-то книги были... переплёты сальцем смазывали, такая и для души, и для тела пользу даёт-с."

Кот отвлёкся от своих необыкновенно важных дум, и ткнулся плоским носом в блюдце, налепив на шерстку ещё один слой сметаны. Почему-то ему доставляло необычайное удовольствие потом слизывать эту кисловатую жижу с себя. Словно и он сам был – сметана. Единяясь с, по глубоко личному убеждению Василия, царицей всех вещей и материй, кот достигал высшей ступени просветления – сытости.

Царственное столование Василия было прервано шумом в парадной. Притащился Капустин, что немедленно заставило черного котяру ощериться, и распушить щеткой хвост. Этого содомита он знал хорошо, тот на вокзале листовки раздавал. Грамотный Василий сумел прочитать оттуда два слова, которые ему не понравились – по их звучанию сразу было понятно, что сыт ими не будешь, а то и, не дай боже, ещё и без сметаны останешься.

"Вот из-за таких-то элементов и наблюдается повсеместное падение нравов, да-с," — продолжал развивать теорию Василий. — "Вот ежель б он вместо водки своей сметану употребил, сразу бы пакостничать расхотелось, и с жандармами заигрывать. После сметаны только одного и хочется – прилечь, а не режимы свергать. Безобразие-с"

И, дабы выразить своё презрение к новому посетителю, Василий громко и требовательно мявкнул. Мол, смотрите, люди добрые, что происходит, в уважаемое заведение какие-то неблагонадежные лица заглядывают.

Кисловодскъ. Утомленный Солнцемъ курортъ. Поблизости от ресторана "У Шустовскаго".

...Великое дело - слава. Можно не быть богатым, можно не пленять красотой или удалью, но суметь при этом ухватить птицу-​славу за хвост и у тебя тотчас открывается тысяча возможностей, ибо твоего общества сами ищут тысячи "друзей". Не стоит, конечно, обманываться насчет их искренности и бескорыстия: это честный бартер, ты им, они тебе. Но тем не менее сделки сии бывают чрезвычайно выгодными, хотя никогда не знаешь, какие последствия будут у внешне невинного предложения. Как говорится, "если тебе кажется, что ты заключил удачную сделку с Дьяволом, пересчитай для начала свои пальцы, конечности и ближайших родственников".

Николай Васильевич Шустовский был тертый калач и не всякому дьяволу было дано обвести его вокруг пальца. Он десятки раз попадал передряги, судился, был сам под судом, женился, разводился, а всё ж таки неуклонно приумножал капитал, пока тот не стал совсем уж неприлично и непомерно огромен. В такие моменты обычно в жизни человека (который, как известно, предполагает, пока Всевышний располагает насчет него) происходит НЕЧТО: крах, смерть, драматичный (как в водевильных пьесках) поворот в личных делах, конфискация имущества в казну или еще что. Но в случае с Шустовским разочарованная публика вынуждена была наблюдать всего-​навсего досрочную передачу дел сыновьям Николая Васильевича и, очевидно, львиной доли капиталов заодно, в то время как себе Шустовский-​старший оставил лишь небольшую долю заработанных (если его махинации можно назвать "работой" - тут бы бомбисты-​анархисты и эсеры с нами поспорили) деньжищ. Но оставил он себе и то, чего его лишить не мог ни один судебный пристав на свете - свою странную и немного зловещую славу.

В то время как большинство ресторанчиков в Кисловодске всячески пытались придать себе дух наигранной легкости и беспечности, ослепляя отдыхающих блеском столового серебра, веселенькой музыкой и очаровательными кокотками из "постоянных" при заведении, "У Шустовскаго" манил к себе совсем иными настроениями и оттенками. Здесь было откровенно мрачновато и, словно чтобы подчеркнуть этот хтоническо-​макабрический настрой, ресторан встречал гостей рыком медведя Михаила - домашнего любимца самого хозяина и заодно вышибалы. Дальше их ждала узкая, как крышка гроба, дверь в столь же тесный коридор, за которым был гардероб, а потом и общий зал, также окутанный полумраком. Гостям предоставлялись различные виды кальянов, восточных напитков включая кофе, абсент, опиум и многие другие вещи, которые далеко не везде в Кисловодске можно было найти. То и дело можно было найти на мягких диванах и креслах впавших в состояние полного оцепенения бледных кавалеров и дам, узкими зрачками уставившихся на вас, словно на привидений. Также вы всегда могли найти тут всевозможных проходимцев: цыган и цыганок, явных разбойников и иных скользких типов, таинственных людей обоего пола с мистическим реквизитом, непризнанных изобретателей и юношей бледных со взором горящим - словно Шустовский нарочно собирал тут самых странных и необычных типов из толпы отдыхающих, что наводняли Кисловодск ежегодно. Причем вели себя все эти типы практически всегда вполне пристойно и тихо, за чем наблюдал сам хозяин и его работники, включая косолапого Мишу. Словом, настрой тут всегда царил самый таинственный и волнующий какие-​то темные и древние струнки в душе.

По субботам, как знали все мало-​мальски опытные завсегдатаи, "У Шустовскаго" устраивала "сеансы" так называемая Мадам Месмер - то ли вещунья, то ли шарлатанка, то ли из Парижа, то ли из Житомира, то ли любовница, то ли платоническая муза самого хозяина. Что именно творилось на сих сеансах было тайной, мраком покрытой, ибо очевидцы предпочитали многозначительно молчать, однако слухи ходили самые загадочные в диапазоне от рассказов про свальный содомский грех после гашения свечей до жутких повествований об оживлении мертвых и другой дьявольщине. Как оно было на самом деле - Бог ведает, но с учетом что полиция ресторан не прикрыла до сих пор, скорее всего враки это всё и Мадам наверняка была лишь самой прозаической актрисой в образе медиума, ведь подобный типаж в последние годы был крайне популярен по всему свету и неизменно приносил успех.

Настал очередной субботний вечер. Сверчки затянули в потемках свои песни и мотыльки начали пляску в свете газовых фонарей. Кисловодск погрузился в очередной вечерний кутёж, сладкий как сахарная вата, и пьяный, как шампанское, в то время как в заведении Шустовского близился час, когда всех, кроме самых важных гостей и близких друзей Мадам Месмер и "хозяина" попросят на выход, ибо начнется очередной "сеанс"...

  Сам не понял, как к своим же и выбрался в своем "истерическом марш-ползке". И, несмотря на отсутствие жалости к своей шинели, такая тактика, возможно, принесла плоды: гранаты стали рваться то позади, то спереди, то слева, а справа не рвались, потому что знали, что там река. Ну и пусть стреляют, нам же легче. Вот бы кто еще глазастый хоть одного гада выцелил, было бы совсем хорошо. Ну а пока можно выдохнуть...
  ... до определенного момента. Блин, если раньше гонцам за хорошие вести ордена давали, то сейчас Верпаковскису пост в Совнаркоме, наверное, надо дать, не меньше. Наскоро отметив, какой смешной прибежал пацан, Вацлавс наскоро потрепал везучего посыльного по затылку в благодарность и сразу начал делать дела:
  – Пятьдесят? Живем, ребята! Ты, Карпов, особо не кричи, не надо. Сам видишь, что делается. – только что очередная граната взорвалась и вовсе где-то на кроне деревьев, обдав бойцов обломками веток, но не нанеся ни малейшего урона, кто-то из латышей, кажется, даже усмехнулся от такой точности интервентов.
  Пятьдесят бойцов, наверное, сейчас бы очень пригодились в самой деревне, но чего же, отправлять их теперь обратно? Теперь и самим можно такой "Анджиньш" отплясать, только держись.
  – Отделкомов своих позови, чтобы лишний раз не распаляться. Кульда, ползи сюда. Смотри, Карпов. Перед нами – интервенты, сколько их, мы не знаем. Есть ружейные гранаты, как видишь, могут быть и пулеметы. Но главное – они душком слабоваты, мы пару залпов дали, и они залегли. Могут, конечно, и с той стороны нас обходить начать. Надо их встретить. А если не встретим – то упредить. Смотри. Тут между нами метров пятьдесят, вряд ли больше. Твоя задача – берешь всех своих людей, идешь скрытно вдоль нашей цепи, еще дальше шагов сто, и разворачиваетесь вправо в боевой порядок. Готовите к бою штыки и гранаты. Если враги нас действительно обходят – не мешкая, атакуйте. Если нет – то идешь эти пятьдесят метров и начинаешь обхватывать противника, идя таким полукольцом, серпом. Первое отделение у тебя вступило в бой с противником, а остальные поворачивают дальше, пока не встретят следующего, и тоже атакуют. И так ты их сзади обхватываешь. Мы тут сначала постреляем, а как у тебя начнется – мы тоже короткими перебежками начнем, и пулеметом попугаем. И вместе мы жмем их к реке, и давим, пока последний не утопнет. Главное, выскользнуть не давать. Но самое главное, от чего наш успех будет – натиск, напор! Интервент штыковой боится больше нашего. – Вацлавс злым и решительным взглядом окинул тех скобарей, кто мог его видеть: – Не боялись бы – черта с два они бы тут залегли. Значит, бей их, коли! Гранаты применяйте активно, но с толком, чтобы ни одной задарма. За деревом укрылся, перебежал – и штыком, ножом! Вот чем мы их возьмем, страхом божьим! Пока в бой не вступили – ни голоса, а начнете – на ура и скоростью берите! Ясна задача?

- ...возможно вы правы, профессор. - Не стал упираться министр юстиции. - Мой взгляд на вещи, возможно, и впрямь слишком жесток. Однако, как вы могли понять, у меня нет других идей как эффективно донести до мятежной части дворянства тот факт, что старая власть, которая всюду и везде шла им на уступки, больше не вернется. Впрочем, мы можем попытаться пойти по пути госпожи Драмм, он звучит достаточно хорошо. Насчет политики же... у меня, профессор, есть куда более радикальная идея на пост председателя.

Оболенц встал со своего места, поправил галстук и четко заявил.

- Я выдвигаю министра народного просвещения на пост председателя временного правительства.

И, кинув эту бомбу, он замолчал, в ожидании ожесточенного сопротивления.


Получатели: Рудольф Оболенц.

— Не стоит обращать на богемских помещиков внимания, — возразил Фальтенберг. — Среди всех остальных партий и политических сил, не говоря уж о широких массах крестьянства, новость об освобождении богемских крепостных было встречена с непременным ликованием. Богемские аристократы с их традиционным укладом и привычкой к эксплуатации бесправной рабской силы сами сделали себя обузой для современной Аллемании. Я думаю, что все или почти все согласятся, что они — отживший своё класс. Пусть эволюционируют, пусть станут продуктивными членами нового экономического уклада, или пусть исчезнут навсегда. Тем, кто сам вскоре станет костями, не следует кидать никаких костей-подачек, тем более жирных.

Не забыл глава аллеманской дипломатии и о министре финансов.

— Александр, мой друг. У меня к вас вопросы. Средства, запрошенные госпожой Драмм на образовательную программу, пока ещё не были выделены — равно как и средства, реквизированные герцогом на создание земельного банка или земельного крыла госбанка. В моё министерство также не поступало новых траншей на закупку продовольствия зарубежном. Тем не менее, поступившие мне из вашего министерства и других структур отчёты, указывают на резкое снижение доступных нам средств. Как это может быть в отсутствии новых трат?

- Огюст! - Маргарита с удивлением уставилась на коллегу: - А куда по-вашему денутся те крестьяне, что обрабатывают эту землю сейчас? Дать им свободу без земли - значит пополнить ряды обездоленных населением целой провинции. Как вы себе это представляете? Эти люди столетиями пашут там, обеспечивая роскошь феодалов, платят налоги, сводят концы с концами... и вдруг появляются солдаты, и теперь эта земля будет принадлежать им?
  Нет, я понимаю. Правительству все равно, пусть бы они все сдохли. Но вы-то должны знать, что это прямой путь к бунту.

- Вы знаете, мне ваша идея кажется весьма уместной. - мягко ответил герцог, - Программа подготовки кадров для промышленности была бы весьма кстати и… нам следует рассмотреть эту возможность. Если не слишком много уйдёт на земельную реформу.

Владислав-Целестин покосился на министра внутренних дел и добавил:

- Разумеется, все это должно проходить под легким и ненавязчивым полицейским надзоров… Ну вы понимаете, - герцог улыбнулся и всплеснул руками, - чтобы юные и впечатлительные представители пролетариата не попали под дурное влияние.

— Вот, мой молодой друг, — профессор широким жестом кинул через стол в сторону Вацлава-Целестина какую-то папку, — в добавок и в обновление к тому, о чём я известил вас вчера: в Великобритании мой молодой коллега-математик Бертран Рассел возглавил усилия англофонного научного сообщества по публикации открытого письма в адрес правительства Его Величества в поддержку наших экстренных закупок зерна и хлеба. Я полагаю, что для вас и господ генералов также может быть важно, что он потенциальный наследник своего старшего брата, эрла Рассела, а также внук бывшего премьера Соединённого Королевства. Блистательный молодой человек. Знаете, именно он когда-то пробудил меня от догматического сна и убедил принять идеи Карла Маркса. Этой ночью он отправил на моё имя телеграмму. Пока мы имеем 86 подписей видных британских учёных под обращением. В папке его черновик. Я ожидаю получить поправленную версию сегодня вечером. В Германии профессор Фре́ге прилагает аналогичные усилия по публикации схожего по содержанию послания на имя кайзера. Я получу черновик завтра или послезавтра. Что-то около ста или даже больше подписей немецких и австрийских профессоров и видных деятелей культуры, судя по тому, что он телеграфировал мне в последний раз. Работ идёт. Когда новая волна публикаций сформирует общественное мнение, я ожидаю получить от Антанты и Центральных держав ещё больше, чем мы уже добились.

1916 год от рождества Христова, вторая неделя Временного правительства

Неизвестно, как повернулась бы история, если бы господин Рихтер решился принять на себя бремя премьер-министра, но вышло как вышло: герцог фон Ольденбург-Гданау стал новым главой Аллемании, а фон Гутьер-Винклер и фон Штнирер – его правой и левой рукой соответственно. Учитывая "повышение" Рихтера до министра финансов, в частных беседах и даже открыто (но достаточно тихо) Временное правительство начали обвинять в реставрации старых порядков и предательстве революции. Это несколько сказалось на возможности новых вождей управлять страной, как и на репутации бывших "оппозиционеров" – Оболенца, Фальтенберга и Драмм, которые не смогли предотвратить "бескровный переворот". Немало досталось и Рихтеру, которого назвали карьеристом и соглашателем – и лишь репутация тройки фонов (выражение "хунта трех фонов" быстро пошло в народ) не пострадала.
Получатели: Владислав-Целестин фон Ольденбург-Гданау.
Получатели: Отто Теодор Карл Леопольд Вильгельм фон Гутьер унд фон Винклер.
Получатели: Рудольф Оболенц.
Получатели: Маргарита Драмм.

Но могут пострадать сами "фоны". После формирования Временного революции ни у кого не было времени, чтобы разобраться с насущными проблемами: например, развеять народные страхи о голоде (хотя в самом Гданьце хлеба действительно осталось не очень много и он через несколько дней совсем кончится) и развести народ по домам. В результате, народ решил сам потребовать от Временного правительства что-то сделать: десятки и сотни вооруженных и обозленных людей (их становится все больше, они разбивают палатки и костры из разграбленных домов бывших министров и эмигрантов) бастуют на площади, требуя хлеб, землю, свободу, демократию и бог знает, чего еще. Пока что такое происходит лишь в столице – в провинции пока что идет растерянность и на улицах нет столкновений между полицией и народом, но если Временное правительство в кратчайшие сроки не разберется с демонстрантами в столице, показав, что оно контролирует ситуацию, то можно ожидать аналогичные события по всей стране и, поверьте, эти пожары бунтов будет погасить куда труднее, чем нынешний.

До бывшего королевского дворца доехали с трудом. Улицы Гданьца и раньше представлявшие собой довольно безрадостное зрелище, сейчас выглядели так, словно по ним провели артобстрел. Что впрочем было неудивительно – булыжник всегда был излюбленным оружием "сбросившего свои оковы пролетариата", как ныне предпочитали именовать ослепленную вседозволенностью толпу, захватившую сейчас власть над Аллеманией. Трижды путь кортежу фон Винклера преграждали какие-то "народные демонстрации" и приходилось либо ждать пока нестройно горланящее лозунги и размахивающее красными флагами хамье, наконец соизволит освободить дорогу, либо разворачиваться и искать другой маршрут. В сторону новенького "Руссо-Балта" генерала толпа косилась со злобой, но окружавшие его вооруженные мотоциклисты живо отбивали у быдла всякое желание проводить "экспроприацию экспроприаторов". Лишь у самого дворца, когда Отто выходил из автомобиля, какой-то экзальтированный студентик, по виду не старше его внука, бросился к фон Винклеру, размахивая револьвером (явно однозарядным и кустарно изготовленным) и выкрикивая нечто нечленораздельно-революционное, но был живо уложен на землю ударом приклада. Да уж. Если это лучшее, на что оказались способны "товарищи" из АНП, тогда пожалуй генерал им польстил, столь серьезно восприняв их угрозы и даже задействовав свои старые связи в армии для обеспечения безопасности. Впрочем как известно береженного Бог бережет.

На Гданец, любимый его Гданец, в котором прошли безмятежные детские годы Отто, сейчас больно было смотреть. Грязный, окровавленный, обезумевший, отданный на поруганье хамам и черни. Страшно было представить, что что-то подобное сейчас происходит или вскоре произойдет и с остальной страной. В отличие от многих прекраснодушных либералов и мечтателей-социалистов, фон Винклер не питал никаких наивных иллюзий о "наступившем торжестве революции", "народном самосознании" и прочей леваческой чуши, оставляя этот глупый самообман для аллеманской интеллегенции. Сила захватившая столицу и сбросившая с престола государя, была ничем иным чем неостановимой и грозной стихией, распаленная, но ничуть не контролируемая теми ораторами и демагогами, что наивно полагали себя её вожаками и выплеснувшаяся на улицы без всякой определенной цели и плана, кроме желания разрушать и творить хаос. Та самая стихия которую сам генерал уже усмирял раньше, картечью и шашками, штыками и ружейными залпами, поскольку иной язык ей был непонятен. Фон Винклер прекрасно осознавал, какой крест он взял на себя перед Богом и Отечеством, встав в ряды "вождей" этой кровавой вакханалии, но сделал он это лишь потому, что не видел иного пути. Былая власть, своей жестокостью и что хуже того своей некомпетентностью и бездарностью настроила против себя фактически всех. Не было в Аллемании ни одного сословия, ни одного класса, ни одной политической партии, коя не считала бы Ангельта Четвертого врагом своего народа и своей страны. Противником его считали все: консерваторы и роттенморгенисты, объединенное дворянство и рабочие группы, генералитет и сколько-нибудь образованные солдаты. Король сам, своими руками, не слушая советов верных и надежных людей, истинных патриотов своей страны и подлинных аллеманцев, подвел династию к гибельной черте, и только он сам в первую очередь был виновен как в своей гибели, так и в том сумасшествии что охватило сейчас столицу. Но сейчас генералу надо было приложить все усилия, дабы за королем не пала и Аллемания, служению которой он посвятил всю свою жизнь.

Первоначальная разведка боем оказалась удачной. Ворвавшись во дворец в сопровождении своих "гвардейцев", Отто в лучших аллеманских традициях, одной лишь решительностью и натиском ошеломил собравшееся под его сводами шапито, гордо называвшееся ныне "Временным правительством" и добился для себя роли председателя собрания. С этой стратегически выгодной позиции, можно было оценить силы и планы вероятных противников, а также прикинуть наилучшую тактику для последующего боя. А в том что боев будет не избежать, у генерала не было никаких сомнений. Уж больно разношерстный балаган собрался ныне в качестве решателей судеб страны. В этой банке с пауками хватило места и кандидатам от каждой партии, включая даже подпольную и террористическую АНП, и осколку былого режима, и кандидату в наследники престола и даже, эка невидаль, бабе из числа новых, эмансипированных. Спасать с такими людьми Родину? От них бы кто её спас!

Несмотря на свежеприобретенный им статус, полномочиями "временного представителя" фон Винклер пользоваться не спешил, вместо этого дальновидно предложив собравшимся высказывать свои мысли и предложения, а сам пока отмалчивался, вслушиваясь, всматриваясь и разрабатывая в уме диспозицию предстоящей словесной баталии. Мудрые азиаты говорят "знай своего врага как и знай самого себя, и тогда ты не потерпишь поражения и в тысяче битв". Свое место в этом мире и взгляды на жизнь и будущее Аллемании, Отто определил давно и твердо – самое время было узнать, на чем стояли его новые "сослуживцы".

Первым слово разумеется взял герцог фон Гданау. Этот господин и лицом своим и повадками неуловимо напоминал фон Винклеру хорька. Верткий, прыткий, шнырливый, а если присмотреться поближе, так небось выяснится что ещё и зубастый, несмотря на весь ореол народного утешителя и заступника. Ясно было что за напускным дружелюбием и показной рыцарственностью прячется изрядный властолюбец и интриган. Отто ещё и во дворец считай войти не успел, а этот уже тут как тут, ах-ах-ах, страна-де у пропасти, ох-ох-ох, нам всем лучше держаться вместе, ух-ух-ух, ух как я хочу чтобы меня назначили на должность главы правительства! Фон Винклер разумеется на эту болтовню реагировал односложно и всем своим видом демонстрировал равнодушное презрение ко всему этому демонстративному дружелюбию, даже на вопрос о недавнем покушении только мрачно буркнув "Да, пытались", не став далее вдаваться в подробности. Однако когда вертлявый господин фон Гданау изложил свой проект, Отто пришлось с неохотой признать что паршивец не только сладкоречив, но и умен, да и пожалуй в целом прав. Распределение портфелей было разумное и практически не вызывало у генерала возражений. Хотя при мысли о том, чтобы дать безбожнику-социалисту должность министра просвещения, фон Винклер и встопорщил было гневно усы, порываясь немедленно возразить, однако пораскинув мозгами понял, что этот Фальтенберг натворит дел на какой пост его не сажай, так что министерство просвещения это вариант не из худших. Да и потом, стране и правда нужен новый король, дабы убедить аллеманцев в незыблемости системы и преемственности власти. Народу надо быстро и решительно дать понять, что со смертью Ангельта Четвертого, государство не рухнет, позволяя воцарится мраку и хаосу, а лишь пройдет замена одной династии на другую. Ибо народ, не чуя под собой опоры, а над собой власти, делается напуган, а через то глуп и опасен.

Следующим слово взял генерал фон Штнирер и тут Отто только одобрительно кивал головой, да уважительно посматривал на оратора из-под кустистых бровей. Иоганна Каспара, Отто знал давно, ещё с франко-прусской и был о нем исключительно высокого мнения. Толковый и грамотный офицер, отличный военный теоретик, золотая голова Генштаба. Побольше бы таких людей в войсках – и за безопасность Родины можно было бы не бояться. Конечно среди Белой партии говорят слывет "либералом" (чего ещё ждать от богемца), но свое дело знает железно. Говорил фон Штнирер как и следовало ожидать строго по делу, изложив свои вполне справедливые и верные соображения касательно текущего положения армии, предложив себя на пост министра армии и флота и не высказывая свою позицию по иным вопросам. Из всех присутствующих фон Винклер полагал себя единственным, кто мог бы побороться с фон Штнирером за портфель военного министра, но Отто здесь толкаться локтями не собирался – с таким человеком как Иоганн Каспар, ясно было что армия в надежных руках.

Однако следом слово неожиданно взял господин Огюст (впрочем сам бы он небось предпочел чтобы его звали "товарищем") и по мере его долгой, витиеватой речи фон Винклер все сильнее и сильнее мрачнел лицом, буравя оратора тяжелым и гневным взглядом. Продуманно, выстроено, красиво, да так чтобы с историческими примерами, да с реферансами в сторону "желаний народных масс", да с "Революцией" с большой буквы, да с лестью в адрес остальных "потенциальных министров", да со всегдашними завываниями граждан социалистов об "угнетениях национальных меньшинств", а при этом все так, как будто он здесь и ни причем, а лишь предлагает разумный компромисс, чтобы добиться "дерадикализации" и избежать общественного гнева и свержения нового режима, также как и старого. Гладко, гладко стелет подлец, да только спать поди жестковато будет. Не думай, что генерал не понял, твои завуалированные угрозы ему и его Родине! И не такие угрожали! Но Отто Теодор Карл Леопольд Вильгельм фон Гутьер-Винклер ещё не перед кем не отступал! И уж тем более он не отступит, когда на кону судьба Аллемании!

Впрочем стратегию Фальтенберг, стоило отдать ему должное выбрал верную. Ясно было что его самого во главе правительства никто не выберет, пускай даже при поддержке этой Драмм (воспринимать суфражистку всерьез, как равноправного члена правительства генерал себя заставить не мог. Дура, тебе бы детей воспитывать, да мужу шницель готовить, куда ты лезешь в политику?). Но вот протолкнуть на эту должность либерала Оболенца или оппортуниста Рихтера, а за свою поддержку потребовать у них пост министра внутренних дел... Хитро, очень хитро. И вполне может сработать. Оболенца Отто немного знал, так как с этим умеренным, но принципиальным роттенморгенистом они уже сходились пару раз на полях полемических баталий. Рудольф, как и все франки был честолюбив – этот пожалуй поддержит любого, кто обещает ему роль главы правительства. И не подумает даже дурак, что Огюст прямо говорит, что отдает ему должность не за талант или опыт, а только за национальность. Оно конечно, Оболенц в роли главы правительства все же предпочтительнее Фальтенберга – он может и франк и либерал, но все же патриот Аллемании, а не безродный "интернационалист", для которого Родина ничто перед "Революцией". Да только вот, ясно что Огюст метит Рудольфа на этот пост только как удобную марионетку и при случае, не упустит момента перехватить контроль. Тоже можно сказать и о Рихтере. Этот невыразительный господин со внешностью типичного чиновника средней руки, вообще вызывал у Отто крайне противоречивые эмоции. С одной стороны человек из прошлого правительства, знающий о положении дел и разбирающийся в вопросах, был бы для правительства нового нелишним. С другой, по мнению генерала статские чиновники делились на идиотов, казнокрадов и идиотов которым тупость не мешала воровать из казны. В столь тяжелый для страны момент, ставить во главе её сосульку, тряпку, какого-то невнятного приспособленца, да ещё из плеяды тех, что и довели её до столь плачевного состояния?! Нет уж, благодарю покорно! Ежели он не дурак и действительно что-то понимает во всей министерской бюрократии, так дать ему портфель министра иностранных дел, народного просвещения или на крайний случай юстиции – но и только. Впрочем даже приспособленец-казнокрад был бы предпочтительнее на этом посту безумца-социалиста, но так опять же – проклятый Фальтенберг тянет эту куклу на трон небось только потому, что сам рассчитывает дергать за ниточки.

Предложенные коварным Огюстом на роль главы правительства господа, между тем сами активно включились в обсуждение и если наивный Рихтер послушно проглотил наживку, то Оболенц добавил себе очков в глазах фон Винклера, отказавшись от навязываемой ему должности, в пользу предложения герцога. Недооценил, недооценил Отто молодого роттенморгениста! Тот, хоть франк и либерал, но смог понять что интересы Родины важнее шкурнических! Сообразив что "простого большинства" на голосовании может и не выйти, Фальтенберг заволновался и немедленно сцепился с фон Гданау, мимоходом заявив что-то о "хунте трех фонов", а также о том что самому фон Винклеру, он оказывается собирался определить место министра внешних сношений. На этом генерал понял что балаган пора заканчивать и громогласно прокашлявшись, поднялся со стула и воздвигся над столом во весь свой великанский рост, непреклонным жестом сложив на груди руки в черных кожаных перчатках. Отто отлично отдавал себе отчет, как он выглядит со стороны: изуродованный старыми шрамами исполин, в строгом военном френче, за спиной которого подобно статуям застыли вооруженные солдаты из конвоя, а потому не торопился начинать речь, выдерживая паузу и сверля взглядом то одного, то другого из "временщиков", прежде чем наконец заговорить.

– Больно витиевато излагаете, Фальтенберг. Я человек военный, ко всем этим словоерсам не приученный, так что позвольте мне изложить вашу позицию попроще – Генерал вперил мрачный взор в бородатую физиономию Огюста-Домициана – И по простому ваша позиция выходит так: Вы, угрожая нам второй Революцией, под видом "компромисса" и "дерадикализации" пытаетесь продать нам выгодную вам, да вашим друзьям социалистам-анархистам структуру правительства. Так вот, товарищ Фальтенберг – не дождетесь! Отто Теодор фон Винклер не позволит чтобы свою волю стране диктовала необразованная толпа, назовите вы эту толпу хоть десять раз толпой революционной! В этот тяжкий момент, стране нужна стабильность и твердая почва под ногами! Революция, сделала свое дело, пора брать Аллеманию под контроль и восстанавливать порядок – пока не поздно! Промедлим – и страну ждет кровь, хаос, тьма, анархия и в конечном счете – раскол и распад! Так что заканчивайте грозить негодованием "либеральной общественности" и "широких народных масс". В конце концов, помимо ваших дружков интернационалистов-анархистов в стране есть и иные силы! Настоящие патриоты и верные сыны нации, понимающие что причина кризиса была в монархе, а не в монархии, которым нужны не великие потрясения, а Великая Аллемания! Да и среди республиканцев-либералов, благодарение Господу тоже есть умные люди, для которых слово "Родина" не пустой звук и которые понимают что не примет сейчас Аллемания франка во главе правительства. Не созрела ещё, если изволите! Его же Высочество... – Отто широким взмахом руки указал на Владислава – ...своей жизнью рисковал во благо той самой Революции о которой вы так печетесь и своею пролитой кровью заслужил уважение не только монархических кругов и офицеров, но также и аллеманского народа, уже любящего его верноподданической любовью и видящего в нем своего защитника и покровителя! И смею заметить, что пока господин герцог с оружием в руках сражался на баррикадах, вы, Фальтенберг прятались в Англии, пописывая там либеральные пасквили в своей газетенке! Так что не вам рассуждать, чего хочет и чего не хочет аллеманский народ! – Фон Винклер презрительно фыркнул, грозно встопорщив усы, а затем оглушительно грохнул кулаком по столешнице
– Со своей стороны я заявляю о полнейшей поддержке выдвижения кандидатуры Его Высочества на должность главы правительства! Герцог фон Гданау и словом и делом доказал свою преданность и Родине и Революции, его поддерживают монархисты и офицеры, он пользуется определенным уважением в кругах либеральных, а главное – его любит и ему доверяет простой народ! Выбор его на эту должность уж точно вызовет большую поддержку, чем назначение на эту роль осколка свергнутого режима, вроде Александра Рихтера! Однако, если большинства голосов не удастся набрать, а честолюбие и стремление к личной выгоде для господина Рихтера окажутся сильнее патриотизма и осознания ответственности перед страной, в таком случае я выдвигаю кандидатуру герцога на должность министра юстиции!

– Точно также, я решительно поддерживаю выдвижение господина фон Штнирера, на роль военного министра – За этим последовал короткий уважительный кивок в сторону Иоганна Каспара – Как профессионал я целиком и полностью подтверждаю его высокую компетенцию и готов заверить, что для Аллемании будет огромной удачей, если во главе наших армии и флота станет столь выдающийся военный теоретик – Отто вновь повернул голову к фон Штниреру – Мои друзья в "Белой партии", ознакомили меня с проектом вашего "Национального Бастиона" ещё когда вы впервые подавали его государю и я готов подписаться под каждым словом. Если мы надеемся и дальше сохранять нейтралитет, то мы не можем позволять себе ту преступную халатность в отношении армии, которую позволял себе режим Ангельта Четвертого. Хочешь мира – готовься к войне! Каждый мужчина – солдат, каждая женщина – мать солдата!

– Также я всецело поддерживаю выдвижение господина Оболенца на роль министра экономики – Фон Винклер перевел взгляд на Рудольфа – Я во многом несогласен с господином Оболенцем, но я знаю его как человека решительного, последовательного в своих убеждениях, разносторонне образованного, и главное настоящего патриота, преданного своей стране. Передавая управление финансами господину Оболенцу, мы можем быть уверены что они окажутся в надежных руках!

– Господину Рихтеру, в случае если он проявит благоразумие и откажется от должности главы правительства, я предлагаю взять себе портфель министра юстиции. Передать ему портфель казначейства будет неблагоразумно – прежние министерства полностью дискредитировали себя в глазах народа и назначение одного из "бывших" фактически на ту же должность что он и занимал, да ещё и с повышением может быть неправильно понято. С другой стороны, господин Рихтер, если ваши слова о желании приложить все усилия для того чтобы отвести нашу возлюбленную Аллеманию от той пропасти над которой она сейчас стоит, не были пустыми красивостями, то я полагаю вы не откажетесь оказать господину Оболенцу всемерную поддержку, в его первые дни на посту государственного казначея.

– Министерство народного просвещения я предлагаю отдать госпоже Драмм. Если вам, как и Фальтенбергу так дороги ваши либеральные и социалистические идеи, то прошу вас осознать хотя бы, что Аллемания ещё не созрела до воплощения ваших прекраснодушных мечтаний! Желаете построить вашу социалистическую утопию всеобщего равенства? Воспитайте людей, которые могли бы в ней жить. Только Бога ради, постарайтесь не рассорить нас за это время со Святым Престолом.

– Господину Фальтенбергу я, скрепя сердце, предлагаю пост министра внешних сношений. При всех своих якобинских фантазиях, он все ещё уважаемый ученый, профессор с мировым именем, проведший немало времени за границей. Плюс его пацифисткие и ксенофильские взгляды, наверняка помогут в создании положительного образа нашей страны за границей.

– Ну и наконец свою кандидатуру я предлагаю на пост министра внутренних дел. Пора расстаться с революционным дурманом, прекраснодушными мечтаниями и наивными либеральными фантазиями и взглянуть на происходящее объективно! Будем откровенны, ситуация в стране и в столице тяжелая и близкая к катастрофической. Необходимо твердой рукой восстановить порядок, вернуть стране стабильность и обеспечить работу органов власти и исполнение законов! В эту тяжелую минуту, Аллемании в качестве министра внутренних дел требуется крепкий профессионал, знающий свою работу и не боящийся принимать тяжелых решений! А не сумасброд-якобинец, который, оказавшись на этом посту, ещё чего доброго возомнит себя новым Робеспьером! – И бросив ещё один уничтожающий взгляд на Фальтенберга, Отто вновь сложил руки на груди, показывая тем самым что свое выступление он закончил.

Мне сказано: «Ступай на рынки» —
Надо,
Чтоб каждый раб был призван к мятежу.
Но не мечи им истин, а взрывай
Пласты оцепенелых равновесий:
Пусть истина взовьется как огонь
Со дна души, разъятой вихрем взрыва.
Беда тому, кто убедит глупца!
Принявший истину на веру —
Ею слепнет.
Вероучитель гонит пред собой
Лишь стадо изнасилованных правдой:
Насилье истиной
Гнуснее всех убийств:
Кто хочет бунта — сей противоречья,
Кто хочет дать свободу — соблазняй,
Будь поджигателем,
Будь ядом, будь трихиной,
Будь оводом, безумящим стада.

Максимилиан Волошин

04 сентября 1918 года, 17 ч. 00 мин.

  Эта история начинается погожим осенним вечером на заполненной народом Бакарице. Погожим – это, конечно, для сентябрьского Архангельска: в отсутствие моросящего дождя и пронизывающего северного ветра на набережной вполне комфортно. В первых рядах толпятся русские и английские офицеры, чиновники и виднейшие люди города, сразу за ними нестройной толпой – те, кто побогаче, а уж дальше колышется черно-коричневое простого городского люда. Где-то среди них, сунув руки в карманы, стоит и Родион Войлоков, всего несколько дней назад как вернувшийся в Архангельск.
  В заливе виден огромный белый пароход, красивый и изящный, обводами своими напоминающий скорее океанский лайнер, чем военный транспорт – таковым, наверное, он и являлся до мобилизации. Собравшиеся на берегу уже знают, что корабль этот, ходящий под вымпелом британского Королевского Флота, зовут «Nagoya», и он везет в Северную область целый американский экспедиционный корпус, призванный помочь юному свободному Северу «защититься от немцев и их наемников-большевиков». А, проще говоря, прибыли новые интервенты, готовые стрелять в простых русских рабочих и крестьян.



  Сам Родион еще с новым видом Архангельска не освоился – когда он покидал его, здесь еще крепка была власть Советов. А теперь, гляди-ка, и «заклятые друзья» англичане, и беляки недобитые стоят рядом, встречая заморских оккупантов. Впрочем, прелестями общения с союзниками Войлоков успел насладиться еще в Кандалакше, куда был направлен с поездной бригадой для работ на участках Кандалакша-Имандра и Кандалакша-Сорока. В поселке у станции с начала июля гарнизоном стояла английская рота из Йоркширского батальона и целый отряд сербов, так что за месяц своего присутствия на северах большевик понял, что ждать от союзничков.
  Пришли-то они сюда вроде как с благородными намерениями: защищать от немцев и их присных северные порты России, и даже во исполнение этих намерений успели немножко повоевать с белофиннами, разбив их экспедицию и отомстив за расстрелянных пограничников. Правда, в бой бок о бок с красными солдатами ходили французы, а мнящие себя хозяевами положения англичане отсиживались в тылу.
  Но зато там, где стояли британцы, был порядок, продовольственный паек и какой-никакой, но приработок для деревенских, обслуживающих интервентов. Поразительно, но этого оказалось достаточно не только для того, чтобы терпеть считающих себя хозяевами гостей, но даже для того, чтобы закрыть глаза на аресты и расстрелы Кемского и Кандалакшинского советов: в массе своей местные, конечно, считали, что англичане уж больно круты, но раз уж наказали, то наверняка за дело.
  Однако готовность терпеть колонизаторов была не равна любви к ним. Войлоков хорошо запомнил солдат в оливковой форме – наглых, рыжих, сытых, громко разговаривающих на своем собачьем языке и ни в грош не ставящих никого из русских. Народная молва, прозорливая и тонко чувствующая, не зря окрестила их «камонами» - это слово можно было слышать от войск Его Величества чаще всего. «Иди ко мне и довези на телеге на другой конец деревни», «иди ко мне и скажи, сколько у тебя стоит гусочка», «иди ко мне и делай здесь блокпост» и так далее: англичане безо всякого стеснения использовали деревенских как рабочую силу при каждом удобном случае. За такое отношение они не получили ничего, кроме вялого раздражения.

  Но сколь бы худы не были британцы, сербы были еще гнуснее. Оказавшиеся при англичанах на положении рабов они, полуголодные и злые, искали, где что стащить, задирали мужиков и пытались подкатить к бабам, из рук вон плохо выполняли все свои обязанности, кроме защиты, а по факту конвоя выходящих из Кандалакши рабочих групп. Родинону самому однажды достался увесистый пинок от сербского четара только за то, что хромой рабочий слишком медленно шел к подозвавшему его охраннику. В общем, «братушки», ради которых Николашка ввязался в войну, вели себя совершенно не по-родстввенному.
  И все же, в отличие от англичан, их хоть не любили, но жалели. Путеец не раз и не два был свидетелем, как сердобольные крестьяне делились едой с полуголодными оккупантами, как помогали им с ремонтом худых шинелек и с наведением порядка во вверенной им части гарнизона. Такова уж загадочная русская душа – сострадать вопреки.

  После белого переворота в Кандалакшу прибыло новое начальство – белогвардейский капитан Стуколкин, Владимир Иванович. Оставшиеся местные сочувствующие большевикам из тех, кто не ушли еще в леса или не сидели в тюрьме, прижухли, опасаясь репрессий. Но, на удивление, все оказалось достаточно мирно: капитан объявил о смене власти, гарантировал сохранение прежних свобод и завоеваний революции, подтвердил, что союзники не оставят Россию и будут защищать Муржелдор от любого врага. На вопрос же из толпы, что же делать со сторонниками прошлой власти, офицер пожал плечами и просто ответил, что те, кто остались, не являются врагами свободного Мурманского края, и вскоре сами поймут свои заблуждения и будут трудиться на общее благо.
  В общем, всколыхнувшись на пару дней, жизнь на станции вошла в прежнюю размеренную колею. Стуколкин чуть поприжал англичан, заставил сербов вести себя поприличней, приказал высечь розгами прибывших из Мурманска спекулянтов, решивших воспользоваться неопределенностью и нажиться на простачках. В прочем же жизнь затерянной меж лесов и гор приморской Кандалакши шла без изменений.

  Ничего с приходом беляков не изменилось и для Войлокова. Партбилета РСДРП(б) он не имел, о поддержке Ленина и Совнаркома на каждом углу не орал, а те взгляды, что мужчина излагал в кругу знакомых, были в целом общими и для большевиков, и для левых эсеров. Учитывая, что большинство путейцев и железнодорожных рабочих сочувствовали эсерам, не удивительно, что и Родиона Егоровича причислили к ним.
  Делать было нечего: попала собака в колесо – пищи, а беги. На хромых ногах ни к своим не выберешься, ни партизан не найдешь. Приходилось приспосабливаться. К тому же в середине августа по телеграфу было получено предписание поездной бригаде возвращаться в Архангельск, откуда до линии фронта, случись что, было всяко поближе. Однако пароход, который был должен забрать железнодорожников, прибыл в гавань Сороки только двадцать восьмого августа, и только тридцать первого вышел в плаванье.
  «Михаил Кази» был судном небольшим, грязным, с чихающим простуженным двигателем, чадящий грязным черным дымом. Шел он медленно и печально, несколько раз останавливаясь, чем заставлял пассажиров нервничать. Все боялись выставленных немцами мин – на них сгинуло уже немало кораблей. Но Бог миловал – добрались до «Экономии» благополучно, хоть и с задержкой в восемь часов.



  В порту молодой, безусый еще милиционер проверил паспорта, и, получив затрещину от стоящего рядом с ним седоусого унтера, хлопнул себя по лбу, компенсировав, видимо, воздействие с другой стороны. Сверив еще раз документы с каким-то машинописным листом, он вернул документы пассажирам и отпустил их на все четыре стороны. Родион Егорович, вернувшийся после полуторамесячного отсутствия в чинный купеческий город, остался в неведении от того, как ему повезло: в поисках большевиков и сочувствующих милиция пользовалась рукописным списком участников Второго губернского съезда Советов, в котором нерадивый писарь записал Войлокова Р.Е. как Волкова Р.Е. – так что теперь белые искали несуществующую в помине персону.
  Родная Искагорка встретила Родина прежней оживленностью – количество железнодорожников, кажется, не уменьшилось. Но так было только при первом приближении: по факту же, сколько Войлоков не искал прежних товарищей по взглядам, никого не осталось: большинство или ушло с отступающими – читай спасавшимися паническим бегством, если верить очевидцам – войсками, или оказалось в губернской тюрьме.
  Первое знакомое лицо, в котором можно быть уверенным, он встретил только через два дня в порту, когда отправился наблюдать за прибывающими американскими интервентами. С Робертом Турко, работающим в Бакарице грузчиком, Родион познакомился еще в июне, после съезда: сидя в летнем саду, молодые люди за холодным пивом очень сердечно поговорили о том и о сем, единогласно придя к выводу, что теперь, с установлением народной власти, жизнь людей наконец-то станет лучше.
  Роберт тоже признал приятеля, и был немало удивлен, увидев его. К сожалению, обстановка не позволила двум большевикам полноценно поговорить, но за время короткого перекура грузчик, осторожно хлопнув путейца по плечу, успел негромко сообщить, что в городе еще остались свои люди, пускай и немного. Будет время и возможность – они сами придут к Войлокову, а пока что лучше им держаться подальше друг от друга, чтобы не возбуждать у беляков подозрений. Но, случись что, в мастерской Союза транспортных рабочих товарищу будут всегда рады.

  …Но это все прошлое, а сейчас белый пароход пришвартовался-таки к пристани и сбросил трапы, по которым начали спускаться молодые парни в хаки с винтовками, один за одним, один за другим. Приветственно загудела толпа, полетели под ноги солдатам белые и фиолетовые кустики поздней сирени. Выбежала из толпы встречающих какая-то молодая барышня, облобызала идущего впереди офицера и, смущенная, метнулась обратно. С кормового трапа начали спускать огроменные ящики с чужими буквами «G.I.». Кто-то с наспех сколоченной трибуны повел речь о том, как хорошо, что на архангельскую землю ступили новые друзья, спасители и помощники.
  А солдаты все шли и шли, шли и шли… Такое количество людей Родион видел только единожды – когда запасной полк, в котором он обучался военной науке, провожал на фронт маршевый батальон, во второй роте которого в середине стоял на вытяжку рядовой Войлоков. И вот теперь не меньшая орда прибыла попытаться раздавить молодое советское государство. Можно ли было с этим что-то поделать, или проще было опустить руки и смириться. Каждый из тех, кому не нравился новый режим, решал сам для себя.

  "Не побежали!" – вдруг осознал Мухин с ослепительной ясностью, глядя на интервента, тянущего наган, или что там у него, на волю. – "Не побежали, сволочи!"
  Ну всё, сейчас он меня...
  Он увидел вспышку и почувствовал, как оплеухой вдарило пониже бескозырки, не дернуло, как дергал мастер на уроке, а именно хлестнуло, словно кнутом извозчик попал, самым болезненным образом – кончиком!

  – Аа! – коротко, хрипло вскрикнул он и упал на пузо прямо в грязь, скорее от неожиданности, чем по задумке. Бескозырка слетела с головы и полетела тоже в грязь, но этого он уже не видел.
  Лицо всё тут же измазалось, да все, наверное, измазалось. Ещё бы, мокрый же весь и так. От земли сразу почуялся сырой, тяжелый холод – хуже, если честно, чем от воды. "Ну что ж ты, земля! Что ж ты! Помогай своим-то!"
  Рана получилась такая по-обидному хлесткая, что захотелось плакать, а больше всего – зажать ухо ладонью. Ухо, кажется, перестало слышать, только в правое ещё доносились какие-то вопли и глуховатые в напоенном сыростью утреннем воздухе хлопки выстрелов. А ещё та-таканье фрайденфельдовского пулемёта.
  "Ты это брось, Мухин! Лежи, не шевелись!" – подумал он, зажмурив глаза.
  Ухо саднило зверски. "Осталось там что от уха-то или нет?"
  "Им сейчас не до меня. Хосспади, только б не добил. Ну давай, до пяти досчитай, товарищ Мухин, будешь ещё жив – тогда приголубишь из винтовочки гада. Нет, лучше из маузера, чтобы сразу по всем вам без передыху."

  И считая, Мухин успел подумать две мысли.
  Одна была: "А что ж мои-то? Не пошли за мной!? За комиссаром!?!?"
  А другая, пожалуй, связанная с ней, полная обиды и злости: "Уууу, гнида худая, квадратики нацепила! Ничего, я тебе прямо в квадратики в эти... Сейчас-сейчас... ты только отвернись!"

  Мухин кивнул своим товарищам, махнул рукой Седому, дескать, знаю, не подведешь, и пошел вперёд.
  Раздеваться не хотелось. В море ты всегда потеплее одеваешься, чем теплее, тем лучше. Вот сколько Мухин ни ходил по морю, ни разу ему в воду лезть не пришлось. Не, плавать он умел, конечно, но вообще-то не любил. Чего ж хорошего в воду-то лезть? По воде ходить надо.
  Скинув бушлат и фланелевую рубаху, с сожалением оставил он их на берегу и полез в воду, задыхаясь от подступающего к животу раньше воды чувства "ох, перестаньте, да что ж вы делаете, да больше ни шагу!" С трудом держался он, чтобы не зачертыхаться. Но уж если сам предложил, собрал людей, повел – то не надо и виду подавать, что что-то не так.
  Вода оказалось студёной. По правде, она была такой холодной, что Мухину показалось, будто он и не в воду влез, а в полу-застывшее желе какое. Каждый шаг к тому же давался с трудом – в сапоги мало того, что словно липли ко дну. Должно быть, они противно чавкали там на дне жирным илом, но было не слышно.
  Постреливали, но уже меньше. С тоской, сжав зубы от холода и винтовку, чтобы не потерлась, матрос подумал, что может, всё это зря. Было бы обидно заработать какую-нибудь хворь вроде инфлюэнцы зазря или почки себе застудить. Вот ведь как: одни говорят, что на войне от болезней народу помирает больше, чем от пуль. А другие, что, мол, наоборот, когда воюешь, силы все внутренние в теле обостряются, и нипочем тебе ни простуды, ни сквозняки. Вот бы наперёд знать, из каких ты?
  А впрочем, тут бы до простуды ещё дожить. А сначала до того бере...
  Размышляя об этом, чтобы отвлечься от могильного холода, забиравшегося за пазуху, Мухин оступился не то в яме, не то зацепившись за особо прочную водорослину и шлепнулся в воду, коротко вскрикнув.
  Секунду назад ему казалось, что холоднее уже не будет, а оказалось – ещё как будет! Когда вода, противно пахнущая тиной и уже наступившей осенью, ударила его в лицо, он от неожиданности даже крякнул. Ну и дрянь!
  Хорошо, рядом из своих кто-то был, поддержал вовремя.
  – Идем, идем! Полным вперед! – упрямо стал повторять Мухин, сплевывая. Капли воды текли теперь по его небритому лицу и мерзко щекотали шею. – Идем, идем! Полным вперед!
  За всем этим он пропустил момент, когда от пояса отцепилась последняя граната.

  Снова закряхтела, запершила трубка, и сквозь помехи раздался шипящий голос американского комбата:
  - …рошо! Мы их тут сдержим, а если артиллерия подсобит, то и… - связь начала прерываться – видимо, где-то защемило провод: вряд ли он был поврежден пулей или осколком. - …ские есть, готовы передавать координаты! Причеши этих ублюдков, а я довершу начатое! Мои парни покажут этим болос, как воюют настоящие солдаты! Я… сейчас.
  Какое-то время слышался только белый шум и что-то, напоминающее отдаленные человеческие голоса. Уилл, переключивший свое внимание на связистов, остановил их. Один из них победно глянул на второго, с улыбкой бросив: «А вот и не надо!», как был прерван коротким ответом старшего: «Сэр, так точно, сэр! Двигаемся в деревню!». Сменив маршрут, флегматичный ослик двинулся дальше, обходя опасный участок.

  Уилл! – снова прорезался Джесс. - Изменений пока нет, французы вцепились в окраину деревни, болос залегли, но в любой момент готовы снова перейти в атаку!
  И вправду, усилившаяся было перестрелка за станцию снова стихла до коротких плевков пулемета и разнобойного стука винтовок. У наступающих толи пропал кратковременный запал, толи их охладили потери, толи еще что: например, они могли ждать подкреплений и выжидать удобного момента для нового наступления. Но пытаться понять – это гадать на кофейной гуще. Сейчас и без того была игра, кто кого перемудрит, и в этом плане красные находились в более выгодном отношении, перехватив инициативу и имею возможность действовать несимметрично ответам солдат Антанты.

  Внимания коменданта требовали все. Не остался без него и рыжий янки, блеснувший весело зубами:
  - Будет сделано! Командир, - весьма фамильярно бросил он, - слушай, а что там на югах? Добиваем уродов или пока еще нет? Я бы парням передал, повеселил бы их, а то, - его живое лицо на миг тронула грусть, - как нас из кустов огнем полили, так все приуныли – врагов-то, крыс, не видать!
  Выслушав ответ, посыльный отходящей роты кивнул, бросил руку к каске, и, пригибаясь, поспешил назад под любопытствующими взглядами экипажа бронепоезда.

  И снова перед локал-лейтенант-полковником несмолкающая радиостанция, дарующая гарнизону неоспоримое преимущество: скоординированность действий. Снова искаженный расстоянием голос майора Николса.
  - Спокойно пока что, без изменений. Не суются! Кажется, мы их достаточно кровью умыли, а? Сейчас чутка дожмем – и побегут как миленькие!

  А пока Джесс делился своими оптимистичными надеждами, Арнович обменялся короткими фразами с невеселым русским офицером в очках, после чего размашисто кивнул:
  - Уточнили. Могут стрелять, ну-у-у… не по самим окопам – близковато, могут своих задеть, но по пространству перед ними. Единственное что, капитан предупреждают, - переводчик указал на артиллериста, - что при обстреле могут быть повреждены железнодорожные пути, что может замедлить темпы дальнейшего наступления. Так что, стреляем?

  Тем временем со стороны отходящей американской роты снова послышался пулеметный лай: короткий, злой, одиночный: кажется, невидимые стрелки никуда не делись, а лишь передислоцировались. Вот только откуда стреляли, понять было решительно невозможно. На бронепоезде все вглядывались в сумрак леса в надежде высмотреть коварных русских, как вдруг, словно отзываясь на стрельбу из леса, из деревни, там, где остались русские ополченцы и часть взвода Поллока, застрекотала пулеметная длинная очередь. И вновь коменданту было непонятно, по кому стреляют оставшиеся в Озерках солдаты: увидели ли они красного стрелка, начали ли стрелять по лесу в надежде срезать хоть кого-то, или узрели новую, невидимую пока никому, кроме них, угрозу?
  А потом, на грани слышимости, раздались сухие далекий винтовочные хлопки.

  Новая Зеландия встретила вас, как героев. Хотя, положа руку на сердце, героями битвы за Гуадалканал были парни из 1-й дивизии, а вы так, подтянулись к шапочному разбору. Но, с другой стороны, кто сидел в окопах под тропическими дождями? Кто жрал такое, от чего собака нос воротит? Кто мотался по джунглям в патрулях, высматривая япошек? Кто дрожал от лихорадки, не спал по ночам, когда над позициями жужжала "стиральная машина" япошек? Вы! А значит, никто не имел права говорить, что вы присвоили чужие почести!
  И почести последовали!
  Первые две недели вам охотно наливали за счет заведения, а где не наливали – там угощали посетители. Все хотели хлопнуть вас по плечу, пригласить домой на ужин или на партию в крикет. По вашей просьбе оркестры играли всё, что вы заказывали. Вас пускали в гольф-клубы. Вам прощали все мелкие грешки. В баре "Сесиль" на стене висела огромная карта США, а рядом стояла приставная лестница, и каждого морпеха просили расписаться на том штате, из которого он был родом! А девушки улыбались только вам, как будто новозеландцы не дрались в Африке, в Италии да и на тех же Соломоновых островах. А все почему? Да потому что новозеландцы дрались за свой дом - это было естественно! А вот вы приехали из другой страны и закрыли маленькую Новую Зеландию своей грудью цвета хаки от кровожадных желтолицых макак, как грёбаные рыцари! К тому же... они были далеко, а вы уже здесь!

  Дней десять никто и не пытался вас удержать в казарме – а то гаупт-вахта переполнилась бы до отказа. Вы отсыпались, отъедались и отрывались за все тяготы долгой кампании. Вас даже военная полиция особо не тормошила, кроме совсем уж запущенных случаев. Был февраль, а значит по местным меркам... самое лето!!! Да-да, в этом полушарии всё было наоборот! Погода стояла просто сказочная - не выше 70 по фаренгейту! Тенистые аллеи, прохладный полумрак пабов, трамвайчики, заросшие пальмами горы с неземной красоты пиками, покрытыми ледниками. И с этих гор в вас никто и не думал стрелять из минометов. А океан манил бирюзовой гладью.

  Сказка! Рекрутёры от морской пехоты, которые говорили "посмотришь мир" - не соврали хотя бы тут: в Новой Зеландии было гораздо лучше, чем в выжженном солнцем Техасе, приятнее, чем в промозглом Джерси, и, может, только Великие Озера могли сравниться со здешними красотами своим величественным покоем. Это была волшебная страна, "земля молока и меда".
  Город Веллингтон был такой уютный и славный!


  А местные жители! Добропорядочные старички в клетчатых твидовых кепках, дети в курточках, девушки в аккуратных жакетах и юбках-четырехклинках (леди здесь почти не носили брюк, не то что в родных США) – все они словно сошли с открыток с видами Лондона. Только, ожив, не превратились в снобов, как непременно произошло бы, будь это настоящие англичане. Нет, новозеландцы были как будто идеальной версией англичан! Все желали вам здоровья, удачи и счастья! Ну не рай ли на земле!?
  И вдобавок погулять новозеландцы тоже были не дураки, сочетая умение красиво жить и красиво отдыхать. Они ели по шесть раз в день, пили безумные австралийские смеси с джунглями прямо в стакане, крепкий мексиканский Хуарез и коктейль "Контузию" – смесь портвейна и стаута.

  Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается, а на войне заканчивается ещё быстрее - через неделю вас стали поначалу нежно нагибать по дисциплине, но за самоволки ещё не сажали, а через две уже официально объявили, что морпехи, пойманные в городе без увольнительной, отправятся на губу. Краткий период вольницы резко подошел к концу. Началась работа - такая же, как и раньше. Выдали новую форму – и сразу пошли марш-броски. Потом стрельбы. Теоретическая подготовка. Тактические учения. Дальше по кругу. Прибыла новая матчасть – самозарядные винтовки и карабины – и их нужно было освоить. Менялось не только железо: на Гуадалканале малярией переболели девять человек из десяти, примерно трое-четверо из них были отправлены на лечение домой или отлеживались в госпиталях здесь, в Новой Зеландии. Их место занимало пополнение, с новичками ними надо было познакомиться, посмотреть, кто чего стоит, притереться.
  Поменялись и командиры. Командир второй мардив, Джон Марстон, прошедший с вами Гуадалканал, поехал лечить свою болотную лихорадку в Штаты, а на его место прибыл новоиспеченный генерал-майор Джулиан Смит. С ним было не расслабиться – Смит до этого неоднократно возглавлял разные учебные лагеря. По слухам он засветился еще в Никарагуа, гоняя там по джунглям повстанцев, и был толковым специалистом по партизанской войне – не просто же так ему привесили Военно-Морской Крест! На вид тихий пятидесятивосьмилетний дедок в очках, вас он не мог обмануть - плющеный боксерский нос и сутуловатая фигура выдавали в нём жесткого бойца. Но человек он был неглупый, и поначалу занятия были не слишком обременительными – генерал давал своей дивизии прийти в форму, прежде чем устроить вам "настоящий учебный лагерь".


  Командир батальона тоже сменился – теперь вами командовал подполковник Ами. Герберт Ар. Ами Младший. Тридцатилетний поджарый агрессивный брюнет, выпускник Пенсильванского Военного Колледжа, красавчик и капитан бейсбольной команды. Он успел послужить в Шанхае, а на Гуадалканале был замом командира батальона в 6-м полку. Вроде вменяемый мужик, он драл с вас пять шкур, и хотя энтузиазм его не переходил разумную черту, Ами недолюбливали. Был у него все-таки некоторый излишний азарт, огонек в глазах, который рядовой и младший начальствующий состав вгоняет в тоску – чувствовалось, что он очень ждал свой батальон и вот дорвался до командования, и теперь вы "точно станете лучшим батальоном в дивизии". А вас бы вполне устроило быть вторым или третьим.


  Вот командир роты остался прежним – капитан Хилл. Кеннет Хилл был чуть-чуть старше Ами, но не особенно переживал по этому поводу – его, как и многих офицеров, с началом войны призвали из запаса, и с морской пехотой он своё будущее не связывал. Однако приказы начальства он выполнял аккуратно: сказали навести порядок, значит, будет порядок. Сказали освоить матчасть – освоят. Сказали принять пополнение и повысить физическую подготовку – повысим. Больше всего он не любил, когда подчиненные создавали ему проблемы. А что он больше всего любил – об этом вы могли только гадать: неформального общения с подчиненными капитан, как и положено, избегал.


  Пришла весна - по местным меркам осень. Деревья стали золотыми и от этого богатства красок после экваториальной зелени захватывало дух. Война между тем продолжалась. В марте в газетах было много шуму, когда в море Бисмарка наши самолеты отправили на дно целый конвой с японскими войсками. Вот всегда бы так! Не пришлось бы выковыривать япошек из каждой щели, им только дай окопаться. В мае в газетах написали, что крауты сдались в Африке.
  Потом пришла и "зима" - никаких тропических ливней, никакой слякоти и тумана, никакой мутотени: просто по-человечески прохладные 55 градусов: девушки надели элегантные пальто, в барах стали подавать грог.
  В августе союзники высадились на Сицилии, а русские начистили наци нос где-то там у себя под Kursk, и сожгли сотни немецких танков (уж конечно, не без помощи Виллисов и Студебеккеров!). Война продолжалась, но где-то далеко. А вы... вы находились в резерве, тренировались и отдыхали. К вам даже приехал знаменитый Арти Шо со своим оркестром, сыграл все популярные хиты: "Все или ничего" Синатры, "Бесаме Мучо", да чего только не сыграл! (ссылка)
  И конечно, кому-то из вас, может, начало казаться, что война закончится сама, без вас. Даже подполковник Ами явно занервничал, опасаясь так и не стать полковником. К тому же в сентябре пришла весна: зацвело, зачирикало и зашевелилось всё, что только можно. Вокруг было столько пронзительной, кипучей, бьющей ключом жизни, что если бы не генерал Смит со своими учениями и Токийская Роза*, вы бы все забыли про войну.

  В июне произошло ЧП: вы тренировали высадку на западном побережье, сильная волна опрокинула одну из лодок и девять морпехов утонули. И буквально через пару дней Токийская Роза изображала печаль по этому поводу в эфире. О, многие ненавидели этот милый женский голосок. Это была японская дикторша, подкалывавшая вас по всякому поводу и подрывавшая ваш боевой дух своими передачами между легкой музыкой, и всегда дававшая понять, что япошки знают о вас больше, чем вы думали. Ещё там, на Гуадалканале она могла сказать что-нибудь в духе: "Американские Морпехи из роты Чарли второго полка! Мы точно знаем, где вы находитесь. Вы находитесь там-то и там-то. А еще мы знаем, что завтра вы все умрёте! О, какая жалость! Какая бесполезная трата молодых жизней!" Ух, как эта баба действовала на нервы! Голос у неё был и правда красивый, без всякого акцента, прямо-таки бархатный, прямо-таки в глазах стояла картина, как она затягивается тонкой сигареткой и, оставив красный след от помады на черепаховом мундштуке, складывает губы бантиком у микрофона и с придыханием говорит: "Девять ваших товарищей погибли по глупости ваших начальников... И ради чего?"

  Наконец, пришел август, и вместе с ним – настоящая "жара". Бравый командир 1-го батальона рейдеров "Рыжий Майк" Эдсон был назначен начштаба второй мардив, а подполковник Шуп – оперативным офицером, отвечающим за подготовку, и вот тогда-то началось "веселье"! Эти двое друг друга, как говорится, недолюбливали, но уважали, и скоро взялись за вас "наперегонки". Дело "ухудшалось" тем, что "генерал Джулиан" (как его называли) обожал лично присутствовать при боевой и особенно тактической подготовке, и офицеры из кожи вон лезли, чтобы показать себя во всей красе. Вас резко начали немилосердно дрючить уже даже не в полную, а в двойную силу – причем не по уставу, а по "практической стороне вопроса". Особенно налегали на физподготовку, стрельбу, метание гранат, действия на местности в составе мелких подразделений. Марш-броски, иногда и ночные, были в таком зверском темпе, что несколько человек в дивизии умерли от переутомления. Не обошлось без несчастных случаев с ручными гранатами и взрывчаткой – когда тысячи новичков получают в руки боевые гранаты, между ними обязательно найдётся десяток-другой раздолбаев. Тут уж по-другому никак, "закон больших чисел", как сказал бы взводный сержант Физик.
  Но зато вы окрепли, без шуток. На местной еде и при постоянных нагрузках вы стали здоровыми кабанами по сравнению с теми полумертвыми задохликами, которые спустились по трапам в феврале месяце. Первый сержант из шестого полка как-то высказал мнение, что выйди вы теперь на поле против Чикагских Медведей, вы бы порвали их, как тряпку, и многие были с ним согласны.
  Единственное, в чем был недостаток в плане подготовки – не получалось отработать, собственно, высадку: не было свободных кораблей, и кроме той бестолковой июньской тренировки попрактиковаться пока не удалось. Приходилось работать на макетах – эти веревочные сети на деревянных рамах вы запомните надолго. В октябре выдали спецификации на новые транспортеры-амфибии, но самих амфибий вы в глаза не видели. И ещё где-то на Новой Каледонии запропастился приписанный к вашей дивизии танковый батальон: Клонис и Донахъю слыхали краем уха, что он получает новые средние танки.

  И все же, несмотря на тяготы службы, эти восемь месяцев были чертовски хорошим временем! Красивая природа, двухсуточные увольнительные, отличная кормежка. Чуть теплое пиво в барах (тут так было принято, и вы привыкли), здоровенные креветки, огромные стейки с яичницей или каре ягненка, как захочешь, потом танцы, приветливые смешливые девочки, свиданки, коктейли, джаз... Никаких свистящих над головой пуль, никаких озверевших от нутряной ярости япошек, орущих "Марин-ю-дааай!" из-за соседнего куста, никаких ночных обстрелов, когда вжимаешься в темноте в сырую, пахнущую гнилью землю, и не знаешь, доживешь ли до утра. Благодать.

  Потом, в октябре прокатился слушок, что вас потащат на какие-то учения – типа наконец-то корабли нашлись, начальство хочет потренировать полномасштабную высадку где-то тут, на пустынный берег в Новой Зеландии. Вот буквально скоро. Видимо, как раз амфибии эти новые опробовать...
  Ну, учения и учения, что такого? Правда же?

Где-то далеко, в памяти моей,
Сейчас, как в детстве, тепло,
Хоть память укрыта
Такими большими снегами.

Если и было дело, в котором Вика как следует навострилась за время работы в "Кафе-Париже" - так это имитация восточноевропейского акцента английского языка. Собственно, годы жизни в Ист-Сайде, знакомство с эмигрантами самых разных поколений, плюс природная переимчивость - все это привело к тому, что чисто изъяснявшаяся на довольно тяжеловесном New York English'е девушка могла в совершенстве изобразить ту самую дочку московского коммерсанта, с которой три года занимался сын управляющего филиала одной американской фирмы. Не то что дубоголовые британские офицеры, для которых любой, кто не родился на Острове, по определению дикарь, разговаривающий на тарабарском наречии, совершенно не похожем на человеческий язык, но и американские дипломаты не могли распознать лицедейства. Впрочем, скорее всего, интервентам было попросту плевать на обслуживающий персонал и они не испытывали ни малейшего желания наслаждаться прононсом официантки. Это было Вике лишь на руку: она прекрасно понимала, что ее состряпанная на скорую руку легенда будет держаться до первой серьезной проверки - и девушка с содроганием ждала появления на горизонте какого-нибудь московского дельца, прекрасно осведомленного обо всех значимых купеческих фамилиях Белокаменной. Собственно, именно эти опасения удержали ее в свое время от опасной идеи внедриться в одно из посольств - возможности для подполья это открывало бы огромные, но риск засыпаться увеличивался на два порядка.

Но, идя сейчас по утренней улице, девушка думала не о том, как будет разыгрывать представление перед солдатней, не о том, как бы не попасться по глупости - мысли ее находились далеко, по ту сторону Атлантики...

***

Идея попасть в Европу на пароходе нейтральной Норвегии казалась группе русских политэмигрантов из Нью-Йорка прекрасной ровно до той проклятой стоянки в Галифаксе, где их всех и ссадили с корабля. Это были, наверное, самые острые мгновения в жизни юной Вики Аралович: демонстративно отказывающегося проследовать за британцами Троцкого тащат шестеро матросов, Левик и Сережа, словно маленькие волчата, бросаются на офицера, колотя его по ногам и животу, Вика на пару с Натальей Ивановной оттаскивают кричащих мальчишек, пока остальных мужчин блокируют, готовясь скрутить и уложить на пол. Момент, когда взбесившийся лейтенант бросает на нее свой взгляд, будто готовясь отдать приказ к избиению всех задержанных без разбору, на всю жизнь остается памяти будущей подпольщицы, поселяя в ее сердце жесточайшую нелюбовь ко всем англичанам в униформе - и несложно представить, какие чувства испытывала девушка, увидев полтора года спустя ненавистные the Armed Forces of the Crown на улицах Архангельска...

Впрочем, это было еще впереди, а сейчас, пока взрослые мужчины были интернированы и отправлены в концлагерь, жена Троцкого Наталья Ивановна Седова, двое их малолетних сыновей - Левик и Сережа, а также Вика Аралович, застряли в Галифаксе в совершенно непонятном статусе. Дальше была утомительная переписка с русским консульством и местным начальством, в ходе которой так пригодились познания Вики в английском - Наталья Ивановна языком, увы, не владела вообще никак. Собственно, именно Виктории пришлось взять на себя все бремя переговоров в чуждой среде - от ежедневных обязательных походов в полицейский участок, где им грозили то депортацией в САСШ, то помещением детей в приют, до бытового общения с лавочниками. Отношения между женщиной и девушкой на почве борьбы за права свои и заключенных близких, сложились самые теплые и сердечные - рано осиротевшая Вика инстинктивно тянулась к Наталье Ивановне как к материнской фигуре, с которой можно поговорить... да много о чем, хоть о большой политике в разрезе женской эмансипации, хоть о французском романтизме, хоть о тех вещах, которыми с папой, какие б у вас ни были доверительные отношения, никогда не поделишься... Времени для разговоров в те недели у них было предостаточно. Как и для прогулок - в свободное от препирательств с полицией время.

Однажды, гуляя по городу с детьми и беседуя о последних новостях из России, Наталья Ивановна с Викой услышали переговоры Левика и Сережи на их особом наречии. Волапюк этот, придуманный за время вынужденного путешествия семьи Троцкого через полмира, представлял собой чудовищную мешанину из как минимум пяти европейских языков, с совершенно произвольным синтаксисом, и приводил отчего-то бедную мать в полное отчаяние:

- Мальчики, да прекратите же вы изъясняться по-дикарски! Боже мой, - нечасто старая марксистка упоминала господина Саваофа даже в порыве эмоций. - Это просто какое-то проклятие детей русских изгнанников - скверно знать кучу языков и не владеть толком ни одним. Вам-то, Вика, в этом плане еще повезло. Кстати, хотела давно полюбопытствовать: на каком языке вы думаете - на русском или английском?

Вопрос Натальи Ивановны ввел девушку в такой ступор, что даже Левик с Сережей остановились в удивлении, с тревогой глядя на выражение лица Вики, которую уже давно воспринимали как свою сестренку и старались по-рыцарски опекать. А та попросту обнаружила, что до текущего момента совершенно не задумывалась о том, на каком языке звучат ее мысли. И, как оказалось, попытка выяснить это ни к чему хорошему не приводит. Следующую ночь молодая Аралович проворочалась в кровати, пытаясь слушать голоса в собственном мозгу - и, наутро, невыспавшаяся и с гудящей головой, со смехом отругала Наталью Ивановну, заклиная ее больше не сметь спрашивать такое у билингв...

***

Вика пришла в себя стоящей на тротуаре где-то метрах в пятидесяти от ворот. Кольнуло под сердцем, заныло в висках - и все это не получалось списать на недосып.

"Они ведь ничего обо мне не знают с августа месяца - ни папа, ни Наталья Ивановна, ни мальчики, ни Троцкий, ни Маркин. Для них я сгинула бесследно - закопана в какой-нибудь расстрельной яме. И, пусть надежда остается - она им причиняет куда больше боли, чем ясное и определенное известие о моей смерти. Весточку бы подать... Нет от, весточки будет только хуже, не говоря уже о риске для меня самой. Пусть лучше меня похоронят там, за линией фронта, раньше времени. Если и в самом деле провалимся - что ж, я уже буду оплакана..."

Мысль о безвестной гибели парадоксальным образом придает большевичке Владимировой душевных сил и необходимой сейчас сосредоточенности, и она решительно следует вперед, к воротам, нацепив на лицо маску растерянной мещаночки с овечьими глазками. Солдаты засыпают ее предупреждениями о том, что хода дальше нет, и она какое-то время по мысленной инерции и в самом деле пытается распознать диалект, на котором обмениваются репликами томми. Получается не особо, пока подпольщица не слышит слово "лэсси", вызывающее в памяти пятнадцатый год, один из ее первых митингов в защиту Джо Хилла, знакомство с парой на удивление интеллигентных докеров-уобблис, один из которых упорно именует ее именно "лэсси". С пятнадцатилетней девчушкой эти парни-профсоюзники носятся, разумеется, вовсе не по причине ее природного очарования (ха-ха-ха, вы себя в зеркале видели, Виктория Натановна?) Им просто интересно все, связанное с Россией и ее боевым революционным движением, они же, в свою очередь, готовы делиться собственным интеллектуальным багажом. Так и начинается продлившееся до самого ее отплытия знакомство, с обменом книгами, в ходе которого заношенное английское издание Кравчинского уходит за томик стихов Роберта Бёрнса, а Роберт Бёрнс, как известно, посвятил своим шотландским лэссиз не одно стихотворение (не все из которых допустили бы в американские школьные библиотеки даже в самых либеральных штатах). Словом, понятно, откуда вы, гайз, ох, простите, бойз. Многое ли это нам даст - хороший вопрос.

- Мистер ворриор, - начала она, старательно морща лоб, будто вспоминая полузабытый урок. - Сорри, мистер солджер. Екскьюз ми. Хау ду ю ду?

Покончив с британской вежливостью, будто собираясь с духом, она столь же старательно, буквально по слогам, выводит следующую фразу:

- Мэй ай си министер Лихатч?

  – Меняйте позицию! Разом, взяли! – Фрайденфельдс помахал рукой, пошел вдоль цепи и стал приговаривать: – Не стрелять без команды. Перезарядиться! Ждем команды, не светимся.
  А сам глазами зырк-зырк на тот берег. Вломили, конечно, душевно, но и страшно тоже. Зазнаваться не следует. Главное, сейчас не пропустить, чтобы не разбежались, и чтобы какая батарея вдруг по леску не начала работать.

Сентябрь-октябрь 1989

– 7 октября 1989 года в ГДР начались широкие празднования сорокалетия существования страны! На мероприятие было приглашено множество гостей со всего мира: от генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачева и генерального секретаря ЦК КПК до журналистов даже самой заштатной западной прессы. Это событие, пожалуй, стало одним из крупнейших в современной истории по масштабам – престиж ГДР заметно вырос... Так было первые несколько часов. Но вскоре произошла трагедия – неизвестный снайпер убил генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачева... Празднования были свернуты, а высокие гости спешно покинули ГДР. КГБ совместно с Штази по горячим следам нашли мертвого снайпера. В течении месяца расследование предоставило невероятную историю заговора: Саудовская Аравия, узнав про Письмо Дружбы аятоллы Хомейни Горбачеву и поняв, что США собирается свернуть поддержку исламских фундаменталистов, решило убить Михаила Сергеевича ради повышения напряженности в мире. ЦРУ, на удивление, пришло к схожим вариантом, разве что отрицая участие спецслужб Аравии и обвиняя во всем корпус стражей исламской революции, а мотивацией называя вторжение в Афганистан. В СССР объявлен траур. Председатель КГБ Владимир Крючков на следующий день подал заявление о выходе в отставку. Вскоре почти половина руководства КГБ потеряла свои посты, впрочем, почти никто из них не потерял званий и полагающихся пенсий.
– 21 октября 1989 начался чрезвычайный Съезд народных депутатов СССР, на котором предполагалось выбрать нового председателя Верховного Совета. Ситуация была крайне странная: страной правила коммунистическая партия без генерального секретаря и без какой-либо мощной политической фракции, председатель Совета Министров не имел политического веса и вести страну не мог, де-факто, Советский Союз оказался обезглавлен. В ходе трехдневных дебатов стало ясно, что никто в Советском Союзе не готов взять на себя ответственность за наведение порядка в стране и депутаты не смогли добиться консенсуса ни по тому, что должен стать временно-исполняющим обязанности правителя СССР, ни по дальнейшему курсу реформ.
– 25 октября 1989 2-ая гвардейская Таманская мотострелковая дивизия вошла в Москву. Чуть ранее новым генеральным секретарем ЦК КПСС был объявлен Егор Кузьмич Лигачев, ранее один из ближайших сторонников Горбачева (более всего известный по Антиалкогольной компании), который, однако, в прошлом году ушел в опалу, выступая резко против политических реформ. Новый генсек объявил о том, что КПСС почтит память Михаила Сергеевича и продолжит Перестройку, исправляя перегибы и негативные последствия реформ Горбачева. На следующий день РПЦ причислило Горбачева к лику святых, Иран принес свои соболезнования и предоставил собственные данные, подтвердившие версию причастности спецслужб Аравии к убийству. Вывод войск из Афганистана приостановлен.
– 29 октября Лигачев предоставил пятилетнюю программу реформирования Советского Союза, предполагающую невозможность занятия одним лицом должности генерального секретаря ЦК КПСС, председателя Верховного Совета и председателя Совета Министров, закрепление за КПСС 70% мандатов Верховного Совета, проведение частично свободных (каждая новая партия должна была пройти проверку на "антисоветские высказывания") выборов на оставшиеся 30%, Совет Народных Депутатов как таковой распускался, частично восстанавливалась цензура, местные Советы как органы самоуправления получали больше полномочий. Экономическая политика была же своего рода "обновленным" НЭПом, предполагающим частное предпринимательство, привлечение иностранных инвестиций, создание особых экономических зон, однако большая часть экономики принадлежала государству. Кроме того, Егор Кузьмич раскритиковал действия сепаратистских республик и заявил о том, что социалистическая законность в республиках будет восстановлена.
– На Кавказе и в Средней Азии вспыхнули конфликты, которые гасятся силами советской армии.
– В Молдавской ССР угроза гражданской войны: резкий рост напряжения между сторонниками независимости и лояльными Центру, а также гагаузами привел к объявлению независимости социалистических Молдов и Гагаузии.
– Борис Ельцин заявил о том, что роспуск СНД является нарушением закона и призвал всех бастовать "против возвращения партийной мафии".
– В странах Прибалтики беспорядки: происходят столкновения между сторонниками и противниками независимости от СССР.
– Чехословацкая Республика восстановила федерализм в стране, дав Словакии несколько больше полномочий по осуществлению собственно политики. Некоторые называют это возвращением к временам Гусака, чешские националисты недовольны, а демократы выказывают опасение усилением позиций коммунистов (левые и националистические идеи в Словакии имеют весьма значительную поддержку местных), но президент Дубчек заявил, что это часть демократического процесса.
– Падение апартеида в ЮАР.
– Венгерская Социалистическая Рабочая Партия была преобразована в Венгерскую Социалистическую Партию, а название страны изменено на "Венгерскую Республику".
– ООН объявило о введении бесполетной зоны в Албании.

  Даже через помехи слышалось, что с Николса на том конце провода слетело всякое благодушие. Голос янки стал нервным, хриплым, злым и... испуганным?
  - Фак! Да, это с их стороны! Они без связи вышли, спешно! Кто-то по ним жарит, слышал пулемет! Болос, негодяи, с тыла зашли, окружают нас! С озера они точно не выйдут, а восточный фланг ты держишь со своей железкой! Но если они щас опрокинут Джо, нам всем кранты, понимаешь! Раз у них полк на основном, с тыла не меньше батальона! Нас сомнут, если не удержим их там! Резервов у меня нет, кроме штабного взвода, но можем дернуть или с железки парней, или связаться с Донахъю: пускай Майк их во фланг нахлобучит с половиной роты, а вторая продолжит держать этот чертов завод! Ф-фак, срочно надо решать! Там же твои англичане сидят? Дерни их ко мне, не будем распылять силы. Хрен с ней, с деревней, отобьем, если потребуется!

  А пока американец выполнял приказы коменданта, сам Поллок вновь вернулся к Янгу. Командира бронепоезда он застал на сей раз не на лавке, а у окна с поднятой металлической ставней. Прищурившись, флотский вглядывался в рассветный лес в поисках вероятного противника, опасаясь, видимо, скоординированного удара не только с тыла, но и по флангу. Пока что все было спокойно, но как долго продлится тишина и с этого направления, было одному Богу ведомо.
  - Слышу, сэр лейтенант-полковник, слышу. Переместиться мы можем без труда: главное, чтобы не было пехоты с гранатами у путей. Я иногда собираю десантный взвод, вашими приказами направленный на разгрузку путей, - лейтенант-коммандер не смог удержаться от ехидства, - и немедленно выступаю. Если хотя бы пара взводов американцев влезет ко мне под броню, то шансов, что мы не пропустим подрывную партию, будет больше. Только, - флотский наконец поставил стакан на стол, - боюсь, что движение на север помешает нам вести огонь: с движущейся платформы так просто дистанцию не рассчитаешь. Впрочем, пообщайтесь с вашими русскими друзьями: может, они что и придумают. Или хотя бы предупредите паулю, что они пока без пушек.
  Кстати, - повернулся он к шотландцу, - вы с нами?

Многие из вас берут просто ноу-нейм сигареты.

Однако, как чувак, чей мозг контужен маркетингом, не могу не отметить, что марка сигарет частенько отражает характер.
Итак.

Лаки Страйк – самая старая, самая классическая, самая патриотическая. Позиционировалась, как сигареты для солдат, в связи с чем у марки была зеленая пачка, но с началом войны пачку сделали белой, якобы потому что зеленые красители "уступили армии" (а на самом деле, чтобы её стали покупать женщины в тылу). Активно рекламировалась голливудскими звездами. Сигареты были крепкие, как удар прикладом под дых))).
Слоганы: L.S.M.F.T. (Lucky Strike means fine tobacco), Lucky Strike Green has gone to war, It’s Toasted (отмечался способ просушки табака на огне, за счет чего у сигарет был легкий кофейный привкус и якобы они меньше раздражали горло).
Ну что я вам про Лаки рассказываю! Лаки знают все))).


Честерфилд – позиционировали себя, как сигареты с мягким вкусом, которые подходят как для женщин, так и для мужчин. Я видел плакаты в стиле "блок честерфилд – отличный подарок на рождество для семьи моих друзей" или что-то в этом роде.
Честерфилд пережил парочку мощных скандалов (в ход там пошло все: и утка, что на фабрике работают прокаженные, и что марка якобы спонсировала гитлара – BAT тогда не стеснялся играть максимально грязно), но все равно марка оставалась популярной. Её часто рекламировали спортсмены, да и на актёров Честер никогда не скупился.



Camel – кэмэл шпарил по экзотике. В 20-х в америке страшно популярной была восточная культура, Кэмэл активно напирал на турецкий табак в своем составе (турецкий + вирджинский). Да, у Честерфилда он тоже был, но именно кэмэл создал действительно не похожую ни на что остальное уникальную мешку с характерным выраженным терпковатым привкусом, которая многим зашла.
Тема Кэмэла – экзотика и приключения. Эй, солдат, ты не просто солдат! Ты отправляешься в далекие чужие страны, где с тобой произойдет масса удивительных вещей.
Один респондент как-то раз у меня на группе сказал, что лучший образ, который отражает дух Кэмэл – это Индиана Джонс, исследующий древние руины. Индианы Джонса у вас ещё нет, но все равно, Кэмэл – это дух приключений.
Кэмэл часто рекламировали женщины, но не в том смысле, что они курят его сами, а в том, что они обожают мужчин, которые курят Кэмэл ;).
Еще кэмэл обожал всякий эпатаж, например, в 1910-х, перед выходом пачки с верблюдом в разных городах появились биллборды и объявления в газетах "Завтра верблюдов тут будет больше, чем в Африке и Азии вместе взятых" или "Верблюды уже здесь".

И конечно марку офигенно продвинул тот факт, что президент Рузвельт, перед тем, как обратиться к нации и рассказать о нападении на Перл-Харбор, курил именно Кэмэл, а не Лаки.

Мальборо – нет, вы точно не курите Мальборо в 1940-х, вы че?))) Мальборо – исключительно бабск женская марка со слоганом "Мягкие как май!", с актрисой Мэй Уэст в качестве лица марки и с красной полосой на фильтре, чтобы скрывать след от помады. Серьезно, морпех, если Мальборо кто сейчас и курит, то только твоя девушка))).

ОлдГолд – ещё одна марка, позиционировавшая себя, как сигареты с мягким вкусом (один из слоганов был "Никто не кашляет в вагоне", лол). Также была добавлена и патриотическая струя: компания утверждала, что вместо глицерина (который нужен военным для производства взрывчатки), они разработали особый заменяющий его состав – "яблочный мед" (что это было на самом деле – я хз.) С тех пор на постерах компании регулярно появлялись яблочки.

В целом марка позиционировала себя, как новаторская (с таким названием это было несколько странно)))), добавив в ставшую к тому времени традиционной для Америки смесь турецкого и вирджинского табака сирийский, за счет чего сигареты имели сладковатый привкус. Как я понял, рассчитана она была на молодых людей.

Данхилл – в то время очень припонтованные сигареты английского происхождения (с 1927 года поставщик королевского двора). Короче, кури как король. В США стали продаваться с началом войны в 1939 году, всегда позиционировались, как "выше среднего уровня". Если ты сержант или лейтенант, можешь такими побаловаться, если рядовой – вряд ли.

Пэл Мэл - ещё одна марка английского происхождения, и тоже премиальная, для богатеньких. Это была инновационная марка, которая впервые предложила формат Кинг Сайз и напирала на то, что за счет более длинной сигареты и более высокого качества дым проходит в легкие сильнее и курение более полноценное)))))). Дико сейчас звучит, да?)

L&M - в те времена это был популярный жевательный табак, лол))).

Другие марки – если найдете, то вперед))).

Ах да, чуть не забыл. Уже были сигареты с ментолом: Spud, Kool и всякие другие. Честно говоря, не знаю, была ли у них тогда сомнительная репутация сигарет для негров и квироты, думаю, ещё нет.

Приняв бумажку, Виктория машинально пробежалась по словам в поисках какого-нибудь незатейливого шифра - вроде составленного из первых букв слов сигнала. Поди его разбери, конспиратора этого. Не обнаружив ничего подозрительного, она несколько секунд молчала, сосредоточенно поджав губы, а затем начала:

- К слову, вы в июле семнадцатого были же в Петрограде? Когда толпа взяла в осаду Таврический и едва не подвергла линчингу вашего Чернова? Товарищ Троцкий тогда единственный не растерялся и сумел переломить настроение митингующих, практически за ручку повел Виктора Михайловича в предобморочном состоянии обратно во дворец. А было страшно, если честно. Ваши запаниковали настолько, что собирались рубануть прямо по толпе из пулеметов, как я знаю. Один-единственный выстрел провокатора - такая бы бойня началась...
Так вот, когда я рассказала Янеку с Андреем об этой истории с Черновым - не тот бред, который распространяли при молчании гражданина министра газетенки, а как оно было на самом деле - мои товарищи сошлись в том, что Лев Давидович, слов нет, большой человек и великий революционер, но в данном случае крепко дал маху. А надо было Чернова, и не его одного, прямо в июле повесить на первом же попавшемся фонаре, даже далеко не увозить, чтобы бензин понапрасну не тратить. Многих бы, дескать, бед удалось избежать при таком радикальном подходе.
Разумеется, я их пожурила за политическую незрелость, но вот переубедить, похоже, не смогла. Поэтому, заклинаю вас тенями Герцена и Чернышевского - не накаляйте мне тут атмосферу. Я, к сожалению, сильно уступаю товарищу Троцкому в ораторских способностях, да к тому же вскоре оставлю вас тут наедине с мальчиками - так что лучше бы вам взвешивать тщательно каждое слово. Голодные люди, как правило, довольно резко воспринимают остроты в стиле Марии-Антуанетты, а у нас сейчас, почитай, у всего города животы подводит...

Подойдя к зеркалу в чайной, Виктория попыталась изобразить в нем выражение лица этакой кукольной барышни - губки бантиком, глазки овечьи - и, убедившись, что с ее физиономией получается преотвратнейшая гримаса, вздохнула, развернувшись, и покинула чайную, выйдя обратно в мастерскую.

- Так, вот эту штуку пока сохрани, - передала она Юрченкову записку Дедусенки. - Сейчас я прогуляюсь к англичанам, но сначала, пожалуй - оформлю себе документ для конспирации.

Загадочно усмехаясь, Владимирова поднялась наверх, в канцелярию, и, устроившись за письменным столом, набросала на бумаге текст следующего содержания:

Его Превосходительству министру труда Михаилу Александровичу Лихачу.

Милостивый гражданинъ!

Оказавшись въ тяжкомъ положеніи послѣ бѣгства изъ Совъ-​Депіи​, смиренно умоляю васъ о матеріальномъ вспомоществованіи сиротѣ и беженице, или хотя бы о предоставленіи достойной работы для старательной и талантливой дѣвицы. Нахожусь на грани голода, и не имѣю никакой иной надежды, кромѣ покровительства и милосердія новаго законнаго Правительства.

Смиренно припадающая къ стопамъ Вашего Превосходительства,

Елизавета ​Мармеладова​.

Уже дописав до конца, Вика пожурила себя за шалость с отсылками к Карамзину и Достоевскому, но переписывать не стала. В конце концов, бумажку эту она вовсе не собиралась предъявлять кому-то из русских, а для томми и так сойдет. Снова спустившись вниз, она обратилась к товарищам:

- Ну, я пошла? Не волнуйтесь, все пройдет как надо. Пусть я и не самая обворожительная барышня этой губернии, но уж заболтать соскучившихся по говорящим языком Диккенса девушкам солдатиков как-нибудь сумею.

  Как это ни странно, золото не произвело на баронессу никакого впечатления: толи она не догадалась, что означает этот маслянистый блеск, толи была слишком перепугана, чтобы как-то адекватно отреагировать. Девушка только задергала головой на слова, что ее обманули, но ни звука не произнесла. А вот Сальников, кажется, понял все и сразу – уж больно любопытный и оценивающий у него был взгляд. Но приказ мигом стер всю проступившую было жадность: унтер козырнул и шеметом метнулся вниз – только каблуки загрохотали по лестнице. Мёдем, сжавшись, посмотрела ему вслед, снова укутавшись в палантин, но на сей раз так, что только стали видны только острый носик и высокий гладкий лоб. Несколько секунд она непонимающе смотрела на ротмистра, а потом негромко пискнула:
  - Первый и четвертый нумера. Коммандан Витрэ из Иностранного Легиона и кэптен Уилл Рэндэл из штаба Пуля.
  С англичанином лейб-гвардеец был шапошно знаком: он, кажется, был начальником строевого отделения штаба Северо-Русских эспедиционных сил. А вот с французом встречаться не довелось: но, по крайней мере, барон был о нем наслышан. Пренеприятнейший тип, русских легионеров, неважно, бывшие офицеры они рядовые, вообще за людей не считавший и относившийся к ним как к каким-то полудиким арабам.

  Четвертый нумер, принадлежавший Рэндэлу, к сожалению, молчал: только молодецкий храп человека с чистой совестью слышался из-за двери. А вот дверь первого после короткого стука распахнулась, и перед Раушем предстал невысокий плотный мужчина с короткой стрижкой, на заспанном лице которого тараном выделялся объемистый нос. Белая рубаха с закатанными рукавами и штаны на помочах довершали образ постояльца: коммандана Витрэ, если Мария ничего не напутала.
  - Чем могу быть полезен, мсье, - на неплохом русском спросил прищурившийся француз, - ротмистр?

  С первого этажа тем временем прогрохотал молодецкий голос бывшего берсовца – судя по всему, бывший союзнички встретились:
  - Какой капитулировать, э-э-э? Да пошел ты нах… к шайтану с такими предложениями, дарагой граф! Мы тут хоть батальон удержим: с нами Аллах и три английских пулемета! Сам сдавайся, слушай, да?

  Сухощавая, похожая на птичью лапу рука дворецкого с синими веревками вен быстро, пока офицер не передумал, метнулась к купюрам, выхватывая их и пряча куда-то за пазуху. Цепкий взгляд скользнул по кошельку, мигом оценил и его качество, и все содержимое и, видимо, остался доволен. Привычно держась к гостям боком, словно те могут передумать и начать бить, привратник с довольной улыбкой закивал, готовый на все, лишь бы услужить щедрым визитерам.
  - Конечно, вашбродь! Тут у всех дела не вполне обычные! Но я человек маленький, в них не лезу! – в проникновенном тоне дедка явно читался намек на амурные отношения. – У барей у всех свой подход и свое, эт самое, отношение, а я…
  Дернувшись, он прервался, увидев входящих солдат. Кажется, первым желанием его было порскнуть, словно зайцу, куда-то дальше в дом, лишь бы избежать недовольных военных. Но видя, как спокойно реагируют офицеры, и понимая к тому же, что себе дороже встревать в дела, где требуется отряд стрелков, недремлющий цербер маленькой гостиницы продолжил. Правда, на сей раз более торопливо и нервно.
  - Были, как есть были, вот вам крест Господень! – закивал дворецкий, мелко и споро крестясь. – Ча-асто были! И при большевиках были, и при нонешнем правлении были. К Маше Николавне все ходили. В основном сами Андрей Александрыч были и Николай Николаич с ними, но заходили и Михаил Саныч, и Володенька молодой. Правда, Михаил Саныча давно видно не было: не знаете, как оне-с там?
  Если с первыми двумя помянутыми гостями было все понятно: ими были Берс и Ребиндер, то касательно оставшихся двух персон можно было только предполагать. «Михаил Саныч», судя по всему, был Алдатовым – верным берсовцем, успешно отбрехавшимся от обвинений в краже казны и заодно отрекшимся от своего атамана. «Володенькой» старик, наверное, именовал корнета Лермонтова – самого молодого из офицеров Беломорского отряда.

  Тем временем смотритель продолжал дребезжать:
  - А вещёв мабуть и было, мабуть и не было: не я один же здесь сижу. Но сменщик мой говорил, значицца, что как-то его сиясьво и его светлость ключи от черного хода брали у него, - голос старика упал до торжественного шепота, каким обыкновенно рассказывают чужие тайны. – будто не хотели, чтобы их увидели. Тады как раз в первом и втором нумерах хранцузы первач отменный хлестали под колбаску и сыр. Колбаска, они нам оставили, вкусная была, а сыр поносный вышел, пропал весь да заплесневел. А они его жрали, крест даю! Мабуть, Андрей Александрыч не хотели, чтобы хранцузы пьяные сами к Маше Николавне ходить стали?
  Так что, вашбродь, - привратник заискивающе смотрел на строго Рауша, - не надо никакого обыску, я как есть, все как на духу рассказал да поведал! А комнатка найдется, как же! Извольте, ваш милость, за мной пройтиться, токмо попросите ваших чудо-богатырей не шуметь: людишки-то почивать изволют!

  Вскоре все дела были завершены, и перед Константином Александровичем осталась последняя преграда, одетая в неглиже, но от того ничуть не менее проблемная. Оживившаяся было, баронесса снова потеряла всякий интерес к жизни, когда услышала о том, что гости пришли с пустыми руками. Даже упоминание правительственного дела ее не взволновало. Со все тем измученным выражением на милом личике девушка сделала изящный книксен и устало вздохнула:
  - Счастлива познакомиться с вами, ваше высокоблагородие. Кажется, мы с вами встречались в Петербурге на зимнем балу. А может и нет. – Мария Николаевна несмело улыбнулась, но глаза смотрели куда-то сквозь Рауша: может, она вспоминала тот бесконечно далекий вечер?

  Известие о смерти Берса легло тенью на милое личико. Губы скривились, задрожав от подступающих слез:
  - Боже, боже! Кто теперь мне будет дарить подарки! За что же мне такое наказание? – большие глаза баронессы увлажнились. Всхлипнув, она заявила. – Констан, раз вы его убили, мы его место и займете, как честный человек. А пока что я не скажу вам ни слова, и в нумера не пущу! Настаивать вы можете сколько угодно, но это – мой дом, и без приглашения вы сюда не явитесь!

  Громкий голосок к концу тирады потух, снова опустившись до тихого шелеста:
  - Но если вы принесете шампанского, или пускай даже водки, вы станете желанным гостем в моих владениях. Позволю только напомнить моему будущему, смею надеяться, рыцарю, что я – не кокотка какая-то, и уважаю скорее лилии, чем розы, и скорее жасмин, чем хризантемы. Не смею больше вас задерживать, Констан.

  – В какую корму, у них там состав с тремя пушками. Да вагонов с десяток, даже если хотя бы один заполнен – это уже полвзвода. А по центру если... – Вацлавс нервно потер щеку, пока высматривал встревоженным взглядом направления будущей атаки.
  Тяжело. Как же тяжело принимать решение самому. Вот оно, испытание. Это тебе не орать на нерадивых подчиненных, не прохаживаться вдоль плохо вырытых ячеек на учениях. В такие моменты познается командир. Есть решение сложное и простое. Есть рискованное и осторожное. Можно действовать нахрапом, лихо – и выиграть, потеряв большинство людей. Можно сделать аккуратно и выжить, не добившись полного успеха. Можно выжить и проиграть. Можно умереть и выиграть. Но всегда ли смерть стоит победы? Всегда ли жизнь стоит поражения?
  В семнадцатом, говорили, в соседней русской дивизии прапорщик застрелился перед боем, не выдержав ответственности, напряжения. Сейчас, конечно, стреляться не стоит. Никакого смысла тогда бы не имел весь этот драп-марш. А вот подумать можно. Какая наша задача? Выйти в расположение своих частей. У нас два десятка уставших бойцов, пулемет с патронами от силы на час. Причем неизвестных не так уж и много, на самом-то деле. У врага, пожалуй, многократное преимущество, да еще и артиллерия. Контратака, скорее всего, наскоро подобранными частями, без должной подготовки. Слева – болота. Справа – озеро. Спереди – смерть. Сзади – голод. Задача – выжить. Решение?
  – ...Боюсь, запоремся. Повезет – действительно, рванем. Не повезет – ударят во фланг, и не отойти, не прорваться. Зажмут с двух сторон, накроют пулемет, и все. Я вот думаю так. – казалось, будто голос латыша с каждым словом становится тоньше. – Прём до Озерков. Оцениваем обстановку. Если берет верх наша – ударим с тылу, если нет – уходим за озеро. Там мы так и так уйдем, если в деревне не застрянем. С фланга Обозерской нас смогут к болотам отжать. А тут еще выгорит. В успех атаки, честно говоря, не верю. Ты что считаешь?

В пограничном состоянии беспокойной полудремы Виктория пыталась выстроить стратегию намечающихся выступлений - профсоюзные организации представали перед ее мысленным взором в виде полков и дивизий, послушных единому мановению руки и бьющих в самые уязвимые места контрреволюционной, будь она неладна, гидры - однако девушка прекрасно понимала, что будет все далеко не так просто, как получается в воображении генералов во время штабных игр... Да, куда важнее списочной численности организаций настрой и мотивация на борьбу - а здесь пока слишком много неизвестных. Интереснее всего вопрос с разгромленными и раздавленными лесопромышленными рабочими: с одной стороны - их давили очень демонстративно, будто делая примером для будущих расправ. Опубликованная в газета резолюция собрания буржуев отрасли - это по сути плевок в лицо пятнадцати тысячам человек, и после такого кто-то, конечно, утрется... а кто-то ооочень крепко озлобится. И вопрос о том, как выйти на контакт с озлобленными и готовыми полыхнуть верховым пожаром пролетариями - архиважный...

В несколько глотков Вика одолела подставленный заботливым генерал-губернатором стакан уже остывшего чая. Да, непроизвольно вышло так, что она оказалась в роли "доброго" жандарма из описанной сотни раз игры - и столь банальный книжный прием сработал: Дедусенко психологически к ней потянулся. Какие из этого факта можно извлечь дивиденды - черт его знает. Однако где-то в глубине своей души большевичка Владимирова обнаружила с неприятным удивлением, что и сама прониклась чем-то похожим на сочувствие к этому сломленному и оказавшемуся в наисквернейшем положении человеку - как бы он ни раздражал своим нытьем и занудством... Вот ты какая, стало быть, бабья жалость? Впрочем, судя по поведению Индриксона, ничего специфически женского в ее чувствах не было: все-таки они вместе пережили нешуточную опасность, и проникнуться эмпатией после этого было делом совершенно естественным...

До прихода Теснанова Вика так и пребывала в полуоцепенении предрассветной дремы. Работа в ресторане имела немаловажным плюсом то, что, пусть не обеспечивала их с Аней возможностью есть от пуза, однако по крайней мере снимала проблему постоянного сосущего чувства нехватки калорий, которая у работающих мужчин в это лето-осень стояла особенно остро, а уж у неработающих, вроде Сержа - тем более... Так что вопрос "есть чего пожрать?" если и не произносился вслух на каждом собрании, то стоял почти у всех в глазах. А ведь многим ее товарищам надо и семью с детьми кормить - и, вспоминая об этом, Вика испытывала острое чувство неполноценности: вряд ли сама она сумела бы вести сколько-нибудь продуктивную политическую деятельность с такой нагрузкой, если даже сейчас, имея сытную и не самую тяжелую работу в хлебном месте и не имея особых житейских забот, частенько валится от усталости с ног после смены.

***

Поздоровавшись с Карлом Иоганновичем, озаботившимся сразу же конспиративными вопросами, она вздрогнула от осознания того, что да, напортачили. Вопрос был в том, стоит ли об этом говорить прямо сейчас? Дедусенко и так фатально много узнал и понял. А как отреагирует Теснанов - было неясно. Очень не хотелось бы прямо сейчас дурацкой безобразной сцены в стиле того нелепого нечаевского убийства. Дедусенко сейчас нужен, и, пока он в их руках - может принести немало пользы... Так что - стоило рискнуть. Погрешить против партийной дисциплины, против базовых правил конспирации - и рискнуть. Главное, чтобы он сам не ляпнул языком то, что может его убить. И чтобы в самом деле в критический момент у самой Вики не всплыла проклятая бабья жалость...

- Я думаю, Карл Иоганнович, в мешок его отправлять пока преждевременно и политически нецелесообразно, - осторожно начала Виктория. - В данный момент он твердо уверен, что его сопартийцев расстреляли чаплинцы, мы действительно слышали выстрелы от общежития. Я не знаю, что там произошло, кто, кого и при каких обстоятельствах убил, но развеивать это его убеждение точно плохая идея. У нас возникло... некоторое взаимопонимание, и я думаю, есть возможность использовать его связи на пользу нашему делу - главное это поумнее провернуть. Сейчас он в наших руках не только физически, но и во многом морально. Что же касается угрозы конспирации - Дедусенко тут тоже не самая большая проблема.

Вика перевела взгляд на Сержа, потом на Теснанова, потом опять на Сержа.

- А, то есть он вам до сих пор не сказал? Фрица арестовали, товарищ Теснанов. Ну, что ты молчишь-то? Докладывай, это твоя история.

Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

К. Бальмонт

  - Да-да! – в ответ на стук раздался бодрый девичий голос.
  С легким скрипом дверь отворилась, и Мария Карловна зашла в знакомую уже комнатку подруги. Одетая в строгую прямую юбку невзрачного мышиного цвета и такой же английского кроя жакет, из-под-которого проглядывал высокий воротник белой рубашки, Вера как раз заканчивала укладку прически: густые черные волосы ее, собранные очень низко, почти спускались на щеки, касаясь кончиков длинных бровей и словно обнимая овальное личико, а сзади стягивались локоном в пучок. В подобной одежде и с волосами, уложенными по довоенной еще моде, барышня Данилевич казалась выходцем из прошлого, когда на женщину с популярными ныне короткими прическами и в простом однослойном платье смотрели бы как на революционерку или, того хуже, опасную суфражистку.
  Закрепив волосы и поправив очки, Вера неспешно поднялась и отошла от маленького кругленького зеркальца, перед которым она прихорашивалась.
  - Все, я готова, извини, что заставила ждать. Ты как, не сильно продрогла? Я вот поняла, что не усну, если не утеплюсь.
  Говоря все это, Верочка споро облачилась в приталенное длинное темное пальто и застегнулась под горло. Последними аксессуарами стали шляпка-фонгу с узкими полями, украшенная тонкой полуночно-синей муаровой ленточкой, безо всяких пошлых цветочков, и стройный зонт-трость. Теперь Данилевич, на лицо которой вместе с платьем вернулось прежнее строгое выражение, стала казаться сильно старше своих лет.

  Когда девушки вышли на улицу под стылый мелкий дождик, звучно барабанящий по жестяным крышам, их встретила прежняя густая тьма, и лишь только горизонт был подернут тонким розовым заревом, почти не видным глазу. Все также мокли на улице английские пикеты, в том числе и знакомые уже барышням пулеметчики, а вот серых тяжелых русских шинелей было не видать. На вышедших из дома местных жителей давно уже бравые, а донельзя усталые вояки из Туманного Альбиона даже внимания не обратили: только старший над ближайшим постом сержант скользнул взглядом да снова, нахохлившись, сунул нос в поднятый ворот.
  Верочка оказалась права – идти было и вправду недалеко. К тому же, на счастье барышень, весь путь их пролегал мощеному и хорошо освещенному Троицкому проспекту, и нужды обходить безразмерные лужи и пробираться по полузатопленным деревянным настилам, пачкая подол, не было. Спустя десять минут неспешной прогулки впереди в темноте замаячили башенки пожарной части и здания думы, где пока что, за неимением народных избранников, вольготно заседала контрразведка. А впереди, за зданием Думы, открывался хорошо освещенный простор Ломоносовской площади, на которую выходило величественное неоклассическое здание присутственных мест.

  Уверенной походкой Данилевич процокала каблучками мимо главного входа, расположенного под стройной башенкой, к одной из малых дверей, куда и зашла. В холодном небольшом помещении, большую часть которого занимал огромный, невесть каким образом туда втиснутый потемневший от времени стол, одним своим видом напоминающий о торжестве бюрократии над разумом, не было на души, и только на скрип двери из маленькой комнатушки сбоку выплыл, иначе не сказать, величественный пышнотелый старец с заботливо уложенными седыми фельдфебельскими усами.
  - Кха-кхе, кто такие будете!? – пророкотал он архиерейским баском, но, признав Верочку, продолжил тише и радушней. – Боже ж мой, Вера Антоновна пожаловали! Рад тебя видеть, доченька!
  Повернувшись неспешно к Машеньке, он глубоко и донельзя старомодно поклонился:
  - Приветствую и вас, барышня! Архип Сергеевич Маленький, отставной губернский секретарь и Аргус недремлющий сего дома, всецело в Вашем распоряжении.

  Узнав, что подруги направляются к господину Рындину, импозантный сторож поведал, что высокое начальство изволит пребывать у себя в кабинете и даже работает, а заодно посокрушался, что где ж это видано, чтобы важные люди службу свою начинали не к обеду, как им по чину должно, а еще до первых петухов. Вот в его годы, когда он был юным коллежским регистратором в акцизной управе…
  Распрощавшись со словоохотливым стариком, барышни поднялись по широкой лестнице на третий этаж. Как оказалось, бодрствовало не только руководство, но и рядовые служащие: из-за открытых дверей что на первом, что на втором этаже слышались негромкие деловые голоса и дробный барабанный перестук печатной машинки. Постучавшись и услышав сдержанное: «Заходите!», они попали в небольшой кабинет господина коллежского асессора Рындина Михаила Константиновича, начальника Беломорского морского контрразведывательного отделения. Два стола, над одним из которых на зеленых обоях виден заметно более темный прямоугольник – траурный след от когда-то годами висевшего портрета – пара кресел, несколько блестящих свежей краской лавок да высокие шкафы у стены, вот и вся обстановка.
  Гостий встретили сам начальник – склонный к полноте мужчина с глубокими залысинами и маленькой щеточкой усов, одетый во френч без знаков различия, и его напарник – высокий мрачный мужчина с растрепанными волосами и неухоженной короткой бородкой. Почти синхронно мужчины поднялись из глубоких кресел и, как того требовал основательно подзабытый за время войны этикет, кивнули вошедшим, представившись:
  - Рындин Михаил Константинович, к вашим услугам. – голос мужчины был низким и приятным.
  - Тамм Арвед Иванович, к вашим услугам. – в речи второго читался отчетливый резкий курляндский акцент.
  - Приветствую, господа. – вежливо присела Верочка. – Позвольте представить Вам уважаемую Марию Карловну Иессен, мою коллегу по службе в Военном Контроле.

  Контрразведчики подошли ближе и запечатлели на тонких ручках девиц короткий вежливый поцелуй. Когда все формальности были исполнены и девушки, которым помогли снять верхнюю одежду, заняли уступленные им места в креслах, так и оставшийся стоять Рындин снова взял слово:
  - Чем обязан? Из разговора с Вами, Вера Антоновна, я так понимаю, Вы решили вернуться в контрразведку?
  - Да, вероятно. – кивнула Данилевич. – Не смотря на все сложности, связанные с этой службой, я никак не могу забыть ее ради перлюстрации военных писем англичан. И вот Мария Карловна тоже подумывают о смене деятельности.
  - Благодарю. – главный русский шпион в Архангельске перевел взгляд на Машеньку. – Мария Карловна, не будет ли бестактностью с моей стороны поинтересоваться, не родственница ли Вы адмиралу Иессену? И, с вашего позволения, хотелось бы услышать о Вас, о том, чем вас заинтересовала служба в контррразведке и на каком месте в ней вы себя видите. Прошу прощения, если мой подход может показаться Вам излишне деловым: издержки службы-с. Арведа Ивановича можете не стесняться: он мой помощник и замещает мою должность, если я на какое-то время покидаю Архангельск.



***

История людей —
История войны,
Разнузданность страстей
В театре Сатаны.
Страна теснит страну,
И взгляд встречает взгляд.
За краткую весну
Несчетный ряд расплат.

К. Бальмонт

«Кругом измена и трусость, и обман!»
Николай II. Запись в дневнике. Псков, 02(15).03.1917

  Короткие разъяснения старшего товарища вполне удовлетворили офицеров – а если даже и нет, переспрашивать и уточнять они не стали, незамедлительно отбыв собирать солдат для исполнения приказов. Барон же, попутно зайдя в дом и уговорив-таки бывшего подполковника одеть шинель и не распугивать окружающих англичан видом человека в нижней рубахе под дождем, кликнул к себе ближайшего унтера: крепко скроенного невысокого мужчину лет тридцати с широким волевым подбородком и внимательными по-рыбьи водянистыми глазами. Тот, выслушав офицера, козырнул и скликал отделение, поставив им боевую задачу.
  На счастье Константина Александровича, среди подчиненных унтер-офицера, представившегося Тимофеем Рассказовым из города Онеги, был лопоухий и нескладный стрелок Мерзлютин – семинарист-недоучка из Архангельской духовной семинарии. Юноша, узнав, что требуется как можно быстрее пересечь Троицкий проспект и выйти почти к самому рынку, решил пренебречь субординацией и высказать предложение:
  - Господин ротмистр! Разрешите доложить: я знаю, как можно срезать путь: только это через дворы придется!

  Молодого человека, смущенного столь пристальным вниманием и негромкими шуточками других солдат о том, откуда у него подобные знания, выслушали внимательно: из-за того, что Троицкий шел параллельно набережной, он огибал Архангельск дугой, и двигаться просто по проспекту было бы действительно дольше, чем напрямую. В итоге было принято решение последовать его предложению, и, как оказалось, не зря. По прикидкам Константина Александровича, марш по Троицкому должен был занять минут двадцать, и это если забыть о комендантском часе и возможных встречах с патрульными, тогда как следуя за Мерзлютиным, отряд вышел к перекрестку с Шенкурской улицей через неполные пятнадцать минут. Вроде бы и немного, но не в ситуации, когда в любую минуту могли появиться абреки покойного Берса (если, конечно, они уже не были в гостях у баронессы).
  Правда, к дому чаплинцы прибыли, изрядно запыхавшись: сменяемый на бег скорый марш по узким темным проулкам, перемежаемый иногда прыжками через невысокие заборчики под заливистый собачий лай, и размокшая в непролазную грязь земля, с чавканьем вцепляющаяся в сапоги и не желающая их отдавать делали из города настоящее поле боя – не хватало только свиста пуль у виска. Перед Раушем маячили мокрые серые спины и слышалось тяжелое дыхание, рядом пыхтел сосредоточенный Хетагуров, и за спиной слышалось хрипение унтера и еще нескольких стрелков. В итоге короткий путь взял свою плату: с кого налипшей по колено грязью, с кого – рассажеными в кровь о неструганное дерево руками, а с одного незадачливого парня – оставшимся в почти болотной земле чьего-то дворика ботинком, после чего его хозяин выдал в воздух громкую матерную тираду.

  В итоге к «Мебелированным международным комнатам» отряд прибыл злым, как сонмище чертей, и готовым растерзать джигитов хоть голыми руками. Но… над морем алела заря, постукивали редкие капли с крыш, шелестела ветром листва, и ни одной кавказской души окрест не было видно. Да и никакой другой тоже: добропорядочные горожане еще спали, союзные патрульные, измученные ночью, разошлись по казармам, а больше никто и не нарушал ночную тишь. Из-за занавешенного окошка в доме Дюковой, рядышком с невысоким крылечком, пробивался тусклый свет керосинки, и Хетагуров, не спрашивая разрешения, первым распахнул дверь.
  В парадной мужчин встретил сухонький старичок в потертой ливрее, более присталой не для затрапезного вида гостиницы, хоть и с претензионным названием, а для дорогой ресторации, с таким продувным лицом, что сразу захотелось проверить, на месте ли кошелек. Наметанным глазом поняв, что перед ним офицеры, дедок расплылся в широкой щербатой улыбке, дребезжащим козлиным голоском протянув:
  - А-а-а, здравствуйте, господа баре! К Маше Николавне, небось? – Хетагуров, помедлив, кивнул. – Первый раз, что ли? – снова кивок. – Эт, баре, прально! А то она, небось, ужо заждалася! Не ходють и не ходют, а баронесса все глазоньки выплакала, все денюжки стратила, небось! А что с пустыми руками-то? Я еённой милости, каэшн, пару бутылочек вина у хранцузов прикупил, но ентого самой Маш Николавне мало! Ну так че, идете? Денюжку на старость тады дайте!

  Рауш понял, что наглого старикана вполне можно и припугнуть: этот точно не будет стоять на своем до последнего. А можно было и заплатить: кто знает, может быть, старый хрен окажется чем-то полезным. Как бы то ни было, вскоре Константин Александрович и те персоны, которых он счел нужным взять с собой, поднялись по лестнице на второй этаж. После короткого стука дверь с номером «три» распахнулась, открывая глазам барона юную деву в неглиже, кутающуюся в необъятный изумрудный палантин. Благородная белая кожа, точеная фигурка, шелковистые пшеничные локоны и глубокие синие глаза делали бы ее красивой, если бы не синяки под глазами и усталое и даже в чем-то отсутствующее выражение на лице. Лирическое сопрано ее, которым так хорошо было бы петь романсы, звучало словно надтреснутый колокольчик:
  - Проходите, раздевайтесь, располагайтесь. С чего изволите начать? И, - в голосе юной дионисийки впервые проступило что-то живое, - вы принесли вина? Или кокаина, может?

  – Ты у нас доктор что ли? – огрызнулся на Живчика Мухин.
  Он смотрел на юнгу с отчаянием.
  Вот как так вышло, что не от пули, не от снаряда, даже не от холеры, а вот покурил самую малость, и что теперь? Китаёзы килограммами эту дрянь дуют – и ничего! Сто лет пройдет, пока скурятся.
  – Не помогло! – сообщил он Седому то, что тот и так понимал. – Раньше стонал хоть. Что делать-то?
  Никто не знал, что делать.
  – Давай наоборот попробуем, погрей воды чуть, только не до кипятка. Может, выпьет?
  Хотя как он пить-то будет без сознания?
  – Очнись! Очнись! – приглушенно твердил он, шлепая Петрова по щекам. – Очнись, мамка дома ждёт! Давай, малой, давай!
  Но малой ничего не отвечал. Нутром комиссар понимал, что Петров умирает, что сейчас очень надо ему помочь, хоть немного, но как именно – не знал.
  Пока Седой грел воду, Мухин вспомнил, что людям без сознания иногда вдувают воздух через губы. Сам он этого никогда не делал, но раз или два видел, как врачи проделывали такое с угоревшими кочегарами.
  – Давай, дыши, дурак! Дыши! – бормотал он, освобождая Петрову ворот. Ото рта его душно несло опиумной гарью и нечищеными зубами, но Мухин был не из брезгливых. Он вдохнул в Лёшку воздух и услышал, как тот засопел. "Дышит!" – подумал Мухин. – "Ничего себе! С первого раза..." Он отстранился и посмотрел на юнгу. Нет, не дышит.
  "Это я, балда, нос ему забыл заткнуть! Это через нос выходит!" – догадался он.
  – Дыши, скотина! – выругался он опять и снова принялся за дело.

К великому счастью Маши хотя бы лязганья пулемета на расстоянии пары десятков шагов ей слышать в жизни не доводилось, поэтому она встревожилась, лишь увидев, как неистово заметался Венечка.
В ладони сама собой возникла рукоять бесполезного сейчас пистолета, который покоился в кармане пальто. Мария, прежде чем чересчур поспешно юркнуть в предложенный лаз (на безрыбье и рак-рыба), даже успела пожурить себя за столь истерическое восприятие ситуации, на которую все трое повлиять не могли и уж тем более при помощи оружия.

Последней в лаз прошмыгнула Вера, но внезапно замешкалась. Дернулась раз, дернулась два, послышался негромкий протяжный треск сукна, и девушка, не удержав равновесия, чуть не упала на Машеньку.
- И-извини! – сбившимся голосом попросила прощения она, стараясь говорить негромко.

- Фух, успели! – рядом шумно выдохнул Осипов, с любопытством осматривая черный в ночи двор с темной громадой дома. – Я уж думал, если не англичане из пулемета причешут, так паны перестреляют!
- А с чего вы думаете, что они будут в нас стрелять? – удивилась Данилевич, пытаясь рассмотреть, что случилось с пальто. - И, может, не будем стоять у самого забора? Или вы думаете, что идущие по улице поляки не умеют лазить через заборы и не пролезут туда, куда пролезли мы?
- Я не думаю! – гордо ответил Венечка, первым отправившись во тьму двора. – Мой долг – защищать вас ото всех: союзников, большевиков, бандитов! Иначе меня князь заживо съест, без ножа и вилки, - стараясь говорить весомо, продолжил он, - с портупеей и сапогами!
- Да не орите вы, иначе сейчас все сбегутся. – шипению в голосе Данилевич могла позавидовать и змея.
- Да я не…
- Вот и не надо.

- Может, в дом попросимся, переждем? Чаю горячего попьем, а то, - юноша поежился, - дождь опять усилился.
- Кто нас пустит? Обывателю скорее еще комод к дверям подтащит, чем откроет Бог весть кому. К тому же там вон, в заборе впереди, чуть левее темный провал. Может, еще одна дырка? Тогда мы пройдем через нее обратно на Финляндскую, и домой проберемся дворами с Набережной, а не с Троицкого. К тому же, если нас и правда примут за врагов, нас будут искать здесь и в доме в первую очередь. Маша, ты… вы как думаете?

«Времена сейчас такие…» слышала Маша четвёртый год.

Когда у соседки все три сына и муж на войне сгинули - «Ох, Мария Карловна, горе-то какое, но ведь времена-то нынче какие!».

Когда большевики безнаказанно расправы учиняли - «Времена сейчас такие…».

В дырку в заборе лезть - «Времена…» послышалось в голове у Маши соседкиным голосом. И поняла тогда Маша, что, видимо, некоторые вещи действительно только «временами» и объяснишь.

Вот, например, ситуация, в которой все трое оказались, была даже в некотором роде забавной. Если бы Мария не устала, напитанная до отвала событиями уходящей ночи, она бы может и улыбнулась - внукам о таких приключениях только и рассказывать. И когда-то она и правда посмеётся. Но не сейчас.

- Какой чай, Вениамин?! - строго прошептала Маша. -Если стрелять начнут, от этого дома камня на камне не останется, - она именно так представляла себе пальбу из пулемета. Не останется ничего, как от Помпеи.
- Идёмте скорее дальше. Чаю и у нас попьёте.
- А почему же, Верочка, - спросила она уже на ходу, - нас непременно за врагов примут и искать начнут?

Венечка, которого женщины форменно заклевали, стушевался весь, плечами поник да носом шмыгнул жалостливо так. Пускай свет тусклых фонарей и не добивал до двора, и не было видно лица юноши, а все равно становилось понятно, как ему стыдобственно. Юнкер остановился и, видимо, щелкнул каблуками – судя по звукам, он умудрился залезть в глубокую лужу, и вместо звонкого и чистого звука раздался только плеск и глухой стук.
- Сударыни! Я должен вас оберегать, и все сделаю для этого, как настоящий белый рыцарь, как славный Роланд! Прощения прошу, не подумал!
- Да тише вы, ради Бога, рыцарь наш драгоценный, и идите вперед. – Вера подтвердила прописную истину, что орать можно и шепотом.

Молодой человек понуро пошлепал вперед, дамы, предусмотрительно обогнув лужу, последовали за ним. Данилевич, понимавшая, что будет с ее картонно-замшевыми полусапожками при попадании в воду, старалась идти осторожно, «подвигов» юнкера не повторяя. На вопрос Машин она, поправив очки, негромко ответила, чуть помедлив – видимо, решала, можно ли перейти на ты наконец и прекратить общаться с товаркой по несчастью, словно они на службе:
- Не знаю, Маша. Веня сказал, что могут, а я проверять не хочу. Все словно с ума посходили, и Бог весть, что придет в голову очередному человеку с ружьем.

Вера оказалась права. На той стороне забора тоже была дырка – хозяева, видимо, за своим имуществом совсем не следили. Подошедших к ней встретил надсадный брехливый лай какого-то местного пса, заставивший вздрогнуть и потом тихо ругнуться настороженного юнкера. Осипов первым нырнул в проем, откуда почти сразу высунулась его голова, сообщившая:
- Чисто.

- Маша, сначала ты, потом я. – Данилевич повернулась вполоборота, стараясь не выпускать из поля зрения ни дом, ни тот тайный путь, откуда они пришли.

«Ох», - только и смогла Мария, что охнуть про себя.
- Верочка, только держите оружие наготове. На всякий случай, - спокойно прошептала Маша, когда они с Верой поравнялись, а затем, будто делала так всегда, вёртко прошмыгнула в очередной беспечно открывшийся им навстречу лаз.

Вера застыла женой Лота, стараясь ни звуком не выдать свое присутствие. Глупая предосторожность после того, как они столько нашумели, да и одета она была не подходяще, чтобы быть незамеченной на фоне темной стены забора. Но все обошлось: ни одной живой душе не было интересно, что происходит во дворе у соседа. Девушка, убедившись, что угрозы нет, пролезла за всеми.
- Все спокойно. Идемте.

Оказалось и правда спокойно. Англичане были на своей позиции, поляки – где-то неподалеку с ними, и до следующего перекрестка дела не было н кому. Выйдя на набережную и пройдя между двух близко стоящих домов, троица путешественников спустя недолгое время вышла к черному ходу дома, ставшего на время двум барышня родным.
- Добрались! – вздохнула Вера.
- Точно? – Венечка решил перестраховаться.
- Конечно! Спасибо вам за помощь, господин юнкер!
- Рад помочь прекрасным дамам! Разрешите идти? Служба-с!

— Про Фрица-то? — переспросил Индриксон. — Ну да, знали… — отвёл он взгляд. Чего-то он, кажется, не договаривал.
— Кто? Дедусенко? — не поверил Индриксон, когда Вика продолжила говорить. — Переворот? Ерунда какая-то.
— Поползли, — тем временем заметил Янек, выглядывающий на улицу через щёлочку в занавесках на соседнем окне.
— Куда поползли? — не понял Индриксон.
— Наружу, — сказал Янек.

За окном, на узком кусочке улицы, видном между краем окна и тёмной стеной дома в паре сотен шагов на противоположной стороне улицы, были видны люди с винтовками. Выглядело это, как будто группа товарищей поздней ночью гурьбой вывалилась из ресторана и сейчас бессмысленно торчит на панели, никак не умея сообразить и договориться, куда дальше отправиться кутить.

Зыркнув подозрительно на Индриксона (что у них тут еще за самодеятельность творится, точно надо с Теснановым по этому поводу поговорить), Виктория ответила:
- Ладно, сейчас заведу своего протеже, пока он не додумался еще убежать куда-нибудь. Будьте наготове, я пошла.
Вернувшись на улицу, и просунув голову в дыру, девушка сообщила генерал-губернатору:
- Все хорошо, можно заходить.

Дедусенко, беспокойно озиравшийся у забора, руки в карманах пальто, ждать себя не заставил. Вместе прошли в мастерскую: Янек с Индриксоном подозрительно и молча глядели на Дедусенко, тот — растерянно оглядывался по сторонам. Снял мокрую кепку, ударил ей пару раз о бок пальто, сбивая капли. Выглядел генерал-губернатор сейчас как чужак, зашедший в какой-то бандитский кабак и обнаруживший, что разговоры все внезапно прекратились и все смотрят на вошедшего.

- Что ж, Яков Тимофеевич, думаю, вы поймете, если мои товарищи не станут представляться по форме и пополнять вашу коллекцию визиток, - начала негромко разговор Виктория. - Обстановка, знаете ли, нервная, а путчисты буквально за окном, так что просьба ко всем не повышать тон в последующих переговорах и дискуссиях.
Нечаянный обман с партийной принадлежностью спасителей незадачливого генерал-губернатора зашел, признаться, далековато, и Виктория обнаружила, что ей непросто будет его раскрыть. Поэтому сначала надо внушить Дедусенке простую и совершенно верную со всех сторон мысль: кричать и брыкаться в наличествующих обстоятельствах - самая плохая идея в его жизни.

Янек с Индриксоном молчали, всем видом показывая, что действительно, представляться не собираются. Индриксон, оценивающе разглядывая Дедусенко, обошёл его кругом, привалился к косяку у двери.
— Визитки-то там остались… — выдавил Дедусенко, жалко и заискивающе улыбнувшись. По нему было видно: генерал-губернатору очень страшно.
Вдруг снаружи, от дома, грохнул пистолетный выстрел, а за ним следом ещё один. За окном толком было не разобрать, кто стрелял, в кого: видна была только всё та же гурьба стоявших у ограды правительственного общежития.
— Расстреливают! — жутко прошептал Дедусенко, и тут же, будто в подтверждение его слов, пистолет грохнул ещё дважды.

- Ffffuckin shit! - выдохнула от неожиданности Владимирова, метнувшись к окну и выдергивая из кармана на ходу браунинг. Дело определенно пахло жареным, и переворот приобретал вовсе не опереточные черты, как ей мнилось в начале этой тревожной ночи. И все же - было в этом и преимущество в плане обработки господина эсера: после такого поворота из него и в самом деле можно веревки вить. Обернувшись к генерал-губернатору, Вика констатировала:
- Значит, с посольствами у Чаплина все схвачено. Даже с американцами, скорее всего. Сомневаюсь, что он бы осмелился на такие художества без санкции со стороны союзников, понимаете?

— Да, у нас все знали, что Чаплин уже давно с потрохами продался англичанам, — быстро согласился Дедусенко.
Из-за окна тем временем доносился взволнованный гомон. Слов было не разобрать, но, кажется, кто-то там, у общежития встревоженно голосил.

Ах ты патриот хренов, подумалось Вике. Как будто в вашем правительстве каждый первый не целовал под хвост Джона Буля. Ну да ладно, настроение у беглого губернатора сформировалось подходящее, так что настал хороший момент раскрыть карты:
- Словом, понятно, что апеллировать к Антанте теперь бессмысленно: сдалась ей ваша демократия, из-за которой ни дела с концессиями быстро не решить, ни мобилизацию толком не провести. Сильная рука военно-морского крепостника устраивает всех. Значит, помощи в защите родины и революции придется искать в неожиданном месте...

Дедусенко настороженно глядел на Вику, то ли не догадываясь, а то ли боясь догадываться, к чему она клонит. Стоящий рядом с Викой Янек усмехнулся, показав жёлтые зубы. Усмешка на его обтянутом кожей, как у мумии, нездорово бледном лице выглядела жутковато.

Не выпуская из рук выхваченного по вполне уважительной причине браунинга, девушка продолжила:
- Не в вашем положении, сами понимаете, отказываться от сделки даже с дьяволом, если тот предлагает помощь и поддержку. Тем более, что за дьяволом далеко ходить не придется. Добро пожаловать в архангельский подпольный комитет Российской Коммунистической Партии... большевиков, - добавила она последнее слово после эффектной паузы.

Дедусенко выслушал это, как выслушивают давно ожидаемый страшный диагноз. Тяжело выдохнул, кашлянул, некоторое время молчал.
— Вы позволите присесть? — показал он на ящик в середине помещения.

- Разумеется, - кивнула Виктория. - И не стоит так сокрушаться, Яков Тимофеевич. Я ведь вас по сути ни единым словом не обманула, и вскоре вы познакомитесь с профсоюзными лидерами, к которым так жаждали попасть. В том числе и с Бечиным - куда уж без Бечина в таких делах... Мы с вами сейчас объективно в одной лодке со здоровенной пробоиной посередине, и это обстоятельство списывает пусть и не все, но многие наши разногласия...

— Я одного не понимаю, — вскинул Дедусенко взгляд на Вику, понуро усевшись на ящик. — Откуда вы-то здесь? Вас же здесь нет!
Индриксон от двери фыркнул, давя смех.

- Как сказал мистер Твен по схожему поводу - слухи о нашей смерти немного преувеличены, - позволила себе усмехнуться Вика. - Мы есть, и с нами придется считаться. И да - в торжестве господина Чаплина мы заинтересованы куда меньше вас по очевидным причинам.

— Ну что ж… — сказал, наконец, Дедусенко. — Похоже, товарищи большевики, мы и правда опять в одной лодке, как до семнадцатого года.
— Викуся, — развязно подал голос Индриксон. — А может, нам товарища генерала обыскать, как считаешь? Боюсь, огорчение он нам может сделать.
Дедусенко беспокойно обернулся на Индриксона.

- Нет нужды, - отозвалась Виктория, поморщившись от фамильярности. - Положим, вытащит он сейчас из подштанников наган и расстреляет нас всех троих в стиле Дока Холлидея. Дальше что? Побежит жаловаться господину кавторангу? Нет, Яков Тимофеевич, обыскивать мы вас не будем, но вы можете в качестве жеста доброй воли самостоятельно выложить свои козыри на стол, если таковые имеются, конечно. Ребята очень нервничают и могут неправильно понять, обнаружив у вас оружие по ходу разговора.

— Оружие у меня действительно есть, — немного воспряв духом от поддержки Вики, заявил Дедусенко, — но обыскивать себя я не дам, а отдавать его не собираюсь.
— Вот цаца, — покачал головой Индриксон, угрожающе улыбаясь.

- Отдавать и не нужно, - Вика с внешним равнодушием пожала плечами, про себя все же изругав нахального эсера. - А вот выложить на общее обозрение было бы неплохо. Вы все равно желаете дождаться общего собрания наших товарищей, верно? Вот тогда можете держать оружие хоть у сердца, это уже не будет иметь значения. Пока же - не будем друг друга нервировать, хорошо?

— Вот, глядите, — Дедусенко полез в боковой карман пальто и вынул маленький чёрный браунинг, какие делали для ношения в дамских сумочках. — Мне всё-таки будет спокойней, если он будет при мне. В конце концов, раз мы союзники, давайте друг друга уважать.
— Ты вынул, а теперь положи вон туда, — с ласковой угрозой сказал Индриксон, показывая на соседний ящик. — Не отберём, не бойся, генерал. У самих есть.

- Да, положите рядом, отбирать мы у вас ничего не собираемся. В конце концов, какой эсер без бомбы или револьвера-то? - девушка хмыкнула. - Вот эта надежда на порох и нитроглицерин вас в конце концов и привела к тому прискорбному положению, в котором оказалась нынче ПСР обеими своими фракциями.

— Вы, можно подумать, не в прискорбном положении, — огрызнулся Дедусенко и, окинув взглядом стоящих вокруг него, отложил браунинг на ящик, бок о бок стоящий с тем, на котором сидел генерал-губернатор.
Тут же из-за спины Вики вышел Янек и, не успел Дедусенко что-то сделать, взял пистолет с ящика и сунул себе в карман. У Дедусенко глаза на лоб полезли.
— Верните мне мой браунинг! — закричал он, вскочив на ноги.
— Вернём, вернём, — заверил его Индриксон, одобрительно глянув на Янека.

Да чтоб вас всех перевернуло и подбросило, эссхолсы и писофщиты! Воистину - дурак хуже провокатора. Вика ожидала подобного дурости от распустехи-Индриксона, но никак не от Янека, которого оценивала как парня стоящего и соображающего. А тут... оба - как дети, честное слово. Да нет - хуже. Левик и Сережа, сыновья Троцкого, и то не доставляли в Галифаксе им с Натальей Ивановной столько беспокойства...

- Янек, - подойдя к Розенбергу, Вика положила ему ладонь на запястье. - Верни игрушку на место.

— Он пешеный какой-то, — с сомнением сказал Янек.

- Мы мило беседуем, Янек, мило и тихо. Ты хочешь криков и возни? Хочешь, чтобы те ребята с улицы заинтересовались, кто этот тут суетится? Хочешь погубить вообще все наше дело? Я не позволю, Янек. Положи на место игрушку, пожалуйста.

— Ладно, — флегматично согласился Янек, положил браунинг на ящик, и теперь уже Дедусенко схватил пистолет и вернул его себе в карман.

— Бандитские приёмчики! — оскорблённо оглядывал большевиков генерал-губернатор. — Какие вы революционеры? Вы бандиты! И всегда были такими!

- Прекратите истерику, - устало отмахнулась Владимирова. Как же ей самой в этот момент отчаянно хотелось вдоволь поистерить или сотворить какую-нибудь глупость! Сперва Серж с Аней, теперь еще эти двое - Карл и Фридрих, с кем приходится делать революцию! Скорее бы явился Теснанов - хотя теперь Вика уже начинала бояться, что и вожак профсоюзников учудит что-нибудь столь же идиотское, только уже в своем масштабе и на своем уровне...
- Бандиты из нас, как вы видите, никчемные. Покажите мне такое разбойничье логово, где вы после своих слов не расстались бы не только с пушкой, но и с жизнью, - холодно продолжила она. - Речь сейчас вообще не об этом, а о том, как организовать сопротивление путчистам на общей платформе, которая бы в равной степени устраивала всех социалистов в городе. Ну, или не всех, а лишь тех, кому с Чаплиным заведомо не по пути.
Янек с Индриксоном, конечно, испортили настроение момента безвозвратно, однако Вика продолжала питать надежду, что еще можно вернуть беседу в рамки собственно политической дискуссии.

— Это хороший вопрос, — мрачно сказал Дедусенко, всё ещё подозрительно оглядывая Индриксона с Янеком. — Я считаю, надо ехать в Исакогорку, поднимать Капустэна. У него крестьянская дружина, она сможет встать на нашу защиту.

- Да, Капустэн - это сила, - задумчиво кивнула Виктория, крепко, впрочем, сомневаясь, не обернется ли эта сила против них самих? - Насколько я понимаю, он вовсе не горит желанием отдавать своих дружинников в армию и идти крестовым походом на Москву? Я сейчас думаю о платформе, которая перед лицом правого переворота устроит нас всех, как бы нелепо это ни звучало. О платформе вполне реализуемой хотя бы потому, что без поддержки массовых социалистических партий Чаплин просто британский ландскнехт, не более... Как ваши сопартийцы отнесутся к идее однородного социалистического правительства, к устранению из политической жизни дискредитировавших себя буржуазных деятелей, и, наконец - к перемирию с Советской Россией по причине тотальной невозможности мобилизовать окрестных крестьян, не взбунтовав их?

— Вы… — Дедусенко взглянул на Вику с оттенком непонимания, — вы не слишком далеко заглядываете? Нам надо в первую очередь добиться освобождения арестованных членов правительства, а если их всех уже расстреляли — наказания виновным.

- Освобождения ВСЕХ арестованных за политику, - поправила Виктория. - Без этого и речи не может быть о нашей поддержке. А насчет поддержки народной... здесь самый сильный козырь как раз вопрос мобилизации. Поднять рабочих на стачку удастся, если мы докажем им, что Чаплин всех забреет в солдаты и бросит пушечным мясом отвоевывать Россию. Так что уже здесь возникает практический вопрос: готовы ли вы корректировать свою политическую позицию и включаться в срыв мобилизации ради борьбы с монархистами?

Увы, сейчас, наверное, сложно было понять, что на самом деле думает экс-губернатор: выходка Янека разрушила хрупкое доверие, которое установилось между Викой и Дедусенко, так что теперь он, должно быть, готов соврать что угодно, лишь бы оказаться подальше от логова красных...

— Всех политических, — быстро согласился Дедусенко. — А насчёт мобилизации… нет, вы ошибаетесь. Портовые рабочие мобилизации не боятся: без них остановится порт.
— Как ты за всех рабочих-то запел… — не переставая ухмыляться, заметил Индриксон.
— А… — Дедусенко окинул взглядом мастерскую. — Мы ведь в союзе транспортников? Понимаю, да…

- Да, за портовых рабочих можете не беспокоиться - это наша забота, - кивнула Виктория. - Однако сам по себе вопрос остается: согласны ли вы бороться с путчистами всеми наличествующими средствами?

— Всеми наличествующими? — переспросил Дедусенко. — Вплоть до вооружённого восстания?

- До вооруженного восстания дело еще довести надо, - уклончиво ответила Вика. - Я говорю о срыве мобилизационных мер и требовании мира с Москвой.

— Виктория… простите, не знаю, как вас по отчеству, — Дедусенко просяще сложил руки перед грудью, — вы кажетесь здесь здравомыслящим человеком, — он бросил взгляд на безмолвно стоявших рядом Янека с Индриксоном, — но вы не видите текущего момента. В городе войска союзников, тысячи, буквально тысячи американских солдат, которые сейчас направляются на Двинский фронт, чтобы воевать с большевиками. Подобное требование будет воспринято как прямая измена, со всеми вытекающими. Одно дело — если мы выступаем против зарвавшегося офицерья, совсем другое — если против союзников.

- Союзники и так вас предали, Яков Тимофеевич. Собственно, именно поэтому вы здесь. Поймите, ваш демократический эксперимент провалился именно потому, что не устраивал союзников. Антанта здесь не для защиты интересов революции, даже не затем чтобы втянуть Россию снова в войну с кайзером, а для того, чтобы вернуть национализированные предприятия их иностранным собственникам и обеспечить и возврат всех тех кредитов, которые царь-батюшка нахапал до войны и во время ее. Я не говорю о том, чтобы нам сейчас с браунингами наголо бросаться на американские полки. Однако демонстрация реального настроения народа поможет этим господам скорректировать свои позиции - от идеи священной войны с большевиками до последней капли крови последнего русского к идее переговоров. И в Кремле, к слову, сидят далеко не дураки, но люди, готовые к компромиссам... если к ним готова противоположная сторона, - сложив руки на груди, Виктория выжидательно посмотрела на Дедусенко.

— Вы не можете сейчас говорить за Кремль и вообще рассуждаете не прагматично, — Дедусенко, кажется, уже успокоился и теперь рассуждал привычно, легко. Было видно, что такие темы обсуждать ему было не в новинку. — Дело не в том, кто кого предал, а что сейчас делать. Выступать напрямую против союзников — самоубийство. Причём в буквальном смысле. Этим мы только поможем офицерам.

- Вы сейчас пришли по сути к той самой позиции, с которой и были низвергнуты в свое нынешнее прискорбное положение, - Вика уже начинала уставать от этого хождения по кругу. - А в рамках этой позиции вам попросту нечего противопоставить Чаплину в глазах тех же союзников. Чаплин предлагает "порядок", мобилизацию и войну до победы? Надо показать Антанте, что при Чаплине не будет никакого порядка, и воевать за него точно никто не поднимется. Если желаете, можете воспринимать лозунг мира как средство убедить самых твердолобых представителей союзного командования и дипкорпуса - до чего доходит дело при попытке посадить крепостника на царство в новой России.

— Я повторяю вам, что лозунг мира сейчас будет самоубийством. Для вас, для меня, для ваших товарищей, для тех, кого вы поднимете на стачку! Вы готовы взять на себя ответственность за новый Ленский расстрел? Пожалуйста, Виктория, давайте будем реалистами. Давайте не требовать невозможного!
Но, не успел Дедусенко договорить, из-за окна послышалось что-то вроде песни — так поют солдаты на марше. Слов было не разобрать: кажется, пели не по-русски, но, на каком языке, Вика понять не могла.
Дедусенко, настроенный было продолжать спор, снова испуганно заозирался. Индриксон достал наган из кармана.

Звуки военного марша заставляют набравшую воздуха для очередного ответа Дедусенке Вику вздрогнуть.
- Это еще что за... - повисает в воздухе вопрос девушки.

— Там кто-то… — громко прошептал Янек, отпрянув из окна, и тут из-за стены послышался взволнованный мужской голос:
— Окружают! А англичане сейчас еще и стрелять начнут! Куда, Боже мой? С линии огня! Дырка в заборе! Дамы, сюда, скорее!
Вика поняла, про какую дырку в заборе говорил этот человек: двор профсоюза был отделён от Троицкого проспекта забором, отходящим от боков здания, и в заборе действительно была дырка, через которую во двор можно было пролезть, если калитка была заперта (она обычно и была заперта — ввиду наличия дырки, открывать её и не требовалось).

- Тише всем! - прошипела Виктория, и, приблизившись к Дедусенко, выдохнула ему в ухо:
- Голоса узнаете? Это может быть кто-то из ваших?

Все притихли, как при игре в прятки, Индриксон с Дедусенко даже головы втянули в плечи, будто страшась, что их кто-то заметит здесь, хотя занавески были плотно задёрнуты.
— Это, кажется… — горячо зашептал Дедусенко, — кажется, кто-то из офицеров…
— Офицер, — подтвердил Янек таким же шёпотом. — Кто-то с ним. Шенщины.
И тут Вика вспомнила, где могла слышать этот голос: это был голос юнкера Осипова — она, конечно, не знала по голосам каждого из офицеров, но этот вспомнила: прошлой ночью этот юнкер кутил в кафе «Париж» так, что позавидовали бы и гусары пушкинской поры, — набрался за чаплинским столом, неоднократно лез к самой Вике, к Ане и другим официанткам, пытался схватить, обнять, потом ходил блевать в сад, а часам к четырём ночи, совсем уже набравшись, полез на сцену к танцовщицам кордебалета. Сидевшие в зале иностранцы восприняли такое представление с восторгом, начали ему аплодировать, другие офицеры с подачи Чаплина стащили его со сцены, уложили спать в углу на стулья. Там он и спал, помнила Вика, ещё утром.

Понять, кто и кого, собственно, окружает, от кого бежит незадачливый юнкер в сопровождении дам - в существующих условиях представлялось совершенно невозможным. Проклятье, какой дьявол подсказал ей идею собирать людей именно здесь, под боком у путчистов? Теперь остается одно - сидеть тише воды и ниже травы, дабы не погубить себя и все подполье.
- Ладно, - прошептала девушка. - Тогда пускай себе идут мимо. Главное сейчас - не попасть в какую-нибудь мясорубку. Дьявольщина, где там Аня с Сержем пропадают? Надеюсь, эти здесь надолго не задержатся. Янек, проследи по окнам, пока не уйдут, вмешиваться только если сейчас нарвутся на кого-то из наших во дворе. Андрей - давай к дверям с фонарем, на случай если им вдруг придет в голову идея сунуться. Сразу постарайся без шума обезоружить, стреляй только в случае крайней необходимости. А мы с вами, Яков Тимофеевич, пока будем контролировать проспект - там какая-то непонятная каша заваривается...

Янек кивнул и, скрипнув дверью, прошёл в соседнее помещение, где была чайная: окна её выходили на ту сторону, куда, судя по голосам, собирался лезть Осипов с неведомыми дамами.
Установилось напряжённое молчание. Янек скрылся в двери тёмной пустой чайной, Индриксон с фонариком в правой руке и наганом в левой стоял у внутренних дверей сенец, готовый проделать тот же фокус, что и когда в доме появилась Вика. Даже Дедусенко стоял в середине мастерской, вобрав голову в плечи, пригнувшись и подсобравшись, с рукой в кармане — очевидно, сжимал рукоятку своего браунинга.
Вдруг в двери, ведущей в чайную, появилась бледная бритая голова Янека. Почти беззвучно он зашептал:
— Хотят идти сюда!…
— Не орите вы так!… — таким же тоном зашептал ему Дедусенко и достал браунинг из кармана.

За эти великие и жестокие месяцы Виктории еще не приходилось обагрять свои руки кровью врага, хотя смерть людскую видеть доводилось, и не раз - в июле и в ноябре прошлого года. Она, впрочем, понимала, что в жестокой схватке со старым миром ей рано или поздно придется лишить жизни человека, и, кажется, привыкла к этой мысли. Но никогда она не думала, что первый ее бой будет таким. И все-таки - убивать придется. Как минимум юнкера. Она не имеет право на ошибку в такой момент, ставка куда больше чем ее жизнь, ставка - сохранность всего коммунистического подполья: ведь уже сейчас, наверное, Теснанов и другие товарищи спешат к месту сбора в родные мастерские. Значит - юнкер Осипов умрет. Что же касается тех неизвестных "дам", которых он сопровождает - тут все-таки можно рискнуть...
Скользнув взглядом по верстаку, девушка подхватила с него увесистый молоток - оружие понадежнее пистолетной рукояти, "Венечке" должно хватить - и протянула его Янеку, перед этим хлопнув себя дважды по плечу и выразительно проведя головкой молотка под подбородком. По совести, смертоубийством ей бы стоило заняться лично, но она понимала, что сейчас не до таких материй - а Янек не подведет, в него Виктория верила.
- Становись в дверях чайной, офицеру сразу по голове, как только все трое войдут в мастерскую. Андрей - мы с тобой становимся по обе стороны двери, хватаем женщин и сразу затыкаем рты. Можно дать по голове рукоятью нагана, если тяжело будет. Дедусенко... спрячьтесь пока за верстаком, страхуете и помогаете с женщинами, если не удастся сразу скрутить. Все, по местам, - и Владимирова прижалась спиной к стене слева от дверного проема, затаив дыхание, пока кровь яростно пульсировала в ушах, а сердце в груди ухало так, что, наверное, и марширующим полякам было слышно...

Янек коротко кивнул, принимая молоток, встал у косяка ведущей в чайную двери. Дедусенко зашёл за верстак, но прятаться за него не стал, а встал, чуть пригнувшись.

В тёмной мастерской повисла плотная, напряжённая тишина: все, кажется, и дышать перестали. Узкие щели в шторах желтели бледными прорезями, почти не давая света, и только привыкшими уже к полумраку глазами различались смутные очертания верстаков, ящиков, колоды с вогнанным в неё топором, ряда винтовок у стены. У косяков дверного проёма в сени застыли Вика с сосредоточенным, собранным Индриксоном, в двери чайной смутным очертанием проглядывалась костлявая фигура Янека, сжимающего молоток. Дедусенко был где-то за спиной и тоже, конечно, молча, с браунингом в руке, следил за чёрным проёмом дверей в сени.
Голоса людей во дворе приблизились: можно было предположить, что они стоят перед самым входом. В острой, нервной тишине можно уже было отрывочно разобрать слова: « Сударыни!»… «как славный Роланд!», — это, конечно, был юношеский ломкий голос Осипова, — и в ответ ему неразборчивый женский шёпот: славному Роланду, кажется, что-то сердито выговаривали.
И всё стихло, только ровно шумел усилившийся дождь, барабанили по жести капли с крыши, и тут — снова злобно и надрывно забрехала уже знакомая Вике соседская псина.

За растянувшиеся в целую эпоху мгновения ожидания Вика успела пережить в своем воображении многое. Вот незадачливая компания заходит в мастерскую, Янек широким шагом перемещается к юнкеру Венечке и с размаху утапливает молоток в его голове. Вот она набрасывается на незнакомую женщину сзади, пытаясь заткнуть ей рот ладонью, и, когда та, испуганная, впивается ей в руку острыми зубами, не выдержав, ломает несчастной шею, уперевшись левой рукой в затылок... А вот Осипов, почуяв неладное, пронзительно визжит, стреляя из нагана сквозь бревенчатую стену прямо Вике в спину, пробивая легкое и печень. А вот они убегают, отстреливаясь от интервентов и подставляя своих товарищей под арест, чтобы хоть ненадолго спасти собственные жизни...
Словно натянутая до предела струна лопнула в груди девушки с осознанием того, что опасность миновала, и Владимирова с продолжительным полувздохом-полувсхлипом оседает по стеночке на пол.

Индриксон осторожно выглянул из-за косяка в сени, хотя увидеть там ничего не мог — входная дверь была прикрыта. Склонился над Викой.
— Викуся, ты чего? — встревоженным шёпотом спросил он и хотел было, видимо, положить руку ей на плечо, но обе руки у него были заняты, так что он мягко ткнул Вике в плечо фонариком.
— Соберись, — мрачно сказал Янек и отложил на верстак молоток: звук этот всем показался очень громким.
— Ушли, кажется, — полувопросительно сказал Дедусенко.
А с улицы тем временем доносились новые звуки: военная, ровная поступь множества людей, встревоженные пшекающие голоса, — отряд проходил мимо окон мастерской. Когда поляки уже миновали мастерскую, со стороны общежития послышался гортанный оклик, поляки что-то крикнули в ответ — но слов уже было не разобрать.

Виктория шумно выдыхает, поднимается на ноги, которые вновь начинают ее слушаться, и вместе с силами возвращается характер, благодаря которому ей и подчинялись, пусть не безропотно, парни сильно постарше и местами поопытнее.
- Забавно, - хмуро усмехаясь, проговорила она. - Вспомнила. Этот самый юнкер Осипов прошлой ночью, напившись, лапал меня за задницу, называя Юдифью, Эсфирью, прекрасной жидовочкой, и предлагал голову на отсечение, если я подарю ему свою любовь... Так что даже не знаю, рада я или разочарована. Ладно, к делу. Янек, что там у нас со вторым этажом? Если забраться повыше - можно ли подсмотреть, чем занимаются поляки и англичане? И, главное: можно ли будет контролировать наш черный ход - чтобы, когда товарищи начнут подходить, знать об этом заблаговременно?
Контроль за своими эмоциями Вика вернула, однако осталось какое-то скверное скребущее чувство опасности: не догадался ли юнкер Осипов или кто-то из его сообразительных спутниц о содержимом хитрого дома? И не приведут ли они сюда нежелательных гостей в количестве от взвода и более?

  Мухин сидел напротив Живчика, покусывал травинку, прислонившись спиной так же к дереву и блаженно вытянув ноги.
  - Ничего, осторожнее будешь, - говорил он матросу - Замстило, а как же. У каждого честного человека там все что можно замстило бы. Ничего, выберемся как-нибудь. Ты бы лег лучше, чего сидеть-то. В спину еще надует.
  Думал он о том, за кем в первую голову следить. За братьями? Это так точно. За Зотовым? Может быть. Он сейчас небось куста боится, может глупостей наделать. За Рахимкой? Пожалуй. Морда татарская, это он для виду тихонький дурачок, а небось себе на уме. Хотя и бед от него больших быть не может вроде бы.
  Неприятные мысли. Хорошо было бы сейчас подумать о чем-нибудь хорошем. О белых, кондитерских на вид шапках морской пены. О кружке ледяного, пахнущего хлебом пива в жаркий, потный, рабочий день. О двух девчонках в воздушных ситцевых платьях, облокотившихся на чугунные перила на набережной реки Фонтанки, и озорно глядевших на него через плечо. Или о чем поважнее. О том, что он не врал бойцам, и где-то там далеко, в Питере, произносит свои речи товарищ Ленин, и формируются красные отряды, эскадроны, пулеметные команды, а может, даже и самые что ни на есть артиллерийские батареи им на выручку, а интервентам на погибель. Что будет, будет сильный удар, такой, что побегут англичане с американцами, подхватив свои бриджи, потому что от такого удара лопнут у них все ремни.
  Хотелось поиграть на гармошке и покурить, но играть было нельзя, а махорку он решил беречь.
  - Суворов датчанин был так-то, - встрял Мухин со знанием дела. - Мы на пароходе в Копейгаген ходили. Мне боцман рассказывал. Но все одно русский. И ты, Рахимка, тоже русский, хоть и не понимаешь татарской своей башкой. Русский - это ж не только кто мамка была. Русский - это ж за кого у тебя душа болит. Вот подстрелили Живчика. Болит у тебя за него душа? Болит. Значит, русский. А кто мамка была - это вопрос второстепенный. Это брат, как уголь в топке. Неважно, где его погрузили, важно, куда корабль на нем дошел. А то там вот, скажем, Барклай. Казанский видели? Где студенты еще митинговали. Вот там с одной стороны Кутузов, а с другой Барклай. Так вроде англичанин, а хранцузов тоже за наших колошматил по совести. И чего его было бы ставить, если б не русский? Вот так.
  - А Пушкин? - спросил Федя.
  - Да уж не хранцуз! - хмыкнул Мухин, отчетливо вдруг вспомнив, как в Гамбурге, во вполне чистой портовой пивной, и оттого в так неожиданно начавшейся драке, сосредоточенно и деловито бил его коленом в живот смуглый, жилистый нормандский морячок, не давая перевести дух. И как потом, когда Иван вывернулся и хватил его кружкой об голову, так, что сразу побежала тонкими яркими струйками кровь, весело сверкнул у француза в кулаке короткий, острый ножичек.

***

  Спать хотелось оглушительно. Намотался за день с этими китайцами, с упрямым латышом, с Живчиком да и вообще со всеми. А разогнать сон никак нельзя - ни посвистеть, ни песню не затянуть, ни покурить. Только и оставалось, что губы себе кусать или за руку щипать.
  "Вот черт, сейчас перебужу всех зазря!" - подумал Мухин. Но когда он увидел, в каком состоянии юнга, сон с него как рукой сняло.
  "Опиуму что ли курнул, дурачок?"
  - Эй! - тихо позвал он и легонько потряс Юнгу за плечо. - Эй! Проснись! Ты чего? Проснись!
  "Отравился небось!" - сообразил Мухин. - "Сейчас рвать будет! Надо его на бок, чтоб не захлебся!"

"Короче есть два дискурса. В одном модернисты точены, в другом пост-модернисты дрочены. На какой сам сядешь, куда русскую национальную идею посадишь?"
Дугин А.Г. "Критика чистого национализма".

Передача "Русский час с отцом Михаилом" на телеканале Спас:

Несколько секунд камера показывает лишь практически полную темноту, которая, по мере того как глаз зрителя к ней привыкает, начинает приобретать очертания деревянной русской баньки, сложенной из грубо обтесанных бревен, между которыми и пробиваются тонкие лучики света. Затем помимо помещения, взгляд зрителя начинает угадывать и силуэты тех кто в нем находится – но в этот момент, неожиданно включается свисающая от потолка лампочка и эта внезапная вспышка вновь повергает во мрак всю баньку, кроме небольшого, освещаемого лампочкой кусочка пространства.
Пространство это целиком и полностью заполнено физиономией отца Михаила, кривящей в мрачном оскале желтые от чифиря зубы, и внезапное появление оной физиономии из темноты, поневоле рождает в сознании зрителя зловещие ассоциации с логотипом телекомпании ВИД и зашкварные ассоциации с клипом Bohemian Rapsody от группы Queen (кто кого больше зашкваривает – Баркашов Меркьюри или Меркьюри Баркашова, сказать сложно).
– Со времен возникновения русской метакультуры, её основной трансфизической проблемой, являлась заключенное в самой её сути непреодолимое противоречие между двумя сторонами её природы, определявшими её существование и развитие – Не отрывая взгляда горящих глаз от камеры, хриплым голосом начинает отец Михаил. Руки фюрера лежат на его коленях, узловатые пальцы нервно мнут какой-то кусок ткани – Данное противоречие исторически проявляло себя в разных формах, в споре между западниками и славянофилами, в противостоянии никонианцев и староверов, в войне белых и красных, в конфликте сталинистов и троцкистов... список можно продолжать, но наиболее точно Русский Народ ухватил суть этого конфликта в так называемой "задаче о двух стульях". Действительно, начиная со своего зарождения Россия стоит между точенными пиками восточного дискурса, по традиции вьетнамских партизан облепленными грязью, говном и гноем и дроченными нигерскими обрезанными хуями западного, принужденная каждую секунду своего существования делать выбор куда она опустит многострадальную народную душу свою, а где поместит свой мятущийся, свободный и воинственный дух. Величайшим достижением мистического русского национализма был дерзновенный бунт против этой гнойнопидорской дихотомии, емко и метко выраженный во фразе поэта "Шо то хуйня, шо это хуйня. И вот это обе хуйни такие, шо я ебал его маму в рот"...
Отец Михаил запинается, делая судорожный вздох и в этот момент с негромким щелчком включаются ещё две лампы в углах баньки, открывая взгляду зрителей ещё две фигуры, сидящие справа и слева от фюрера, в белых креслах, несколько неуместно смотрящихся посреди бани. Слева от Баркашова сидит грузный мужчина в маске совы, одетый в камуфляжные штаны и черную майку с надписью "ЯРусский". Справа – высокая женщина в маске собаки, одетая в узорчатый сарафан поверх которого наброшена черная кожаная куртка. Женщина-собака участливо поглаживает фюрера по плечу, но человек-сова неподвижен, неотрывно глядя в камеру.
Отец Михаил наконец кое-как справившись с собой и утерев рукавом рясы строящийся по лицу пот, продолжает и хотя голос его все ещё слегка подрагивает поначалу, но с каждым словом он наполняется силой и решимостью
– Величайшим же провалом русского мистического национализма, была уверенность что в своем восстании против современного мира и жидосатаниского кагала им управляющего, он действительно нашел тот самый Третий Путь, между Сциллой и Харибдой, ведущий не в погрязший в декаденстве и разврате Рим, куда как известно ведут все дороги и не в грязный Сарай, куда только и можно попасть с этих дорог сойдя, но в Русь Изначальную! В столыпинскую Великую Россию! В Небесный Иерусалим, принадлежащий великой славяно-арийской РАсе и проданный жидам за пару ваучеров и миску чечевичной похлебки. Все помыслы и чаяния настоящих русских националистов были направлены на то, чтобы направить нацию по этому пути и нет нужды говорить, что перед этой Великой Миссией, незначительными казались любые возложенные на её алтарь жертвы и совершенные ради нее грехи. Если для того чтобы Небесный Иерусалим вновь стал нашим, надо проломить мотыгами пару тысяч черепов, то и хуй бы с ними, даже если эти черепа правильной формы. Deus не фраер, он все Vult. Когда делаешь мать всех яичниц, нет времени сокрушаться о каждом яйце. Да и потом, где ещё находится раю, как не в тени наших мотыг?

Отец Михаил вновь судорожно вздыхает и запинается, но в этот момент женщина собака предлагает ему стакан воды, который он благодарно принимает и торопливо пьет, дергая кадыком. Внимательный зритель может заметить какое-то шевеление на полу, но прежде чем он успевает сконцентрировать на этом свой взгляд, Баркашов снова начинает говорить
– Однако... однако эта позиция... как я уже сказал... была ошибкой. Третий Путь не ведет к Великой России, как не ведут к ней Первый, Второй, Четвертый, Седьмой, Тринадцатый и вообще какие бы то ни было Пути. К Великой России не ведет ни один путь, потому что Великой России нет вовсе. Точно также как нет Россий Малой, Белой, Красной и вообще какой бы то ни было. Россия не лежит на Западе или Востоке, точно также как не лежит она и между Западом и Востоком. Нельзя найти Россию, отвечая на вопрос о двух стульях, потому что вся Россия и заключена в этом вопросе, вся Россия и есть этот вопрос! Она лежит там, между национальным унижением и бунтом против этого унижения, бунтом бессмысленным и беспощадным, поскольку он приведет лишь к новому унижению и новым бунтам. Бессильная злость на то что "русских людей обижают", сменяется жгучей яростью при мысли о том, что когда наши танки въедут в Москву мы повесим многих, но эти повешенные тоже будут русскими людьми, что порождает новую обиду и так до скончания времен. Русской национальной идеей является русское национальное уничтожение! Высшей формой русского национализма, является братоубийственная война! Патриотизм и любовь к России едва проснувшись немедленно обваливаются в пустоту, поскольку их попросту не к чему приложить – не к чему кроме этой самой пустоты, в которой и есть Россия. Россия бездна, вглядываясь в которую слишком долго, можно заметить что она тоже глядит, глядит в себя и с ненавистью и с любовью, заливая потоками черной крови себя и свой многострадальный народ. Но в Россию нельзя вглядываться, точно также как нельзя к ней прийти, построить её или выразить словами. В Россию можно только верить! И именно в этом заключается её величие! Именно поэтому здесь и зарождается Богочеловечество, поскольку подобно Богу Россию можно понять только через то чем она не является. Не Запад, не Восток, не Ислам, не Евразийство, не Третий Путь, не Третий Рим и не Вторая Византия! Россия тишина! Русский националист! Увидишь Россию, убей Россию! Только так ты её спасешь! Не "всечеловек", но "человек ничто" есть настоящий русский!

В патетическом экстазе, брызжущий слюной отец Михаил потрясая кулаком вскакивает со своего места и случайно задевает человека-сову, который неожиданно легко падает с кресла. В последний момент Баркашов успевает его подхватить, нежно прижимая к груди (культурно подкованные зрители без труда увидят в жесте параллели со знаменитой картиной "Иван Грозный убивает своего сына"), но в процессе с него слетает маска и становится видно безжизненное лицо, широко известного в узких кругах русского националиста Дмитрия Демушкина. С помощью женщины-собаки, фюрер возвращает покойника на место, аккуратно надевая маску обратно, а затем опускается на колени между Демушкиным и женщиной-собакой.

– Тем не менее – Как ни в чем не бывало продолжает Баркашов – Понимание это пришедшее ко мне сейчас, не прощает мне сделанного ранее. Арестантский устав един, и святоотеческие учения, на которых и стоит истинно православная вера, такие как "Хагакурэ", конкретно поясняют что петушиный поступок может быть прощен если сделан ради Долга, но если твой Долг будет понят тобой неправильно, то придется за него отвечать и в реале и в духе и в истине. Ну что же господа знатоки. Отвечает, Александр Баркашов!
Подняв руки отец Михаил быстро натягивает на голову петушиную маску (именно она оказалась тем предметом который он все это время тискал и мял в руках), так же стремительно разрывает на себе рясу от груди и до пупа и протягивает руку женщине-собаке, которая вкладывает в нее тонкий и острый нож, из тех которые фартовые называют "перо". Загораются новые лампы, открывая зрителю все пространство бани и теперь становится видно, что пол уставлен многочисленными иконами (если конкретнее икон сорок две и многие из них уже знакомы зрителям) а на стене за спиной фюрера висит огромное распятие, но у распятого Иисуса почему-то две орлиные головы, а в прибитых к кресту руках он каким-то образом держит скипетр и державу. Глубоко вздохнув отец Михаил упирает острие "пера" в живот, под самой грудью
– Здраствуй, Русский Народ-Богоносец – Тихо произносит Баркашов, а внимание зрителя между тем снова отвлекает странное шевеление на полу – шевеление на поверку оказывающиеся на удивление крупным и черным пауком. И кажется даже не одним
– Долго вел я тебя, Русский Народ по ледяной пустыне к Земле Обетованной, но как оказалось что тем кто должен был умереть прежде чем мы её достигнем, был я сам, ибо в Землю Обетованную не пустят тех, чье место у параши. Я лукавый презлым заплатил за предобрейшее, пожелав царствовать и всем владети и за то повинен смерти! Но ты, ты Русский Народ keep calm and carry on! Да, мне пришел безвременный срок, но твое время, только начинается, гордое племя славян-ариев! А прежде чем я уйду, Русский Народ, вот тебе мои четыре вопроса:
Вопрос первый: Нравится ли тебе причинять боль другим народам?
Вопрос второй: Кто оставляет свои месседжи, на автоответчике твоего коллективного бессознательного?
Вопрос третий: Где ты находишься?
И вопрос четвертый: Почему мы с тобой сейчас говорим?
На этом все. Здравствуй Русский Народ-Богоносец... Здравствуй и прощай. Ты уходишь вперед, а я... я остаюсь в вечности

Произнеся последнюю фразу, отец Михаил отворачивается от камеры и поднимает голову вверх. Обеими руками он перехватывает рукоять ножа и сильнее вдавливает его в тело. Выступает тонкая струйка крови
– Святый Боже... Святый Крепкий... – Глубоко вздохнув Баркашов неожиданно переходит на сбивчивую скороговорку – Слава тебе, Бог Великий, владыка обоюдной правды. Я пришёл к тебе, господин мой. Ты привёл меня, чтобы созерцать твою красоту. Вот я пришёл к тебе, владыка правды; я принёс правду, я отогнал ложь. Я творил несправедливое относительно людей. Я делал зло. Я убивал. Я сжег деревни с русскими людьми, чтобы свалить это на китайцев, я приказывал опричнине казнить несогласных, я из жажды власти убил своего ближайшего товарища! Я нечист! Я нечист! Я нечист! Я нечист! Пресвятая Троица помилуй меня! Господи, очисти грехи мои! Владыко, прости беззакония мои! Не гнушайся мене, не отвергай мене, не остави мене, не отступи от мене; заступись, попроси, услыши, помози, прости, ПРОСТИ!
С последним словом, отец Михаил яростно вонзает нож в собственное тело и с нечленораздельным рыком тянет его вниз, стараясь разрезать живот наискосок. Дело идет тяжело, сталь вязнет в мягких упругих внутренностях, приходится все силы вкладывать в кисть правой руки, превозмогая нечеловеческую боль, разрывающую все его существо. Из разреза обильными толчками хлещет кровь, заливая черный подол рясы. Когда фюрер довел лезвие до правой стороны живота, клинок был уже совсем не глубоко, и скользкое от крови и жира острие почти вышло из раны. Края живота разошлись, выпуская наружу внутренности, но продолжать Баркашов уже не мог, согнувшись пополам он едва превозмогал приступы тошноты, а от сотрясавших все его тело спазмов боль становилась только сильнее. К счастью, когда она стала совсем нестерпимой, в затылок фюрера уперлось холодное дуло пистолета, который достала откуда-то из под сарафана женщина-собака.
Оглушительный грохот выстрела, за которым следует негромкий стук падающего тела.
Занавес.

  Тяжело. И морально, и физически. Физически – понятно. Дорога трудная, дорога болотная, булыжником не мощеная. Дорога молчаливая. И от этого тяжело морально. Разве Вацлавс что-то делает неправильно? Он ведь все делает по логике вещей. Даже по логике учебника по общей тактике. Но откуда тогда такое сопротивление? Да, методы, пожалуй, слишком жесткие, не очень дружелюбные. Но ведь сейчас и методов других нет. Тут уже банально вопрос выживания стоит. И даже не Советской власти, а самому бы ножки в этих болотах не протянуть. А бойцы все какие-то выборы хотят. От Латвии до севера России с этими выборами протопали. А потом беззащитного китайца на штыки. Винтовка для них, лапотных, власть. А все голосовать тянутся, будто сразу раз – и цивилизованные.

  – Отряд, стой. Передать по цепочке. – уже задыхаясь, приказал Фрайденфельдс. С наслаждением сбросил карабин и оперся на него, уперев приклад в мягкую землю. Даже глаза прикрыл, настолько Вацлав устал, не то от своих мыслей тяжелых, не то от усталости. Не железный. Такой же. Просто знак на груди и кольт в кобуре. Да права, данные уставом да партией. Прострелят пузо - и не будет ни прав, ни кольта.
  Благо, сейчас права еще есть, и, отдышавшись, краском не пренебрег им воспользоваться:
  – Передать по цепи – командиров, комиссара, головную заставу – ко мне. Курить пока запрещаю.
  Надо было, пожалуй, разобраться, что делать. И, хотя у Фрайденфельдса ответ на этот вопрос, и даже дальнейшие, был готов, он решил спросить мнение у подчиненных.
  – Что делать будем, россияне? – Вацлав даже позволил себе улыбнуться, хотя улыбка и вышла усталой.

  Хлюпая сапогами по топкой, проваливающейся земле, приминая рыжую траву, вперёд протиснулись Тюльпанов и Ерофей Агеев. Остальные бойцы с облегчением остановились: кто присел на кочку, кто стоял, опираясь на палку, кто настороженно вглядывался в чёрный силуэт моста в просвете между елями над сизо-стальной речкой. «И курить уж не кури…» — расслышал Фрайденфельдс чей-то недовольный голос из-за спин.
  Тюльпанов всем видом показывал, что мнения по поводу того, что делать, не имеет: этот пожилой питерский слесарь здесь в лесах вообще чувствовал себя неуверенно и с предложениями лезть не спешил. Ерошка же, ухмыльнувшись, сразу заявил:
  — Чево делать? Мост переходить надо, известно. Наше счастье, что они заставу тут не выставили.
  Из головы цепочки тем временем к Фрайденфельдсу подошли Илюха и Расчёскин.
  — Никого не видать там, — коротко сообщил Расчёскин.
  "Че ты лыбишься, черт нерусский?" – подумал Мухин, хмуро глядя на командира. – "Россиянин, тоже мне нашелся..."
  – Соваться дуриком глупо, – пожал плечами матрос. – Надо разведку отправить опять. И это... в Озерки сами тоже соваться наобум опасно. Давайте, может, на дороге поближе к селу поймаем кого и спросим, где кто и чего слышно.
  — Мост надо всем перейти, — настойчиво повторил Ерошка, оглянулся на мост и шмыгнул носом. — На другом берегу когда будем, там и разведку отправим. А тут ждать не годится. Мож, они уж собираются здесь пулемёт выставить? Я б выставил, — подумав, добавил он.
  — А откуда ты знаешь, что они там уже? — подал голос Тюльпанов. — А если на станции наши до сих пор?
  — Тогда и гутарить не о чем, — с видом бывалого пренебрежительно скосился на него Агеев. — Тогда и вреда не будет, коли перейдём.
  – А если проглядели кого? Если у них секрет у моста? – спросил Мухин. – Надо кого-то вперед через мост послать.
Подумал и добавил.
  – Да че там, давайте я пойду.
  — Нет там никого, — сказал Расчёскин, как обычно, немногословный.
  — Мы почти к самому ему подошли, никого не видели, — добавил Илюха. — С другой стороны разве…
  – Ну никого так и хорошо, – улыбнулся Мухин, махнув чубом. – Лучше проверить, чем всем подставиться.
  — Оно так… — согласился Илюха. Повисло молчание. Расчёскин, уперев винтовку прикладом в землю, выжидательно уставился на Фрайденфельдса. Тюльпанов с Агеевым тоже обернулись на него.

  Фрайденфельдс хотел было съязвить отделенному, мол, какое у вас подкупающее своей оригинальностью решение, но честь его умственных способностей нечаянно защитил матрос, переключив внимание на себя. Ну хоть кто-то здесь еще думает.
  – В общем, положение такое. Люди устали – сами видите. Скоро темнеть начнет, бродить по лесам ночью – такое себе удовольствие. Тут пока еще не понятно, что с проходом, но пока что свободно. В общем, я к чему. Есть вариант один: выставить пост, наблюдать за мостом, заночевать здесь, хотя бы в том ельнике, засветло разогреть еду. Британцы, или кто там щас, вряд ли будут высовываться дальше реки. Дожидаемся утра, перед рассветом, еще в темноте, переходим реку. И дальше дневным переходом выходим к Озеркам либо обходим их. Удалимся за день - и будем короли, хотя бы можно будет спокойно выходить к железке и идти до наших. Либо переходить сейчас, тогда иностранцы могут нас ночью достать. Либо даже сейчас же попытаться дойти до Озерков и хотя бы выяснить обстановку. Но, повторюсь, люди устали, да и ночевать придется на той стороне. В общем, варианты такие. В любом случае, эта ночь и следующий день будут самыми напряженными и опасными, скорее всего. Что думаете?

  — Мост надо переходить сейчас, — упрямо сказал Ерошка. — Не успеем оглянуться, на мост тут ихняя целая рота придёт, а не рота, так взвод. И чево тогда? Под пули лезть? А с той стороны такой же лес, можно там заночевать.
  "Достать нас ночью и тут могут. Но нам же в любом разрезе на ту сторону, так чего тянуть?" – хотел сказать Мухин. Но не сказал. Он помнил, какую вчера подлую агитацию развели братья Агеевы возле костра. А что... что если они ночью хотят к интервентам убежать и сдаться? Ерошка – жадный, прижимистый мужик, а только что на хуторе, Мухин запомнил, выбросил жестянку с остатками щей. Потому что думает, что уже ночью сдастся, а там-то его накормят досыта. Уж больно он на ту сторону торопится.
  – Командир прав, – сказал Мухин. – Ежели перейдем и срисуют, то по темноте обложат и к речке прижмут. А на эту сторону по мостку еще попробуй сунься, хучь ротой, хучь целым полком. Надо за мостом понаблюдать – это да. Но перейти можно и утречком.
  — Здесь-то ночевать сподручней, — согласился Ерошка. — Безопасно, оно верно. А только вот встретят нас здесь на мосту завтра англичане, отрежут нам дорогу. И чево? В лесу куковать будем, как те ходяшки?
  – Значит, отойдем и в другом месте переправимся, – пожал плечами Мухин. – Все лучше, чем если утром к реке прижмут.
  — Другое место ещё найти надо, — проворчал Ерошка, хотя ещё одно место для переправы они уже видели — мост на тракте, который отряд миновал несколько часов назад.
  – Перейдем мост сейчас – надо будет еще на той стороне углубляться и пробираться. К черту. Выставим пулемет против моста, к ним пару человек, будут контролировать мост по очереди. Сейчас ночевка. Подъем - за два часа до рассвета. За час – отряд уже должен быть готов к выходу. Если будет враг – рассредоточимся и атакуем в темноте, когда уже сильно будет хотеться спать, с пулеметом у нас будет преимущество. Если врага будет много – тихо и незаметно отойдем к тракту. За следующий день мы уже должны сделать переход до Озерков и дальше, по ситуации. Задачи ясны?
  Почти всю свою речь Фрайденфельдс довел с закрытыми глазами, покачиваясь на ногах – и сам устал, что уж там говорить.
  — Ясны, ясны, — недовольно буркнул Ерошка.
  — Ёлки зелёные, — прокряхтел Тюльпанов, рассматривая те самые зелёные (хотя сейчас, в вечернем свете пасмурного дня скорее тёмные) ёлки, в которых предстояло ночевать.
  – Ну и славно. Командирам отделений, расставить посты. Курить разрешено. – Фрайденфельдс открыл глаза, подхватил карабин и пошел навстречу идущим, проверять, никто ли не таит какой раны или портянки сбитой.

  Бойцы, услышав про привал, немного воспряли духом, побрели продираться через мокрый, колючий и тесный ельник в поисках хоть сколько-нибудь удобного места для ночлега.

Весна 2003

    План оказался прекрасен. Белогвардейцы, сталкиваясь с немногочисленными нацболами и, вроде бы, ожидая помощи от националистов, продвигались к Ханты-Мансийску, однако, как только они подошли к линии Серов-Нягань +- 30 километров, они попали в ловушку. Пути через Урал были мгновенно перерезаны, крупные силы противника оказались в окружении. Будем честны, они сопротивлялись достойно. Так достойно, что мы потеряли много больше людей, чем планировали, но и черт бы с ними, все равно многие из них живут лишь на пластинках и дискетах на задрипанной кухне в каком-нибудь Нефтеюганске. Белые солдаты вызывали восхищение и не сдавались до самого конца: их глотки и легкие, запевающие Прощание славянки, соперничали с западной поп-музыкой 60-ых.
    Перейдем к внутренним делам... И что же, мы наконец-то достигли чего-то концептуального, а на наших территориях установилось некоторое подобие порядка. Во-первых, это, конечно же, свободные коммуны, которые объединены верой в исключительность русского человека, русской души и русский интернационализм. Все либералы и просто отказывающиеся признать Сталина, Троцкого или Муссолини банально изгоняются, где организуют либеральные коммуны, быстро понимающие, что они социальные изгои и начинающие поклонятся другим диктатором, но неизбежно приходили к мысли, что любая диктатура создает коллектив, а любой коллектив являются часть национал-большевизма.
    Во-вторых, это конечно, четко организованные Эскадроны Смерти и Трудовая армия, фактически, у Прилепина было своего государство внутри нашего. Не мы являлись частью Системы, Система является частью нас, не являясь в том числе Системой, сохраняя все атрибуты Системы. Не вдумывайтесь в это, Государство Прилепина мы писали в час ночь, перечитывая государство Платона в оригинале и Полное собрание сочинений Бзежинского. В-третьих, это Культ Героев – доходящая до фанатизма вера в избранность Великой Пятерки и всех павших за правое дело. Нацболы уже похитили тела погибших и начали сооружение Мавзолея в Омске, который стоял в пентаграмме из пяти статуй Героев. Кроме того, предлагается поставить еще 2 башни Татлина, чтобы Омск находился в центре треугольника и перестроить сам Омск, сделав его походим на зрачок.

– Но перед тем как осуществить это аутодафе, я бы хотел поблагодарить нашего спонсора, Джорджа Сороса и его фонд "Открытое общество"...
– Ты можешь, блядь, сказать это с выражением, в одном тоне, только с мимикой твоего лица, как ты это умеешь делать! Ну, это просто постная хуйня какая-то, блядь.
– Александр Петрович, ну текст немного по-дэбильному написан...
– Саша, ты не выебывайся! Ты прочитай сначала, а потом будешь рассуждать, хуевый там, плохой... – Фюрер на мгновение прервался, чтобы стремительно вдохнуть полной грудью, белую как сибирские снега, линию кокаина, со стоящего рядом с режиссерским стулом раскладного столика и оглушительно чихнув, запил его рюмкой водки – Все, давай ещё раз
– Петрович, я конечно все понимаю, но нахуя мы вообще этому долбоебу текст читать доверили? – Вполголоса спросил у Великого Человека, сидящий рядом Демушкин, глядя на то, как не слишком убедительно загримированный под азиата дюжий байкер, печально вздохнув, снова принимается повторять заученный текст, то и дело кося глазами на суфлера и размахивая горящим факелом в опасной близости от своих мычащих от ужаса облитых бензином жертв – На него же даже китайская форма еле налезла. Что, среди русских националистов бурят мало?
– Дима, ты блядь совсем ебанулся?! – Громогласно рявкнул Петрович, врезав кулаком по столу, так что тот едва не опрокинулся и заставив и Демушкина и байкера испуганно замолчать – Главную роль в русском фильме азиату отдавать? Это блядь что за толерастия, сука?! По твоему мало мигранты у Русских людей работу отбирали? При мне такой хуйни не будет! – Ещё раз заправившись кокошей, через свернутую трубочкой купюру в сто юаней, фюрер несколько успокоился и добавил уже потише – Да ты не бойся, мы потом на пост-продакшене поправим. Компьютерная графика и все дела. И вообще, я этим пидорасам лошадей на байки заменить разрешил? Совки пластиковые метлами заменить дозволил? Ну так пускай отрабатывает – Баркашов по славойски шмыгнул носом и снова повернул голову к байкеру-опричнику, одарив его неприязненным взглядом – Котов они хотят вместо собак резать, суки. Ничего святого!

Вообще келарь Опричного Войска Государева, также известного как байкерский клуб "Бесславные Волки", был Петровичу весьма симпатичен. Бородатый великан с приятными русскому слуху именем-отчеством "Александр Сергеевич" и несколько менее приятной, зато запоминающейся фамилией Залдостанов, известный также под прозвищем "Сибирский Цирюльник", демонстрировал все качества истинного индоарийца. Патриотичный, православный, беспощадный к врагам Рейха, верно колеблется с линией партии, да и вообще мужик неглупый, если не смотреть на то что дурак. Чувствовалось что далеко пойдет и ещё дальше поедет. Да и требования опричников по большей части были разумными – байки и достать проще чем лошадей и ездить на них быстрее, да и метлы будут получше совков – не хватало ещё в разгар конфликта с коммунистическим Китаем напоминать населению о советском прошлом. Но наезд на котиков прощать ему конечно было нельзя. Какой настоящий Русский будет котам предпочитать псов легавых? Вообще Петрович подумывал его за такое дело отпетушить, как Грозный Басманова, но пока решил великодушно простить, однако вместо веселого да привольного опричного труда, временно определил на скучную и неблагодарную ниву агитации и пропаганды
– Те, кто затевают эту синофобию, синофобию затевают, вот это вот это, затевают все вот это. Это я… Этим людям я это и адресовываю. Доиграетесь. С этой синофобией, которую вы затеваете...
– Саша, скажи, чё ты такой умный?! Ты читай то, что тебе дали, только с выражением и всё, блядь!
– Тексты пишите нормальные, пишете херню какую-то!
– Саша, не выёбывайся, я тебе честно говорю! Давай по тексту!
– Хорошо, хорошо. Кхм... кхм... "Фюрер Баркашов оказался крепким орешком Его солдаты профессионалы и организованы. Понятно, его поддерживает русский народ. Чиновники и военные верны вождю. Поэтому у нас нет иного выхода. За каждого китайца мы будем убивать десять русских!"
– Ты нахуя их поджег! – Заорал Петрович, перекрывая рев пламени, стремительно охватившего тела жертв и их истошные (пусть и приглушенные кляпами) вопли
– Так я же закончил...
– Ну и что, что закончил, подожди ещё, выдержи паузу для драмы! Все, тащите новую партию как эта догорит и все по новой, блядь. И якута, якута дохлого подтащите чтобы в кадре видно было. Все Саша, давай по новой, все хуйня.
– Петрович, может хватит уже? – Снова тихо обратился к национальному лидеру Демушкин – Ну сколько можно, вторую деревню сжигаем. Видео уже есть, потом доделаем на монтаже
– Ты мне это прекрати! – Снова раненным медведем взревел Баркашов переводя на Дмитрия горящие глаза с неестественно расширенными зрачками – Ты блядь понимаешь, что у нас тут судьба Отечества решается?! Полумер тут быть не может! Если надо будет я для спасения России и двадцать деревень пожгу! Надо будет – всю Россию сожжем, но гибели России не допустим – понимаешь ты или нет?! Ты понимаешь что речь идет о выживании великой индо-арийской цивилизации, о защите Престола Божьего, о Миродержавии, о Богочеловечестве! Ты понимаешь что мы ведем Последний Крестовый Поход, Восстание Против Современного Мира, борьбу Добра и Зла, войну с Новым Мировым Порядком! Если мы жидосатанизм не остановим, то России конец, всему конец!!! И православию, и вере православной и славлению Прави и Славе Правой! Ты что думаешь я ради России Россией не пожертвую?! Ради Руси! Ради Русского Народа! Да я ради Русского Народа живота своего не пожалею, тем более Русского Народа! Россия такая страна что ей или быть или не быть, ты понимаешь?! А если и быть то только Русской! А если и не быть то тоже только Русской! Ты понимаешь что я тебе Русским языком про Русский Народ говорю, Дима?! Ты понимаешь это или нет блядь?! Понимаешь или нет, блядь?! Блядь понимаешь?! Или блядь нет?! Понимаешь блядей Дима?! Понимаешь Дим блядь?! Понимаешь блядь?! Понимаш блядь?! Блядь! БЛЯЯЯЯДЬ!
– Петрович... Петрович... ты чего... Ты чего, Петрович?! – Демушкин испуганно смотрит в лицо нависающего над ним Баркашова, на вытаращенные глаза, которые кажется вот-вот выскочат из орбит, на гневно встопорщенную бороду, на выступившую на губах пену и на вздувшиеся на висках вены. – Петрович, ты чем то ещё кроме кокса с водкой уебался, что ли? Петрович ты что под кислотой? Бля, да отпусти ты меня
Вырвавшись из сильных рук фюрера Демушкин подхватывает стоящий на столике стакан воды и плещет Баркашову в лицо. На удивление это помогает и поморгав, Великий Человек тяжело дыша медленно опускается обратно на стул. В его мутных, как первач глазах мелькает отчаянное желание понять, кто он такой, как он здесь оказался и что он здесь делает
– Ты понимаешь Дим... мне видение было. Про Русскую Соборную Душу. Типа лежит она такая на белом камне, а над ней нависает такой, узкоглазый в военной форме лица не видно, но короче... – Фюрер прерывисто вздыхает и обрывает сам себя на полуслове – Короче нельзя нам проигрывать Дима. Отступать некуда – кругом пиздец. Ты чего думаешь я тебя сюда вызвал, кино блядь показать?! Я здесь остаюсь со своими, ты понимаешь да? И когда... если не вернусь – вся Россия, вся Русская Национальная Идея на тебе. Ты понимаешь это?
– Петрович...
– Шшшш... не говори ничего... не говори. Давай лучше поцелуемся. Только без гомосятины
Лобызаются. Баркашов нервно крестится дрожащей рукой. Пытается прочитать молитву, но выходит только
– Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви...

Зима 2002

    Каудильо... Это... Мы не знаем, как назвать это. Катастрофа? По сравнению с Россией – это ничто. Бытовая мелочь? Не в их случае. Но о худших новостях мы скажем позже. Пока следует отчитаться о произошедшем... и, позвольте, стопарик... Спасибо. Фух. Проехали. Наше участие в войне против Халифата привело к неожиданным последствиям. В бою, конечно, дух мусульман помогал им, но дух постмодерна наших ребят сильнее: как результате, мусульмане боялись даже смотреть в сторону наших солдат. Немалую роль играла полностью женская дивизия Бабуровой в составе корпуса. Так что, пока мы были там, все было тихо. Правда, наши парни, по традиции, втянули пару сотен комми в атмосферу треша, угара и содомии, но и черт бы с ними. Местным, конечно, не понравилось, но те не полезли, справедливо опасаяся получить на рога.
    Трудовая армия Прилепина да при его же Эскадронах смерти демонстрировала исключительные возможности по распитию алкогольных напитков, хулиганству, нарушению режима сна населения и еще парочке статей, вроде расхищения частной собственности, но со своей целью в виде обеспечения населения всем необходимым вроде бы справилась. По крайней мере, у нас есть запасы пищи как минимум на зиму даже при условии каждодневных пиров. Правда, с алкоголем немножко напряжно, но алкогольные заводы единственные работают на полную, так что это со временем исправиться.
    А теперь... Переходим к самому важному. На нас напали федералы. С поддержкой танков, вертолетов и самолетов. Начиная с Казани. Мы не выдержали. Наемники Медведева выбивали нас из одного города за другим, вплоть до Перми: там уже вернулся 2 корпус Бабуровой да и Горшок с третьим (который практически полностью полег в бою) и танками держали, но Пермскую область мы тоже потеряли. Да и черт бы с ними, с землями. Самое мерзкое: мы не знаем, что с Летовым, Курехиным, Переслегиным и Пелевиным, которые были в Казани, а также с Горшеневым, которого последний раз видели в бою где-то в Перми. Мы не знаем, живы они и мы не знаем, как на это реагировать. Снег покрывает землю и холод накрывает наш разум и души...

«И, сделав бич из верёвок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул».
Евангелие от Иоанна

Передача "Русский час с отцом Михаилом" на телеканале Спас:

Снежный простор, под алыми лучами рассветного зимнего солнышка. Ледяная пустыня, в полном соответствии со своим названием, совершенно пуста – если не считать небольшой приземистой деревянной избушки, навевающей ассоциации с Бабами-Ягами и куриными ногами, да уже знакомого нам отца Михаила, который неспешно движется к оной избушке, небрежно забросив на плечо топор. Тишина – лишь печально завывает метель, да весело хрустит лед под ногами фюрера. Камера медленно приближается к святому отцу, чтобы проскользнуть вслед за ним в открытую дверь избы.

Следующий кадр – просторная, но минималистично обставленная светлица, всю мебель в которой состаляют массивный дубовый стол, вокруг которого стоит пара грубо сколоченных табуретов, и богатый киот, уставленный иконами – среди персонажей помимо Христа и Богоматери, можно узнать Серафима Саровского, Ивана Грозного, барона Унгерна, Петра Столыпина, генерала Власова и Юлиуса Эволу. Слева от стола на стене прибито огромное распятие, на котором бессильно висит изможденный Христос. Печальный взгляд Спасителя, направлен вниз и вправо, где, рядом со столом, к стене приставлена ростовая дакимакура с Рей Аянами из аниме Евангелион – алые глаза девушки в свою очередь печально смотрят снизу-вверх на Иисуса. За столом, на одном из табуретов уже сидит отец Михаил точащий топор.
– Вечер в хату, православные! – Баркашов наконец поворачивается к аудитории, приветливо улыбаясь желтыми зубами. Во взгляде его – неподдельная, искренняя радость, в руках его – остро-наточенный топор.
– Здрав буди, мой Великий и Могучий, Правдивый и Свободный Русский Народ-Богоносец! Народ Боголюбец! Народ Миродержец! Давно не виделись! Потерял тебя я за долгие годы скитаний в земле советской и постсоветской, среди "советских людей", "россиянцев", "космополитов", "интернационалистов" и "общечеловеков", но ныне – ныне по делам твоим, узнал я тебя! Подобно тому как витязи князя Святослава и сына его Владимира Святого, сокрушили полками своими Хазарское царство, так и теперь богатыри Великыя, Малыя, Белыя и Красныя Россий крестовым походом нисповергли, богомерзкую теллурианскую атлантическую цитадель античеловечества, что уродливым гнойником проросла на теле нашей Родины, отравляя миазмами и испражнениями своими Соборную Русскую Душу, загаживая святую чистоту её, поганым ядом своего глумления, насмехательств, презрения, зависти, злобы и бесстыдства! Велика была мощь либеральной, сионисткой гадины, сокрушившей, расчленившей и непотребно, сапфически надругавшейся над нашей Родиной-Матушкой! Но не убоялись Патриоты Отечества, Лучшие Сыны Святой Руси и пала Обитель Зла и пала с ней иудоинфернальная Вавилонская Бегемотица, восседавшая на Черном Троне Её, с предсмертным пердом канувшая в глубины Ада её породившие! Горе тебе неверная, ибо время твое истекло, царство твое разрушено и имя твое забыто! Валерия Новодворская? Literaly, who?!

Тяжки были испытания выпавшие на нашу долю в последнем столетии, и ликовал уже транснациональный олигархический кагал диаволопоклонников, видя падение Русского Царства и поражение Защитников Подножия Престола Божиего! Торжествовал Антихрист, почуяв мерзким свиным рылом своим скорую грядущую победу Нового Мирового Порядка и Античеловечества! Разрушена была Великая Русская Цивилизация, что вселяла такой страх в Диавола и жидовских пособников его, утеряна была Высокая Русская Культура, которой завидовали черной завистью, выхолощенные, опустошенные, сгнившие изнутри европейцы и англо-саксы! Остались лишь люди, даже не Русские, а просто люди, скорбными тенями бродившие по заснеженной земле, у которой больше не было имени. Люди – и руины. И увидели это жиды и в гордыне своей уже возомнили себя победителями...

Баркашов неожиданно со страшным рыком замахивается топором и с треском вонзает его в деревянную столешницу, после чего с бешеными глазами, брызжа слюной рвет рясу у себя на груди и тыкает в камеру, сложенным из волосатых пальцев кукишем
– А ВОТ ХУЯ ИМ! ХУЯ ИМ БОЛЬШОГО, РУССКОГО, НЕОБРЕЗАННОГО! НЕ ТА ПОРОДА! ТУТ ЗАКАЛ СТОЛЕТНИЙ СИБИРСКЫЙ ТАЕЖНЫЙ! ТУТ КЕДРОМ ФОНИТ ПО НИЗАМ! НАС ТАК ПРОСТО НЕ СЛОМИТЬ! NEVER GIVE UP, РУССКИЙ НАРОД ПРАВОСЛАВНЫЙ, NEVER SURENDER! Отними у нас все кроме людей и руин – мы отстроим руины лучше прежнего, отними даже людей – бабы ещё нарожают, забери у Руси её славное Прошлое – и всей душой устремимся мы в наше светлое Будущее, лиши нас великого Будущего, а мы возродим славное Прошлое наше, лиши нас Настоящего – а и пошло оно в жопу, не жалко! Дни Пиздеца постигоша Нас, но покаялись Мы и не истребил Господь! Жиды и жидовские наймиты ликовали думая что Двуглавый Орел сокрушен, а Знамя Христолюбивого Войска Православного отдано на забаву желтым детям, но в слепоте своей они забыли о том, что Панславизм есть Высшая Форма Панмонголизма, так как именно Русь Святая, улус Джучи является правопреемницей Монгольского ханства Чингисхана! Мильоны – вас, а нас – рать! Вы думали что победили нас, но мы лишь обрели могущество, которое вы не могли себе и представить! Довольно, довольно нам держать щит между двух враждебных нам цивилизаций – пора вытащить двойной лазерный меч наш и поразить обоих супостатов! Ураническая Сверхцивилизация Богочеловечества возрождается здесь, в азиатских степях, в сибирской тайге, на бескрайних просторах Тартарии! И вам, товарищи западные партнеры, слуги мирового раввината, рабы иудосатанизма, этого уже не остановить, ибо МЫ РУССКИЕ – С НАМИ БОГ! And he finds your lack of faith disturbing!

На канале "Культура" по всей России, а так же почти на всех каналах Империи. Выступление Императрицы Всероссийской, Марии I Романовой.

"Народ русский, люди православные! Земля многострадальная наша, обуреваемая пламенем раздора, стонет под гнетом исламистов, коммунистов и плутократов! Слышу недовольство ваше и сомнения - сегодня я отвечу на ваши вопросы и требования. Семена лжи большевиков проросли глубоко, но правда всегда останется за нами. Злые языки твердят, что с приходом императорской власти вернется безграмотность, отсталость, бесправие и огромные налоги. Отвечу вам я - не бывать этому! На ваше мнение влияют проросшие семена лжи коммунистов, которые старательно унижали отечество на протяжении долгих десятилетий лагерей, расстрелов, пропаганды, уничтожения свободы! Они твердят вам, что до революции страна была исключительно отсталой, безграмотной и бедной. Что же, откуда же тогда взялись те самые миллионы рабочих, не с императорских ли заводов? Откуда же тогда взялось то оружие, которое русский народ производил для защиты себя от неприятеля, а коммунисты обернули его против самого русского народа?! Коммунисты присвоили себе те достижения, которые Империя выращивала долгим и упорным трудом. Почему же сегодня, в пост-​советской мещанской России школ меньше, чем было в далеком одна тысяча четырнадцатом году, когда мои предки всеми силами пытались привить грамотность народу? Коммунисты сделали лишь одно - они обеспечили своей революцией, гонениями, убийствами и гражданской войной отставание России, которое они за счет полной растраты Имперского наследия и ограбления Русского народа смогли нагнать только к двадцать пятому году! В двадцать пятом году, и то лишь местами, производство товаров и благ достигло показателей тринадцатого года, не говоря уже о пятнадцатом! Они старательно уничтожали культуру Русскую, привили моду на алкоголизм и выставили нашу родину злодеем перед всем миром. Но теперь мы здесь. Я слышала вас, некоторые из вас опасаются, что как только вернется власть престола, то вернется и все плохое, что было тогда - безграничная власть аристократии и крепостничество. Позвольте спросить вас, в каком веке мы живем? Неужели вы думаете, что в двадцать первом веке наше государство вернется к архаизму двухсот, а то и трехсотлетней давности? Никогда не будет такого! Говорят так же, что не могу править вами я, требуете земского собора. Я понимаю ваши тревоги и недовольство - правление моего предка Николая Второго Кровавого очернило доброе имя нашей фамилии, которая на протяжении долгих веков вела державу к величию. Что же, все мы помним традиции. Мы проведем опрос, и если большая часть населения действительно жаждет земского собора - так тому и быть. Мы объединим всю Империю под нашим знаменем и проведем всероссийский, как это называется в современности, земский референдум. А до тех пор я, как одна из представительниц рода Романовых, приложу все усилия чтобы вернуть вам утраченное доверие и единство. Но помните мои слова что бы ни случилось - мы, Русский народ, настоящие и неизменные правители этой земли. В наших с вами руках обеспечить величие нашей любимой Родины сегодня и навсегда!"

  - Послушайте, товарищи! - не выдержал Анчар, видя, что все слишком увлечены пойманным . - Вы как знаете, а надо отсюда мотать. Какого мы тут высидим! Вон и бомба неисправная на руках. Кой черт нам с ней мотаться? Давайте уж закончим, что начали. Ну не получилось с дрезиной - черт с ней, значит, просто пути попортим. Выдолюим яму, заложим в неё бомбу, разведем костер - и делов. А дальше каждый своей дорогой. Ну не всю же ночь нам с ней бегать по сугробам, как скаженным?! А этого? Этого сунем в дружину какую-нибудь, пусть баррикады строить помогает, воду носит. Все дело полезное, а шлепнуть - всегда успеется. Только давайте решать уже.
  Он сердито похлопал себя руками по бокам.
  - Холодно так стоять!
  Гере, видимо, было не холодно, у неё там пожар революции и сполохи замыслов внутри вспыхнули опять. Это было хорошо, но Анчар был в деле чуть дольше, и знал, что таких вспышек у людей молодых, импульсивных, надолго не хватает. Сначала им холодно и весело, а потом просто холодно.

Долго молчавший, но более не имеющий сил, чтобы сдерживать себя, Рауш поднялся на ноги и обратился к Берсу:

- Я прислал бы вам секундантов, милостивый государь, - чеканя слова он произнес переиначенную формулу из дуэльного кодекса графа Дурасова, - но боюсь, что у нас на то решительно нет времени. Потому предлагаю вам стреляться прямо. Сейчас же, во дворе, из личного оружия, с десяти шагов. - барон окинул полным презрения взглядом самопровозглашенного атамана, - Или вы сверх всего прочего еще и трус?

Прошла секунда. Единожды "тикнул" механизм настенных часов. И только лишь затем, кажется, лейб-гвардеец вспомнил о том, что находится в одном помещение с собственным главнокомандующим.

- Господин капитан, - Константин обернулся к капитану Чаплину и в голосе его скользнули нотки рассеянности, даже сожаления о возможной неуместности принятого сгоряча решения, - прошу разрешить дуэль. Это займет всего несколько минут и мы сможем немедленно вернуться к переговорам в спокойной обстановке.

Рауш фон Траубенберг снова посмотрел на Берса. Посмотрел на него взглядом человека, совершенно уверенного в своей способности и своем праве пристрелить бешенного пса.

Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли все святое:
И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И невесте
Солдатский штык проткнул глаза.

Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.

Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян...
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!

З. Гиппиус

  - Деше-евые? – издевательски протянул Берс, - А что, Жорж, ты теперь в евреи из черносотенцев заделался? Все решил оценивать? Так сколько ты мне за залог…
  - Ротмистр, ты что, контуженный!? – перебил его Чаплин, аж привстав со стула.
  - О-о-о! — весело выкрикнул Берс, азартно засверкав глазами. Было видно, что он только того и ждал, чтобы спровоцировать Чаплина на подобную реакцию, и сейчас был чрезвычайно доволен собой.
  — Со мной так разговаривать никто не будет! — уже не сдерживаясь, закричал Чаплин, и тут дверь открылась, и на пороге показались Торнхилл с Рощиным.
   — Георгий Ермолаевич, — сходу вмешался Торнхилл. — Давайте полегче. И вы, господин Берс…
   — Действительно, Георгий Ермолаевич… — шутовски-укоризненно подхватил Берс. — Вы же Главнокомандующий, какие выражансы вы используете! Дискредитируете нас перед союзниками, нашей надежей и опорой! Ай-яй, вон, легионер что-то хочет сказать. Давайте послушаем его, а не вашу ругань.

  Кавторанг только скрипнул зубами, обжегши говорливого «горца» ненавидящим взглядом, и сел обратно, скрестив перед собой руки и тяжело, с раздражением дыша. «Отец русской демократии» Чайковский, только сейчас, кажется, начавший понимать, как он влип, с недоумением переводил взгляд то на вальяжно раскинувшегося Берса, спокойно оглаживающего бороду, то на похожего на закипающий чайник Чаплина, то на спокойного и деловитого Ника. Сейчас Старик полностью соответствовал своему прозвищу: одинокий и потерянный, он казался даже старше своего возраста лет на десять: все морщины, испещрившие лицо сеточкой старости, стали глубже и даже темнее в неверном освещении. Руки Чайковского старчески дрожали, когда он поднимал чай и блюдце, и слышно было, как донышко стакана стеклянно звенит о блюдце, нервируя и без того взведенное общество. Он даже не стал кривиться на слова Ника – так ему давил на плечи груз этих переговоров.
  Пока доктор держал слово, ротмистр выудил из-под черкески блеснувшую металлом флягу, потряс ее, довольно вслушиваясь в греющий душу плеск, и, отвинтив крышку, лихо приложился – только кадык заходил. Вытерев губы тыльной стороной ладони, он не глядя передал флягу назад, двум своим офицерам: те сжимали шашки, враждебно глядя на публику.

  - Добивайте! – щедро предложил атаман, а сам подался вперед, навалившись на стол и буравя Ника ехидным, оценивающим взглядом. Негромко, но вполне отчетливо он комментировал слова доктора презрительным, издевательским тоном:
  - А какое тогда предпочтение имеет политика в тебе? «Доверием вышеупомянутой персоны» - это о кремлевской сволочи, что ли? Оно и видно! Интересно, а кому люди должны-то? Нашему чаплинистому оценщику? Ага, щаз-з-з-з… Что полная ерунда – оно и видно! Такое ощущение, что я попал в клуб политических онанистов! Во-во, пускай господа Че оба работают на общее благо… на каторге. Пускай на радость…
  - Андрей Александрович, ну успокойтесь, прошу Вас! — не выдержал Миллер. — Давайте проявим выдержку и постараемся достичь компромисса! Это ради нашего общего блага!
  Прозвучало это веско – эсер хорошо умел играть интонациями. Да и взгляд его, строгий и требовательный, производил впечатление. Правда, так обычно смотрят не на малознакомых буянов, а на приятелей, перешедших черту дозволенного. Подозрительно, не так ли?
  - Хорошо-хорошо-хорошо, я постараюсь, ради общего блага – это я завсегда! – жизнерадостно, словно строевой жеребец при звоне литавр, заржал Берс, удостоившись осуждающих взглядов от большей части присутствующих, а от Чаплина – всем понятного кручения пальцем у виска.

  На шум выглянул с кухни английский солдат с вопросом: «Anything else?», и мигом скрылся, увидев, что обществу не до него. Вдруг в наступившей короткой паузе один раз пробили настенные часы: половина четвертого. Раскрылись дверцы над циферблатом, вышли казачок и барыня, крутясь под незамысловатую мелодию. Внезапно все стало так спокойно, так по-домашнему, будто компания собралась здесь отметить какое-то празднество. Горячий чай в стаканах, мерный шум дождя за окнами, нарядная скатерка на столе, ветерок, шуршащий листами бумаги, исписанными убористым женским почерком… Картины на стенах, чистые и не порванные обои, дрожащий огонек лампы, негромкие голоса с кухни… Так могло бы быть лет десять назад, когда никто из здесь присутствующих даже не ведал, как повернется не только их жизнь, но и судьба всей России. Да что там – всего мира!
  Закончилась музыка, спрятались фигурки. Тяжело и по-старчески закашлялся Чайковский, вздохнул украдкой Чаплин. Раздался негромкий мечтательный голос одного из горцев, чьи мысли о прошлом, видимо, были в унисон с воспоминаниями других – пускай и с некоторой спецификой:
  - Тры часа ночи… А в Петербурге в это врэмя в «Медвэде» цыганэ пэли. Прочувствованно так, так за душу брали, что хотэлос пить и плакат…
  - Как Панина пела… - поддержал его второй офицер. – Сердце заходилось!
  - А «Не уходы, пабуд со мною»?
  - Да-а…

  …Когда легкая суета улеглась, он откинулся на стул, вытянув вперед ноги, и закурил. Его примеру последовали взведенный Чаплин и недоуменно взирающий на весь этот русский бардак Мур. Последний, кстати, предпочел папиросе длинную и толстую сигару, немедленно начавшую удушающе чадить. Воспользовавшись паузой, слово взял было Рауш, но снова заскрипела дверь, снова порыв ветра всколыхнул занавески на окне, вновь затрепетало птицей в клетке пламя за стеклом керосинки, а в комнате появился Максимилиан Максимилианович:
  - Господа, - кивнул он присутствующим, - прошу прощения за задержку.

  - Ну как, Максимильяныч? Отдохул от вылизывания черносотенных задниц? Свои-то, эсеровские, годик назад небось поприятнее были? Или тебе без разницы? – участливо и донельзя оскорбительно поинтересовался Берс.
  - Мечты, мечты… Это тебя за время службы красной тряпке так приучили. Ах, ротмистр, тяжело, наверное, было! Ну ничего, и это пройдет. Не бойтесь, что вы один здесь такой – память милосердна, забудете! - отмахнулся эсер от хамства, возвращаясь на свое место.
  - С-сука ты! Я тебе это припомню!
  - Договорились. Но кажется, господин барон желает высказаться. Давайте послушаем.

  Говорил офицер по существу, и на короткое время накал дискуссии спал. Торнхилл, к которому были обращены слова, кивнул, подтверждая. Что понял слова Рауша, и также молча посмотрел на Чайковского. Председатель, уловив этот взгляд, неуверенно кивнул:
  - Так оно и есть. Ведь народ устал от войны, и его мобилизация всколыхнет народные волнения. К тому же осень, время уборки урожая… Нет, господа, мы получим новых солдат, но потеряем поддержку населения. Да-с, именно так. Поэтому, господа, мы просто видим немного дольше… ведь добровольцы, они все поднимутся…
  - Где? – резко и даже грубовато спросил Чаплин.
  - К-кто где, простите? – председатель удивленно посмотрел на своего Главнокомандующего и даже отставил чай.
  - Где эти добровольцы? Народные дружины, эсеровские боевые отряды, антибольшевистски настроенные толпы крестьян? На фронте почти исключительно одни мои офицеры!
  - Ну-у-у-у… - на это Чайковскому крыть было нечем: приток добровольцев был невелик. – Мы работаем в этом направлении, убеждаем…
  - Прошел месяц. Результат?
  - Всего месяц, если позволите.
  - Вот и ответ. – Чаплин скрестил руки на груди.

  Компромисс, за который ратовали и лейб-гвардеец, и «славяно-британец», кажется, начал вырисовываться. По крайней мере, никто не стал немедленно возмущаться или пытаться отстоять свои права, мнимо или реально попранные. Добавлять к сказанному Григорий Ермолаевич не стал ничего, а взамен предложил высказаться Старику.
  - Компромисс… - протянул Чайковский. – Видится мне, иного варианта у нас все равно нет, верно? Будь моя на то воля, я бы не согласился на ваши предложения, господа, но обстоятельства сильнее. Мне придется поступиться принципами и качнуться вправо, чтобы сформировать коалиционное правительство, учитывающее интересы всех сил.
  - Николай Васильевич, не переживайте вы так. – подал голос Филоненко, - Новый состав будет правым лишь по сравнению с нынешним, но будет не правее Временного Правительства. Как я уже говорил, немалая часть социалистов-революционеров тоже считает, что сейчас требуется диктатура власти и жесткие решения.
  - Эх, Максимилиан Максимилианович, не вы ли год назад кляли Корнилова с его выступлением?
  - Я. – не стал отпираться мужчина. – Но я был неправ, и сейчас хочу это исправить. Протянуть мостик понимания между политиками и воинами, направить интересы в единое русло!
  - Я вас понял, не продолжайте. Я готов к уступкам, но не согласен с тем, чтобы новые управляющие определялись Главнокомандующим без моего на то ведома. Я председатель правительства, и мне с ними работать! Давайте обсудим компромиссные персоны и должности тех товарищей, которых вы убираете. Ведь именно состав кабинета – наш главный камень преткновения?
  - Да, пожалуй. – кивнул уже спокойный Чаплин. – Но военный отдел должен работать не с вами в первую очередь, а на нужды армии. А значит, его должен определять именно я. Я им напрямую не подчиняюсь, только вам. Так что…

  Что хотел сказать дальше Григорий Ермолаевич, осталось неизвестным. Берс, которого утомили все эти переговоры, сначала держался, потом, все более раздражаясь, постукивал в раздражении нагайкой по сапогу, пока наконец не нанес мощный пинок по низу крышки стола, заставив затрястись стаканы и лампу. Грохнув кулаком по столу, он гаркнул:
  - ЗАЕБАЛИ!!! Управляющие то, а мы се, ах извините… Вы че там, на балу друг друга танцуете!? Вам всему нужны солдаты – их есть у меня. Так что, бля, полная амнистия мне и моим людям, свобода передвижений, право формировать свои части и подчиняться Главкому только оперативно. Ну и утвердить меня в должности атамана. А если не согласитесь… - он зло прищурился.
  - Берс, засуньте свой поганый язык к себе в корму! Вы бандит! Что с вами делать, мы потом разберемся: а пока радуйтесь, что не казнили! – снова вспыхнул Чаплин.
  - Да-да, вы не правы, юноша, будьте спокойнее! – Чайковский тоже попытался внести свою лепту, но был перебит рявканьем:
  - А ты вообще молчи, обмудок старый! У меня здесь полсотни бойцов, и я в состоянии порезать вас, как курей, и сам взять всю власть. Радуйтесь, бля, что я этого не сделал! Ну! Не слышу согласия на мое предложение!

***

«Брали на мушку», «ставили к стенке»,
«Списывали в расход» —
Так изменялись из года в год
Речи и быта оттенки.
«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,
«К Духонину в штаб», «разменять» —
Проще и хлеще нельзя передать
Нашу кровавую трепку.

М. Волошин


  Ток-ток-ток – отбивают уверенный шаг сапоги. Офицер впереди – уверенный, пальцы на шашке то сжимаются, то снова расслабляются. Позади – двое в партикулярном, решившие, что маленькая домашняя революция важнее спокойного тихого сна. Рядом – суетливый юнкер, молодой и еще задорный, еще не хлебнувший на фронте того варева, что огрубляет душу, еще считающий все это увлекательным приключением в духе Буссенара или Мая. Совсем чистая душа, но уже с темной меткой: не противящаяся жестокости, а воспринимающая ее как должное. Как, как так быстро люди забыли все старое, все правильное и пристойное? Почему эта кровавая вакханалия разлилась по венам даже тех, кто готов был встать стеной на пути разнузданного царства насилия и комиссародержавия?
  Разве видано было, разве можно себе представить, чтобы вел офицер за собою двух дам на полевую казнь? Не сомневаясь, не пытаясь их отговорить: «Хотите? Правда? – Правда. – Готовы? – Да. – Тогда извольте». Не было такого никогда – а теперь что-то незаметное в мире сломалось.

  Снова темный коридор, мрачный и давящий. Все чувствуют, как накаляется обстановка, нутром понимают, что дождь скоро может пролиться свинцом. Гнет спины потолок, кажущийся удивительно низким, мажет по ноге Маши невысокая черная тень, пропавшая тут же, словно ее и не было. Ток-ток-ток – отсчитывают ритм загнанного сердца офицерские сапоги, а чуть сбоку шуршит платье молчаливой и сосредоточенной Веры.
  - Смотри же ты, и сюда пробрались, - негромко бубнит под нос себе офицер, почти лишившись внезапно всякого акцента. – Как сор-трава, ей-Богу. Ну ничего, выкорчуем…
  - В смысле в расход, ваше сиятельство? – уточняет заинтересованно юнкер.
  - Посмотрим. На месте решим.
  - А трибунал? Суд как же? Это неправильно! Сначала суд, а потом уже расстрел.
  - Умничаете больно, Венечка. Доумничались уже те, кто поумней нас с тобой. А сейчас пора действовать и бить так, чтоб они, гады, носа боялись показать, или на коленях приползали, слезы с соплями размазывая.
  - Но…
  - Отставить!

  Ток-ток-ток – отмеряют сапоги секунды, сколько еще осталось жить на земле человеку, еще знать не знающему от том, что его приговорили. Серой тенью, серой сталью проносится безымянный офицер, не сбавляя шага, распахивает калитку. Давешний солдат, еще недавний убийца поворачивается спокойно, в развалочку. При виде погон мигом выпрямляется, винтовку на караул перехватывает. И видно в неверном лунном свете, как глаза его искренне и преданно, с собачьей верностью пожирают командира. Бравый с вида, добрый служака – а внутри с гнильцой.
  - Ты! – обвиняющий оклик, - Сдать оружие!
  - З-зач…
  - Исполнять приказ!

Передал винтовку дрожащими руками, в глазах – непонимание. «Осипов!» - юнкер принимает оружие солдата. Офицер продолжает, выплевывая каждое слово как яд:
  - Не строй из себя оскорбленную невинность! Эта девушка, - короткий кивок на Машеньку, - видела, как ты в Петрограде принимал участие в расстрелах невинных! Твю битую рожу она хорошо запомнила! Так это? Отвечай, пес, не юли!

  - Простите Христа ради, милая барышня! – с воем белужьим мужик рухнул на колени, руки молитвенно сложил. В огромных дрожащих блюдцах глаз – дикий, животный трепет. Все тело бьет дрожь, потряхивает и гнет, как осину на ветру. Плачет!
  - Я это был, верно! Но не виноватый я, добрая барыня! Бес попутал! Да и не мог я иначе, все же такие кругом! Пощадите, барышня! А я за вас да за покойников свечку еженедельно в церкви ставить буду, да молиться о долгих летах вам и деткам вашим! Только не губите бедную душу! Бесы окаянные, то все они! А у меня семья, дети малы-ые!!! Пощади-ите!

  Здоровый мужик причитает бабьим голосом, слезы по щекам ручьем бегут. А Маша чувствует тепло чужой ладони: недолго, на миг. И вслед за тем – холод металла. У нее в пальцах оказался пистолет, а рядом стоит черная тень офицера:
  - Вы его раскрыли, и вы потрэбовали мести. Вам с нэго жизнь и забирать. Кровь за кровь.
  - Как можно! Она же девушка! – взвился юнкер.
  - У нас на Кавказе справедливость нэ дэлает различий мэжду мужчиной и женщиной. Ее правда, ее слово, ее месть. Не мэшай!
  - Но трибунал…
  - Помолчи. Рэшайтэсь, барышня.

  Дождь льет. Холодно. Сопит обиженно юноша, испытующе смотрит офицер. Вера стоит рядом, так что чувствуется ее тепло. Жалко хнычет стоящий на коленях в грязи убийца. И никому нет дела до того, что творится на заднем дворе дома, где решается судьба Северной Области…

Лето 2002

Разгром Соединенных Штатов России



Культурная революция нацболов



И вновь начинается бой



Исламский журнал



Из Пекина с любовью

"...Враги которые на нас нападают, многочисленны и полны ненависти. Пусть они собираются под покровом Ночи, чтобы при помощи Света, наступающий день стал для них могилой"
из гимнов Риг-Веды

Передача "Русский час с отцом Михаилом" на телеканале Спас.

На фоне сложенной из могучих дубовых бревен стены, сидит немолодой мужчина, с короткой седой бороденкой, облаченный в небрежно разорванную на волосатой груди черную рясу, клобук и многочисленные наколки (преобладают свастикообразные). В глубоко запавших глазах его, притаилась вековая скорбь, явно по беспределу отжатая у еврейского народа. Выдержав томительно-долгую паузу, отец Михаил (а перед нами именно он), являющийся также по совместительству и фюрером Русского Национального Государства, Александром Баркашовым, наконец начинает говорить.

– Возлюбленный Мой Народ! Русский Православный Народ-Богоносец! Для тебя настали тяжелые времена. Будущее, о котором я так часто говорил, о котором я давно предупреждал – наступило. Транснациональная олигархия и возглавляемая ею, механистическая, теллурианская цивилизация античеловечества, опутала тебя, моя возлюбленная Родина, своими мерзкими, жидовскими щупальцами, противоестественно изнасиловала и разорвала на части, что сейчас горят в пламени междоусобной, гражданской войны. На ряде исконно Русских территорий, силами Нового Мирового Порядка, уже созданы полуколониальные государства, сырьевые придатки, где проводится политика апартеида, где Русские люди низведены до граждан даже не второго, а десятого сорта и подвергаются медленному геноциду, в полном соответствии с "Планом Даллеса" и протоколами других сионских мудрецов. Русь! Ты не послушала меня и теперь платишь за свое неверие! Горе тебе, ибо в один час пришел суд твой!

Но возрадуйся, мой возлюбленный, мой многострадальный народ, ибо ещё не вечер! Следуй за мной, если хочешь жить! Тысячи лет, Русский народ, ты искал Бога – искал, строил, створял себе и даже пытался купить у западных партнеров за мелкий прайс, а Бог все это время был внутри тебя! И Бог, не попустит гибели Святой Руси! Мой народ, ты избран для сохранения Истинного Православия в мире до самого Второго Пришествия. Об этом говорили наши Великие Православные Святые, такие как Серафим Саровский, Иван Грозный и барон Унгерн. Более высокой миссии для народа нет! Никакая расовая теория или что-то иное не может дать более высокой миссии! Материалистический, бездуховный национализм оказался под влиянием, масонской "прогрессивной" цивилизации и на смену ему должен прийти Русский, Мистический Национализм! Россия, это кахетон, это Третий Рим, это последний оплот Воинства Святого, перед войсками антихриста и потому Русского Царя и Русское Царство так боятся жиды, потому что их миссия – от Зверя! Но Кали-юга близится к завершению, а за ней наступит новая эра – Эра России! Нам отмщение и мы воздам! А потом догоним и ещё раз воздам!

  – Емецк? Не ближний свет. Сюда-то как занесло? – спросил Фрайнденфельдс скорее из праздного любопытства, хотя и вправду это уже двинский участок фронта. Хотя, может, так даже и лучше – девчонка не натолкнется на солдат в Обозерской и окрестностях, которые смогут ее быстро выпотрошить и принять меры. Если, конечно, по этой реке уже интервенты не ходят. Англичане все-таки, умеют воевать.
  — Говорю ж… — просипела Поля, — двенадцати годков не было, Мыркину Дмитрию Сергеичу в услуженье отдали. Жена его, Парасковья Ивановна, наша, емецкая, вот и меня по знакомству в ихний дом отдали. А потом… потом уж к Карп Палычу каждое лето ездить батрачить начали. Как война началась, у него двух сыновей-то и забрали, а они, Карп Палыч то бишь, уж пожилые были…
  – Понятно все с тобой. Одна-то справишься с лодкой?
  — Куда деваться… — безразлично пожала она плечами.
  – А то смотри, с собой бы взяли, до Обозерской бы уж дошли как-нибудь, а то и до Озерков этих. Впрочем, сама решай.
  — Чего мне там делать? — с опаской спросила Поля. Было видно, что она боится, как бы её опять не потащили куда-то силком. — Отпусти домой, товарищ красноармеец. Здесь-то мне что теперь… — оглянулась она по сторонам.
  – Ну смотри! – задорно воскликнул Фрайденфельдс. Его почему-то позабавил страх девушки, будто в этом было что-то нелепое и потому смешное. – Ладно. Возьми там себе, что нужно. Пярн, Верпаковскис! – окрикнул он лениво развалившихся после горячего обеда пулеметчиков. – Помогите вон девушке, спустите лодку, да подтолкните! Ну, давай, что ли. Удачи тебе.
  – Удачи, - присоединился к пожеланию Мухин. - Семь футов, значит, под килем, как у нас говорить положено. И это. Ты, Поля, помни, что красная армия - это мы, а эти - так, бандиты только. Никакая они не красная армия. Ну, давай.

***

  – Я б и сам в тепле поспал, – ответил комиссар Седому. – Но Живчика вон к доктору надо. Или медикамент хоть какой. Тут ничего не находили? Склянки может, какие, эх. А то начнется жар - что делать будем? Тут медлить никак нельзя. Да и есть у нас несознательные бойцы всякие... разомлеют в тепле, потом метлой не выгонишь, обратно время потеряем. Так что командир правильный курс наметил. Отдавать надо швартовы и на станцию.
  Из собранного снаряжения Мухин вернул себе родную гранату, да две пригоршни патронов взял и принялся в пулеметные ленты вдевать, благо пустых гнезд там было предостаточно. Вернул себе и гармошку.

***

  – Кой черт там бесится? – с пока еще тихой злостью подумал Фрайденфельдс, разбирая среди гогота дикие, нечеловеческие выкрики на китайском. Совсем что ли ошалели, деревня?
  Быстрым шагом Вацлавс дошел до овина, совсем не осознавая, что вполне мог сейчас оказаться на чьей-то линии огня. Распахнул воротину. Посмотрел на происходящее. И еще не криком, но громким стальным голосом спросил:
  – Кто придумал? Кто придумал, спрашиваю?
  Застоялый, тяжёлый смрад снова навалился волной из двери, перехватил дыхание, так что усилия стоило закончить фразу, не закашлявшись — тем более что и омерзительный рвотный спазм подкатил к горлу. Кинув быстрый взгляд внутрь овина, занятого макабрической помойкой из трупов скота и людей, Фрайденфельдс увидел, что ходяшка со своим чёрным уже от грязи бинтом на ступне забился в угол, прикрываясь руками, с ужасом глядя на латыша: увидев, что дверь распахнулась, он, кажется, подумал, что шутки кончились и его мучители пришли наконец его убивать.
  — Чево?! — не гневно, а скорей непонимающе воскликнул пучеглазый, соломенноволосый Илюха, с винтовкой в руках стоящий у ворот скотной части дома. Больше всего этот расхристанный, в шинели нараспашку и папахе набекрень калужанин сейчас напоминал иллюстрацию к современной сказке «Как Иван-дурак на гражданскую войну собрался».
  Остальные бойцы — Расчёскин, Шестипал, Живчик и Нефёд Артюхов, сидящий в проёме двери сеновала на втором этаже, — тоже выглядели скорей обескураженно.
  "Чаво! Сволочь!" – Фрайденфельдс опять стал накаляться, пока еще внутри себя: "Небось, тебя бы хозяйским сапогом попинать, да миской риса кормить, сам бы взвыл. А теперь винтовку взял в руки, и жизнь удалась. Ну уж дудки."
  Вацлавс решил все-таки проявить национальную выдержку. Так что он решил добиться сначала четкого ответа. Даже если его сейчас вывернет наизнанку с этого запаха, хотя толком поесть он так и не успел.
  – Ты придумал такое развлечение?
  — А ежель и я, то чево? — с вызовом вскинулся Илюха.
  — Погодь, погодь! — перебил его Живчик, с гримасой боли поднимаясь с травы. — Какое развлеченье, командир? Пленного заперли! Следим, как бы не удрал, ну!
  – Смелый, смотрю, самый? – чем дальше, тем, на собственное удивление, спокойнее, но жестче, спросил Фрайденфельдс? Он посмотрел еще раз на китайца и, немного подумав, сказал:
  – Ну давай хоть, пристрели этого по-человечьи. Че ты с ним валандаешься-то?
  Эти слова, очевидно, застали Илюху врасплох: уже готовый спорить и, может, даже открыто выказывать неповиновение командиру, он опешил.
  — Чё его стрелять-то? — неудоуменно спросил он, с видом деревенского дурака уставившись на Фрайденфельдса.
  – А че его гонять взад-вперед? Пусть умрет, как мужик. Ты сейчас над ним глумишься, а он потом тебе в спину рогатину воткнет. На тот свет попадете – помнить будет. Давай, стреляй. Или ты только так смелый, в шутку?
  – Командир, – сказал подошедший Мухин хмуро, все еще вдевая патроны в ленту на груди. - - Чего ты авторитетом давишь-то? Ты давай или приказывай, или не приказывай. "Пусть умрёт как мужик..." Он жил как мужик что ли? Как падаль он жил. А вот патроны, товарищи бойцы, стыдно тратить на развлечение. Или нам их кто подвозит? Ась? Нет? А пока не подвозит - побереги. В бою когда кончатся, вспомнится вам этот ходяшка и будет он глумливо, значит, улыбаться и посмеиваться. А вы - репу чесать растерянно.
  Мухин достал пистолет.
  – Уйди, комиссар, хоть ты меня не зли. – сказал Фрайденфельдс, распаляясь. И даже подошел, и закрыл ему руку с пистолетом. Но не откинул, не отбросил, не оттолкнул. А просто, тихо положил свою ладонь сверху. – Ему патроны, видно, нужны, только над беззащитными издеваться. Стреляй! Стреляй, герой, твою мать! Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота?!
  – И на меня давить не надо! – твердо ответил Мухин. – На меня сегодня уже давили. Злость мне твоя до одного места, товарищ Фрайденфельдс. Если ты командир - то командуй, а не истери. Еще истерик твоих тут не хватало! Герой не герой, а наш боец, а ходяшка - дрянь а не человек. Ходяшка этот сам над беззащитными поизмывался достаточно, вон весь хутор завален по самую ватерлинию. Мужика нашел!? Дисциплина есть дисциплина, не спорю, а давить на бойца не надо, ты понял?! – добавил он тоже заводясь. – Тут и без тебя все придавленные!
  – Над пленными куражиться, как пьяный рижский жандарм, никому не позволю. – Фрайденфельдс перешел на злой тихий голос, чуть опустил руку и мертвой хваткой вцепился в ствол матросского Маузера. – Какой бы он не был падалью, а если боец Красной Армии так поступает, то он еще хуже падали, потому что имя красноармейца позорит, всех нас, и меня с тобой. И только потому, что я верю, что он просто несознательный дуболом, он все еще живой. Никогда такого в Красной Армии не будет, слышишь!
  Вацлавс посмотрел комиссару прямо в глаза, словно он сейчас был подсудимым, а не деревенский мужичок с винтовкой и, как выражался фельдфебель в учебном батальоне, глазами срущей собаки.
  – Пленный - это когда армии, – парировал Мухин уже спокойно. – А этот - он к какой армии принадлежит? Какую форму носит? За что людей мучил? Ради каких идей, по чьему приказу? Бандит он и все. А еще, похоже, красным знаменем прикрывался. Душегубец, нарост на днище, плесень на теле революции. Что бойцы так поступают - согласен, то их не красит, но на то ты и командир, чтобы исправить - чего орать-то? Считаешь, так и так правильно - так отдай команду по-человечески - и весь сказ. Или что, может, тут трибунал еще разложим? Чего ты меня за маузер-то лапаешь, как бабу за сиську? Я что, слов не понимаю? Решай уж - или расстрельную команду назначай, или я его пойду шлепну и закончим на этом.
  – А ты митинг вместо трибунала проведи, сердобольный. Не хватало еще за каждым с соской бегать, как за маленьким дитем. Пол-России просрали, все с винтовочками балуются. Демагог, твою мать.
  Вацлавс изогнул пальцы, словно хотел переломить ствол пистолета, но все-таки отпустил его, пусть и с рывком. Прошел мимо стихийно образовавшейся толпы и громко скомандовал через плечо:
  – Закончить отдых! Через десять минут построиться в походную колонну. Агеев, организовать охранение. Кульда, Землинскис – забрать наганы. Остальным – разобрать винтовки. Ты, Аника-воин, со своими братишками-банкирами носилки понесешь.
  Взводный подошел к трофеям и, на правах старшего и первого в очереди, взял себе карабин с парой обойм. К русским бойцам он больше не оборачивался, а со своими пулеметчиками общался жестами, благо они были на удалении.
  – Погоди, командир! – крикнул ему вдогонку Мухин. – Что с ходяшкой-то делать распорядись! А то опять не по-твоему выйдет.
  – Хочешь – иди, поцелуй его. Muļķis, blyat, – Вацлавс от злости сплюнул даже.
  – Другое дело! – ответил Мухин мотнув головой, так что чуб снова выбился из-под бескозырки. Настроение его поднялось. Командир, конечно, бешеный попался, но хоть не на всю голову отбитый, злится, а понималкой понимает. Вроде бы. А то что злой? Ну злой, ну плохо, конечно. Только добренький-то, мягкотелый - он на войне хуже злого обычно вдвое. А на гражданской - так и вчетверо.
  – Ну что братва, все слышали? – спросил он, подойдя к "сторожам." – Ежели желающие есть оверкиль этому сделать, то давай по-быстрому и без глупостей, а ежели нет, то разбирай оружие, патроны и становись в строй.

Песни и риффы еще стучатся в вашу головную коробку, а в ушах стоит обещание "просто задушить". Однако те, кто уже знает свои возможности в борьбе с алкоголем, выхватывают из разговоров в толкучке на выходе "Литейный скоро разведут уже". Метро давно закрыто, вы и не надеялись на него успеть. До площади Ленина бегом минут пятнадцать, и нет почти никаких шансов успеть пешком. Народ кучками расходится, по большей части на севера - Гражданка, Пискарёвка, Просвет, Охта... Те, кто живет на Ваське, свалили еще полчаса назад, или прибились к другим. Вы тоже собирались вписаться вместе с одной из этих компаний, но, похоже, ваши ключи от сегодняшней хаты утонули в сортире Старого Дома. Как всегда, ответ летает где-то над головами: "До Троицкого точно успеем, ну на крайняк Дворцовый!"

Чисто машинально вы проверяете карманы - вроде все на месте, только вот у Алисы, походу, мобилу увели. Зато плеер цел! Люда даже отыскала свой термос в корзине у входа - чая там, конечно, уже нет, ну хоть термос! А Батончик чисто машинально подрезал чью-то синюю Нокию. Владельца найти точно не получится, придётся себе оставить.

Декабрьское солнце вяло ползло по сырому, в тучах-лужах, бесприютному небу. Предзимний ветер лез под одежду, проникал до костей, остужал тело, не касаясь скрытого внутреннего.

За ночь подморозило. Схваченная ледком проселочная грязь похрустывала, но не проваливалась. Впереди был Федор, за ним Игнат.

Молчали. Игнат — от бескормицы мысли, Федор — потому что вслушивался и всматривался в простор, в дальнюю пахоту, в нечерноземные буераки и балки, поросшие желтой жухлой травой.

Шел час.

Второй.

Третий.

На горизонте показалась пересекавшая проселок столбовая дорога. Там стояла крытая повозка, вокруг суетились люди — человека что ли четыре.

  Чуть щурясь от неяркого рассеянного света, Кириллов смотрел на дающего пускай и неофициальный, но вполне уместный в такой обстановке рапóрт. Капитан сидел в вальяжной, расслабленной позе, да и доброжелательность во взоре свидетельствовала, что слова инспектора его вполне устраивают. Когда же Грушин закончил держат речь, он прокашлялся и уж было открыл рот, собираясь что-то сказать, как Павел Николаевич обратился к матросам. Кириллов прокашлялся, пробормотал что-то вроде «ладно, хорошо», и промолчал.
  Нижние чины слушали офицера не менее внимательно, хотя и куда как более настороженно, чем командир полуэкипажа. От них не укрылось, что инспектор требует примерного наказания для провинившихся, да и на то, что присутствие Бустрема он тоже назвал нарушением, не упустили. И теперь, слушая убежденную тираду Грушина, они все ожидали, какого же воздействия на провинившихся он попросит. Кажется, славные флотские традиции, упомянутые офицером, не нашли отклика в сердцах вчерашних холмогорских крестьян и поморских рыбаков, и на большинстве лиц читалось опасение, что влетит сейчас именно им.

  Подметил это и полуночный гость. Он, в свою очередь, выглядел спокойным и даже будто смущенным и несколько виноватым. Голос его, зазвучавший после речей Павла, также был словно неуверенным и раскаивающимся:
  - Граждане офицеры…
  - Господа!, - негромко и зло поправил Мальчиковский.
  - Граждане офицеры, - как ни в чем не бывало продолжил Бустрем, - я прошу вас не за себя, хотя понимаю теперь, что перед вами провинился, а за этих, - он обвел комнату рукой, - стойких защитников свободы. Они собрались, только потому что я пришел, и только потому, что тянутся к свету знаний после долгих лет невежества. Это же учебная часть, верно?
  - Верно, верно!, - раздались в поддержку матросские голоса.
  - А значит, - вкрадчиво продолжал оратор, - с тех, кто обучается только, и спрос меньше. Ошиблись? Да, не спорю. Я сам готов не с точки зрения военной, а с позиции гражданской разъяснить, сколь важно иметь революционные самосознание и самоорганизованность, когда добрая половина России захвачена шайкой немецких приспешников. А если сейчас наказать их по всей строгости военного закона, граждане офицеры, вы тем самым только отпугнете эти невинные души.
  Что же до меня, - он склонил голову, дождавшись пока Кириллов не сделает неопределенный знак рукой- «продолжай, мол», - то я поясню, почему я здесь. Люди стремятся узнавать мир и понимать то, что раньше от них скрывали. И они будут искать, где им найти правду – их, поднявшихся с колен, уже не остановить. Не остановить же?
  - Нет! Ни за что!, - матросы снова поддержали своего оратора, но уже потише.
  - И лучше если им разъясним все мы, а не ленинцы, верно? При всем уважении, но мы, люди гражданские и партийные, знаем ситуацию несколько шире, чем офицерский корпус. И там, где вы воспитаете стойкость и умелость, мы привьем понимание окружающего мира.

  Громко закашлявшийся Кириллов прервал наконец речь раздухарившегося Бустрема. С кряхтением поднявшись с кровати, он пробасил:
  - Эх, господин эсер…
  - Социал-демократ-интернационалист, с вашего позволения!
  -Один хрен, с вашего позволения! – фыркнул Кириллов. – Так вот, господин чиновник, вы же знаете, куда вымощена дорога благими намерениями? Вы своей рьяностью подвели матросов под монастырь, а теперь пытаетесь научить нас, что делать. Вы уж простите, - офицер довольно четко скопировал интонации агитатора, - но полуэкипажем пока что не вы командуете, и всех тонкостей прохождения службы не ведаете.

  - Ну-с, господа, что будем делать с нашими проштрафившимися нижними чинами? Полуэкипаж у нас, конечно, не дисциплинарный, каким был в далеком четырнадцатом, но и не девичьи курсы, где за нарушение дай Боже только пальчиком погрозят. Антон Гаврилович, я извиняюсь, но вы к экипажу отношения не имеете, так что… - капитан развел руками.
  - Понял, - дернул уголком губ адъютант главнокомандующего и четко, словно на параде, развернувшись на каблуках, вышел за дверь. Казалось, что даже спина его демонстрировала оскорбленность.
  - Павел Николаевич, дорогой, ты у нас инспектор, что скажешь?

  …Матросы пока безмолвствовали…

Играет гимн Китайской Народной Республики. Попутно показываются кадры земель, откуда ведется трансляция. Обилие флагов, люди гуляющие по улицам без какого либо намека на страх или жуткие силы оккупантов. Показываются поля, склады, железные дороги и трассы, по которым рабочие люди едут на свою любимую работу. Затем кадры сменяются, показывая Генерала Чи Хаотяня за столом в видимо своем рабочем кабинете. На заднем плане видна карта Китайской Народной Республики (уже дополненная), флаг и герб.

- Граждане Провинции Хайлуцзян. Граждане территорий бывшего Советского Союза, ныне поделенного между считающими себя легитимными его наследниками. Я рад сообщить, что по итогам двух месяцев пребывания нашей миротворческой операции на территориях провинции, мы действительно уберегли, сохранили и начали приумножать те богатства и достояния, которые оставил за собой Советский Союз. Мы сберегли гражданское население, инфраструктуру, рабочие места и экономическое благосостояние простого народа. Поверьте, и я, и Руководство Коммунистической Партии Китая, до сих пор пребывает в шоке от случившегося. Буквально вчера два наших великих государства шли рука об руку, следуя идеям, которые были заложены нашими предками. Октябрьская революция, подобная пушечному залпу, принесла в Китай идеи марксизма-ленинизма. Сравнив и изучив всю информацию, передовики нашли способы решения проблем Китая в научной теории марксизма-ленинизма. Слияние марксизма-ленинизма с китайским рабочим движением породило Коммунистическую партию Китая. И крах Советского Союза по сей день вызывает в наших сердцах боль. Но эту боль мы не собираемся просто забыть и перетерпеть, мы собираемся залечить её. Залечить боль всех тех граждан, что оказались на руинах Советского Союза, ведь идеи марксимза-ленинизма, успехи рожденные ею в Китайской Народной Республике, не могут быть просто забыты.

- Коммунистическая партия Китая всегда представляла коренные интересы самых обширных народных слоев. Одна из основных причин, по которой КПК одержала победу в революции и успешно построила социализм, заключается в том, что партия получила искреннюю поддержку и любовь самых широких народных масс. Когда нация сталкивается с кризисом, а народ - с трудностями, члены КПК всегда наступают и атакуют. Коммунистическая партия Китая происходит из народа, держится на народе и служит народу. У нее нет собственных особых интересов. Позиция народа - это основная политическая позиция Коммунистической партии Китая. Это та самая черта, отличающая марксистскую партию от других партий. Поэтому сегодня, по итогам вот уже двух месяцев работы нашего контингента, направленного сюда рукой Партии, я с уверенностью могу заявить - наша работа успешна, и она будет продолжаться. Народ провинции Хайлуцзян не будет отдан на растерзание реакционным правительствам и лидерам, чьи легитимность и власть крайне сомнительны. Политика и слово Партии вполне ясно - не один слой общества, ни один гражданин не потеряет, но приобретет. Вместе с вами мы сумеем развить территории, обеспечить каждую семью и каждый запрос рабочего класса. Мы не остановимся на пути создании лучшего мира, процветающего мира, прекрасного мира. Спасибо за внимание.

Фракции

1. Зона командования миротворческих сил Народно-Освободительной Армии Китая



Командующий: Чи Хаотянь (Chí Hàotián)



"没有共产党就没有新中国" (ссылка)

Буквально через месяц после начала гражданской войны, Россию начали рвать на части. Что характерно, никто поначалу не сопротивлялся – ни в Калининграде Польше, ни на Сахалине и Курилах Японии, ни в Приморье и Туве Китаю. Однако, в отличии от Польши и Японии, удовлетворивших свои потребности, Великий Дракон Востока все еще жаждал завоеваний, но дальнейшее включение территорий России в свой состав грозило проблемами с США. Поэтому Пекин решил временно усмирить свои аппетиты и, заместо включения в состав огромных территорий России, учредил там "миротворческую зону", цель которой "защитить местных жителей от войны". Фактически же, это территория военной оккупации, в которой медленно, но верно формируется лояльное КНР правительство, а территории заселяются китайцами. Однако, партизанское движение уже сформировалось, а центр не заинтересован в дополнительных вложениях...

"Профессиональная армия" – в отличии от ополчений и милиций повстанцев, НОАК кадровая профессиональная армия, а в Россию посылают лишь контрактников. Средний бонус к военным действиям.
"Военная оккупация" – к сожалению, Россия пока что не стала территорией Китая, а лишь под оккупацией. На подконтрольной территории действуют партизанские движения. Не требуется создание временных администраций по причине того, что эту роль исполняют военные.
"Сокращенные поставки" – КПК незаинтересована в дальнейшем расширении оккупационной зоны и довольствует эксплуатацией природных ресурсов, но, при это, требует от вас порядка. Пополнение войск затруднено, смерть китайских граждан и потери прибыли будут приводить к санкциям со стороны Китая.

2. Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика



Командующий: Нина Александровна Андреева по прозвищу "Не могу поступиться принципами"



"Нас вырастил Сталин – на верность народу" (ссылка)

Очевидно, без коммунистов в гражданской войне не обошлось. Настоящих коммунистов, а не того, во что превратилось КПРФ. Их возглавила Нина Андреева, когда-то возглавлявшая Большевистскую платформу в КПСС. Она вовремя поняла, что происходит и, пусть и не стремится к власти, для ВКП (б) это шанс восстановить Советский Союз. При помощи молодежи и ветеранов Афганистана, она организовала восстание в Волгограде (ныне Сталинград) и достаточно быстро расширила свою зону контроля. И, в отличии от соперников, РСФСР имеет опыт гражданской войн – военный коммунизм и борьба с религией уже начаты и не то, чтобы кто-то был сильно против... Не считая всякой контреволюционной швали, которой не место в возрожденном государстве рабочих и крестьян.
"Огонь Революции" – идейная молодежь и ветераны, вновь ставшие нужными, воистину способны творить чудеса. Малый бонус к военным действиям.
"Красная Армия" – в отличии от прочих фракций, коммунисты не стесняются прямо заявлять о том, что твое образование не нужно в социалистическом государстве и поэтому ты либо иначе помогаешь революции, либо идешь в армию.
"Сталинград" – когда-то война уже приходила в Сталинград. ВКП (б) не готово вновь сражаться в родном городе и сдаст его, если вражеские войска появятся рядом, а с городом падет и вся РСФСР...

3. Российская Федерация



Командующий: Дмитрий Анатольевич Медведев по прозвищу "Полковник"



"ぷラスチックな世界で" (ссылка)

Остатки старого правительства, управляемые олигархической кликой во главе с премьер-министром правительства Лебедева, Дмитрием Медведевым, который также является держателем большинства акций ОАО "Газром". Во многом, его премьерство было неудачным из-за ставки на рыночную экономику и сокращение социальных выплат и субсидий, экономии на армии и науке. Тем не менее, это принесло плоды в виде развитых центральных территорий страны за счет остальной России. Именно это относительное процветание позволило удержать контроль центра и не потерять власть окончательно. Но без остальной России и её ресурсов, развитие центрального регионаочень затруднено и ему следует постараться, что вернуть контроль над страной – инвесторы опасаются вкладывать в экономику охваченной войной страны.
"Легитимное правительство" – в отличии от прочих фракций, создание новых органов власти не требуется. Большинство руководителей успело сбежать и вам не придется тратить ресурсы на интеграцию территорий. Кроме того, только Москва имеет внешние дипломатические сношения.
"Добейте выживших" – это не военное преступление, если вы делаете это ради торжества демократии. Использование неконвенционных средств и методов войны не приведет к вмешательству ООН или санкциям.
"Наёмники" – призыв местных опасен и малоэффективен, поэтому армия РФ полагается на многочисленные ЧВК и прочих солдат удачи, которые, конечно, опытны и оснащены, но дороги и не очень многочисленны. Средний бонус к военным действиям, малый штраф к экономическим.

4. Российская Империя



Командующий: Мария Владимировна Гольштейн-Готторп-Романова (María I de Rusia)



"悪の華　可憐に咲く" (ссылка)

Это правда, что монархисты даже в 90-ые не пользовались хоть какой-то поддержкой. Все помнили судьбу Николая II – и даже среди сторонников самодержавия не было единого мнения о том, что тогда вообще было, что нужно было делать и кто виноват. Еще один удар по русским монархистом нанесли сами цари – дом Романовых во главе с Андреем Андреевичем Романовым заявил о том, что не собирается ввязываться в очередную гражданскую войну и уехал вместе с родственниками в Европу. Однако... Род Кирилловичей увидел в этом шанс. Мария Романова срочно прибыла из Испании в Россию и, заручившись поддержкой монархистов и вернувшихся из эмиграции потомков белогвардейцев, она захватила власть на севере России и объявила о реставрации монархии.
"Белая гвардия" – в эмигрантской среде было много интеллигенции и творческих личностей, которые воспитали своих детей схожим образом и сейчас они помогают ЕИВ в делах управленческих. Малый бонус к политическим действиям.
"За веру, царя и Отечество!" – возможно, монархисты немногочисленны, но достаточно фанатичны, чтобы сражаться. Малый бонус к военным действиям.
"А царь-то ненастоящий!" – легитимность Марии Владимировны под сомнением. Средний штраф к политическим действиям.

5. Исламский халифат



Командующий: Усаама бен Мухаммед бен Авад бен Ладен (أسامة بن محمد بن عوض بن لادن‎)



"Twisted minds do not believe in words" (ссылка)

Чечня была головной болью РФ все 90-ые. Война шла очень и очень долго, иногда казалось, что Чечня даже сможет победить и сохранить независимость. Когда Лебедь баллотировался в президенты, он обещал победить. И он победил. Настолько, что весь исламский мир объявил ему джихад – что, кстати, его и погубило. Война в Чечне была завершена, но какой ценой? Каждый второй чеченец был уничтожен, остальные депортированы в Сибирь, сама Грозненская область была разрушена, а по всему Кавказу началась распространятся ненависть к русским. И только правительство пало – мусульмане начали свою атаку. Аль-Каида во главе с бен Ладеном объявила о том, что готовится возродить Исламский халифат на основе СССР. Это был мощный пропагандистский ход, который получил огромную поддержку в арабском мире. В России к этом отнеслись отрицательно вообще все. Западные же страны не придали этому значения и продолжили наблюдать за тем, что происходит в стране...
"Джихад" – со всего мира в Халифат стекаются тысячи бойцов за веру... Минимальный бонус к военным и экономическим действиям. Со временем, улучшится.
"Аллах акбар!" – фанатизм, граничащий с безумие, позволяет бесстрашно сражаться нашим воинам, но мешает в мирной жизни. Малый бонус к военным действиям. Если вы не ведете военные действия, получаете штрафы. Потери в боях повышены.
"Православие" – к сожалению, пока что истинная вера слабо представлена вне Северного Кавказа и в случае покорения территорий неверных, нам неизбежно придется встречать сопротивление местного населения.

6. Евразийская социалистическая республика



Командующий: Эдуард Вениаминович Савенко по прозвищу "Дед" (Édouard "Dead" Limonov)



"Проныра, озорник, любитель книг, ловкач, игрок, жизнь между строк" (ссылка)

Самая радикальная, концептуально-непостижимая и при это такая привлекательная идеология национал-большевизма прекрасно наложилась на суровую уральскую честную и прямую душу. Живущие на границе между Европой и Азией, между Западом и Востоком, приобщившиеся к новому, но не ушедшие от старого, уральцы стали прекрасным образцом евразийского человека – европейца с русской душой и азиатской культурой. "Триумвират" НБП обещал им, что они сделают все, дабы даровать процветание русскому, советскому, евразийскому народу – и они поверили. Больше пути назад нет. Как не было его в 1941. ДА, СМЕРТЬ! Этот клич эхом разносит по России и обещает все эти ничего. Вы чуете этот аромат? Да, воистину, все или ничего. Они бросили вызов самой Смерти и стали её вестниками. Их победа обернется ужасом для всех... Но что есть ужас, как не восхищение чем-то настолько отличным от тебя и настолько могущественным, что ты даже не в силах осознать?..
"Триумвират" – верхушка НБП состоит из трех человек, а Дед лишь формально является лидером. Вы имеете два дополнительных действия. Большой штраф к политическим действиям.
"Лево-правый популистский радикализм" – национал-большевизм больше, чем идеология, это самый настоящий образ жизни. НБП пополняется радикалами после каждой покоренной фракции.
"Раскол" – НБП существует всего несколько лет, однако уже в состоянии раскола между тремя основными течениями: левыми нацболами, правыми и центристами.

7. Русское национальное государство



Командующий: Александр Петрович Баркашов



"Щедро наточен народный топор – завтра наступит безвременный срок" (ссылка)

Сибирь еще сохранила всю русско-христианскую самобытность и стала шансом для настоящих патриотов России. Гражданская война началась, когда Баркашов еще сидел в тюрьме. Он не был лидером и, пойдя события чуть иначе, вряд ли бы вообще выжил, однако... Так или иначе, он стал главой тюремного бунта, после чего захватил несколько городов, где и провозгласил Русское национальное государство. Его сторонники уже приезжают и формируют боевые отряды для завоевания России, но пока ему нужно сдержать китайскую угрозу... И разобраться с аморальными элементами в армии.
"Богатыри, Воины Господа" – Святая Русь и Православная Вера наших братьев заставляет сражаться до последнего. Малый бонус к военным действиям.
"Связи в армии" – благодаря старым связям в министерстве обороны, Баркашов знает о нескольких крупных тайных складах военной техники в России.
"Сброд" – пока что армия Баркашова состоит из молодежи, преступников и всякого сброда, что плохо сказывается буквально на всех аспектах жизнедеятельности РНГ. Малый штраф ко всем дейтвиям.

8. Соединенные Штаты России (неиграбельно)



Командующий: ̴̙̇В̴̭̊а̶̱̐л̵̛͕е̷̱͆р̷̗̕и̶̟͗я̸̹̕ ̴͇͗И̷͖̎л̵̝͝ь̸̖̿и̷͙̉ч̷͔͠н̸̺̕а̶̯̃ ̶͇̽Н̵͇͑о̷̰̇в̸̯̚о̵̞̏д̶̯̇в̷̞̿о̷̬͒р̷̭̋с̵͝ͅк̴͈͛а̷͎̒я̴̣̈́ ̸͙͠(̵̰̀М̶͙̈́а̸̫͝т̵͉̅ь̶͓͐ ̸̯͛р̶͓̈у̶̤̀с̷̡̔с̶̻̿к̷͊ͅо̷̘̿й̸̙̍ ̴̭̔д̶̩̆е̶̨̛м̷͎̓о̵̤͌ќ̵̲р̵͓̌а̵̗̽т̶͒͜и̶̥̒и̶̻͝)̶̯̓



"̸̞̆I̶͎̎n̷͔̂o̶̳̊c̷͔̈́h̵̜̽ḭ̵̾ ̵̗͂s̴̺̄u̸̟̅t̷͍͊e̸͚͘t̶̻̓a̵̼̔ ̸̥͆s̶͖͋o̷̯̒n̵͍̈́o̶̠͐ ̴͉̈́k̸̖͘a̶̙͗k̷͙̾u̸̗̓ǵ̸͔ö̴͕ ̵͚̎w̶̤̓o̵̺̐ ̷̙͝š̶̩ẖ̸͒i̵̪̚m̴͈̊ĕ̵̳s̷͖͛é̸̠!̷̬͐"̷̼͠ (ссылка)

̶̥͋В̴͈̿с̵̲̿я̶̨͒ ̸̲͋Р̷̲͝о̵̩́с̷̪̌с̷͚̄и̸̺̑я̴̍͜ ̴̞̑д̷̖̎о̷̲͒л̶̜͠ж̵̡́н̸̼͋а̴̜͐ ̴̘̓б̶͓̑ы̸͉͝т̵̰̔ь̴̳̅ ̷̗͌у̸̺̃н̷͎̿и̷̪̓ч̶͚̉т̸͍̽о̴̧̍ж̷̺͋е̷̛̳н̷̨̚а̷͕̑!̷̩̾
̶̟͑"̶͈̎С̶͓̿в̴̳̍о̸̼͊б̶̥͌о̷̭̋д̵̼͠а̸̭̀"̴̫̄ – ̶̏ͅМ̶̱̄ы̸̬͆ ̸̭͠д̶͋ͅа̵̣̅р̸͙͗о̶͙̿в̷̪̒а̸̛̞л̵̍͜и̵̨͛ ̸̩̓в̶̩̀а̷͔̾м̴̭̍ ̸̫̚д̷̯́е̴̗̇м̸̻͘о̶̘̐к̵͔̀р̶̪͐а̴̠̇т̵̲͒и̸͍̊ю̴͉̃.̷̥͋.
̸̫̄"̶͚̀С̶̘͝в̶̟̌е̸͉̕т̴̊ͅ ̶̞̇З̴̺̚а̴̧̅п̶̤̄а̸͔̌д̸͗͜а̵̮͝"̸̫̀ – ̴̲́М̴̢̊ы̷̹͋ ̷̪͝п̸̤͗р̸̧͌и̶̖̏о̴̨͠б̶̩̈́щ̴̪̓и̷͓̎л̸̺͂и̷̣̿ ̵̼́в̴͈̐ӓ̵̦́с̷̞͝ ̴͕͋к̶̨̎ ̵̼̐ц̷̢̐й̵͓в̵̯͘и̴̤̓л̸̰͘и̵̧̽з̵͍̇а̵̬͝ц̵̲̾и̷͖̏и̸̯̅.̴̢͝
̸͕̈"̷̧̛Н̶͂͜о̷̪̂в̴̪̊ы̶̥̑й̶̃͜ ̷̹͋е̸͉̚в̴̗̅р̶͎̌о̸͉̅п̴͙̓е̶̯͋й̷̞̕с̷̟͠к̵͘͜и̶̻͊й̵̞͑ ̵̜̎ч̶̩͠е̶͖̍л̷͔̐о̴̃ͅв̸̢̀е̵͎̽ќ̷̼"̶̻́" – ̴̱̀Т̴̲͝а̶̮̀к̶̛̣ ̷̜̎ӱ̴̫́м̷͈̇р̴̮̌и̵͈́т̶̢̐е̷͙͛,̶̮̈́ ̵͍͝с̸͖́к̶̳̈́о̶̱̅т̷̩͊,̵͍̾ ̵͚͝ч̶̰̒т̵̖́о̵͔͠б̸̩̀ы̴͈̏ ̷͔́н̴̛̟е̷̧́ ̶̦̈у̴̛̯м̶͚̓е̴̗́р̶͈̔л̸̙͆и̶̻̓ ̷̠̎м̶̘͝ы̶̺̏!̴̙͑.

Ночь целиком сотканная из тревоги. Такие не забываются ни через год, ни через десять лет. Решаются судьбы в пылу бесед. Крошатся чужие надежды под каблуком более напористого ответчика. Мария, хоть и оказалась на таком собрании впервые, понимала, что голос всякого присутствующего прозвучит да и утонет в почти фаталистичном исходе, неизвестно кем подложенном под дверь. Такое ощущение преследовало ее с тех пор, как началась война. От слов и действий будто не зависело ничего. Словно кто-​то там наверху, а может и, напротив, в преисподней подкидывал вверх, усмехаясь, кости и решал тем самым судьбу.

Во всяком случае Мария и представит не могла, чем все это закончится. Она даже испытала некое облегчение, когда покинула душное помещение, где скалились, парировали, повышали голоса, боялись потерять свою власть и кажется, совершенно не услышали ее рассказ.
Взяв Верочку под руку, она довольно бодро направилась на выход, даже сумев улыбнуться.
- Надо хоть немного поспать, - ободряюще шепнула она коллеге, пока шли по темному, гротескному предбаннику. Мария усмехнулась горько: вот так блуждая в темноте, все они пытаются найти выход, а Россия тем временем мокнет от слез, пухнет от голода и тонет в грязи.

Впрочем, иные так и вовсе неплохо переобуваются под стать обстоятельствам.
Память на лица у Машеньки была на редкость великолепная. Как бы то ни было, она сохранила самообладание, лишь сжала непредусмотрительно сильно верочкину ладонь, а рука сама собой скользнула в карман, где таился пистолет. «Всегда один патрон необходимо себе оставлять» - некстати вспомнились слова Левушки, которые однажды так сильно возмутили ее.

- Прошу прощения. Я забыла шляпку, - разворачиваясь к двери и увлекая за собой Веру, Маша вернулась в дом.
- Вера, - думая, как будет объяснять столь нервное поведение, прошептала Мария, - я уже видела этого человека. В Петрограде. - будто это что-​то объясняло. Скорее гораздо красноречивее было выражение ее глаз, сверкающих от смеси ужасных воспоминаний и праведного гнева.
- Извините, - заговорила Маша по-​английски, обращаясь к майору, который не успел далеко уйти. - Чей солдат там стоит? Вам известно, кто он? Эсер, белый, кто? - тон Маши снова стал учительски-​строгим, будто она заметила, как один из ее подопечных учеников свернул голову птице и счастливо избежал наказания.

Вера не стала ни переспрашивать, ни уточнять, ни суетиться. Только кивнула сдержанно и всепонимающе, да сжала губы в тонкую упрямую нить. Пускай ей было неясно, что так подействовало на знакомую, но плеснувшиеся внезапно глазах Машеньки боль и злость были достаточным ответом: Вера Данилевич и сама за неполные два года революции увидела немало того, что заставляло сердце болезненно сжиматься, а пальцы – искать холодную рукоять револьвера.
Дверь захлопнулась, оградив девушек от недоумевающего солдата, и пока Маша обратилась к британскому майору, – Гилмору, кажется – Вера вжалась в стену, ссутулившись и опустив руки в карманы пальто и ожидая в любой миг угрозы с той стороны, и шепнула негромко:
- Могут стрелять? Мари…, - короткая пауза и миг сомнений, но на фамильярность Данилевич нее решилась, - я Карловна, тогда надо чуть сдвинуться в сторону.

Англичанин остановился, обескураженный и сбитый с толку вопросом, чуть нахмурился непонимающе и ответил неуверенно:
- М-м-м, даже не представляю, извините, мисс. Но вы не волнуйтесь: раз он здесь – это человек надежный. К тому же рядом есть солдаты Его Величества – если что случится, вас защитят. – Справившись с собой, майор покровительственно улыбнулся. – Вы не волнуйтесь, все под контролем. Сэр Торнхилл не допустит, чтобы этот город тоже погрузился в безвластие, вы под надежной защитой!

Мария Карловна не разделила спокойной уверенности майора и даже улыбки не приложила к своим следующим словам:
- Когда я в последний раз видела этого человека, он был с большевиками и зверски убил несколько джентельменов и даму у меня на глазах. Поверьте, такое не забывается. Теперь же я вижу, что его грехи прощены, а убийца поощрён вашим доверием. Покажите мне командующего, который поощряет присутствие большевиков здесь. Уверена, такого вы не найдёте.

На предположение Верочки она лишь отрицательно мотнула головой, сосредоточившись на майоре, с кем по-​прежнему беседовала по-​английски.

Майора не проняло, или он попросту не понял всей остроты ситуации. А может, спешил обратно, ожидать командирских указаний, и решил пустить все на самотек? Как бы то ни было, англичанин по-​прежнему смотрел на девушек с расположением, но никаких действий предпринимать не собирался:
- Леди, вы наверняка ошиблись. Поверьте, всех явных сторонников большевиков и всех преступников в городе арестовали. На улице же темно? Вы наверняка спутали его с кем-​либо, так что не волнуйтесь, здесь с вами ничего не будет и ничего не угрожает. А если утром вы в своих подозрениях уверитесь - обратитесь или в городскую милицию, или в комиссию по расследованию действий большевиков. Да хоть в управление право-​маршала, наконец! Там разберутся, все решат и вы, леди, будете вне опасности. К тому же он русский, а я ему не начальник. Если вы так желаете разобраться сейчас – обратитесь к его русскому командиру.

Мария Карловна никогда не теряла терпения и самообладания, поэтому она нарочито медленно и спокойно произнесла:
- Господин майор, я с этого и начала наш разговор. Если вам неизвестно, кто командует этим солдатом, не откажите мне в услуге: соблаговолите подождать меня ради моей безопасности, пока я узнаю его имя, звание и, возможно, имя его начальника. Если его командир присутствует здесь, я бы хотела сразу уладить этот вопрос. Как вы понимаете, ни о каком сопровождении с его стороны не может быть и речи.

Британец чуть развел руками, извиняясь за свою неосведомленность:
- Леди, как я уже сказал, я не знаю, кто им командует. Если вы не будете возражать, я провожу вас к русским офицерам, и вы сможете пообщаться с ними. Сам я, увы, не могу дождаться вас, поэтому направлю к двери пару английских солдат. Вас это устроит?

Получив согласие, он снова повел девушек по коридору, пока не достиг одной из комнат, откуда доносился негромкий разговор.
- Вам сюда. Прошу. – майор распахнул дверь.
Перед девушками предстала небольшая уютная комнатка, где на вешалке висело чье-​то пальто, мерно колыхались занавеси от ветра, дующего сквозь приоткрытую форточку, а в полутьме, что разгонял неверный свет керосинки виднелись четыре человека: юноша в форме, оккупировавший письменный стол, офицер явно кавказских кровей и двое похожих друг на друга мужчин в партикулярном платье, устроившихся на разобранной кровати. При виде дам юноша ойкнул, подскочил, вытянувшись по струнке, а «кавказец» насмешливо протянул:
- Здра-​авствуйте, милые дамы! Ужели ваш атаман прогнал вас, и вы решили снизойти до наших скромных пэрсон?

Марии было не до смеха уже четыре года, а сегодня ее "не до смеха" достигло своего апогея.
- Да, пожалуйста, - кивнула она в ответ на оба предложения и проследовала за майором.

- Доброй ночи, - опасаясь, что беседа снова покатиться на той же карусели, Маша сменила тактику. В конце концов, посеять панику и включить провокацию в данном случае - тоже выход. Ее возмущало спокойствие, с которым английские военные реагировали на возможное наличие среди них предателей.
- Сразу к делу, господа. Промедление сейчас крайне опасно. Только что мной был опознан большевик, который в прошлом году в Петрограде совершил на моих глазах многократное убийство и безнаказанно скрылся. Тогда он был одет иначе и носил красную повязку на рукаве, но как вы понимаете, забыть его лицо у меня теперь нет никакой возможности. Господин английский майор отнесся к новости о возможном присутствии предателей среди солдат чересчур спокойно, - провокация прошла успешно. - Поэтому обращаюсь за помощью к вам. Мне нужно знать, кто командует этим солдатом.

Если поначалу у русских был лишь легкий интерес, то первые же слова о большевике заставили их напрячься. Вставший при появлении дам юноша даже вскрикнул от удивления, хотя и негромко:
- Как? Большевик? Здесь!?

Поняв, что на последних словах он пустил петуха, молодой человек смутился и замолчал. Братья же (а сидящие на кровати наверняка были ими), переглянулись подозрительно и синхронно кивнули, вставая. Было ясно – они целиком и полностью в распоряжении Машеньки. Не остался сидеть и тот офицер, что поддел девушек едким комментарием. Плавно и по-​кошачьи он перетек из расслабленного сидящего положения в готовое к бою положение, легким движением руки расстегнув кобуру, в которой виднелась тускло блеснувшая пистолетная рукоять.
- Один из наших – краснокожий!? Дела-​а… Мы готовы, сударыни. Куда нам идти? Расскажите, и я и господа Черноруцкие возьмем вашего большевичка тепленьким. А вы подождите нас здесь. Веня… Юнкер Осипов составит вам компанию.

Слегка изумившись такой поспешности, особенно на фоне спокойствия английского майора, Мария заговорила чуть быстрее:
- Нам определили его в сопровождающие, он и сейчас наверное стоит возле черного входа, ждёт, - и Мария Карловна в красках описала его лицо, обезображенное шрамом в форме подковы.

Ее не пугали возможные разбирательства. Гораздо горше, если опять безнаказанным уйдет. А уж что касается его предательства, то Маша уверена была - бывшими большевики совершенно точно не бывают.

Офицер слушал спокойно, с легкой улыбкой на лице. Но как эта улыбка отличалась от той, что была на лице англичанина! У того – простая и абсолютно нейтральная вежливость, у этого – обещание многих проблем тому, о ком мужчина думает. Сразу стало ясно: кавказец с большевиком миндальничать не собирается. Но вот до какой степени? По Архангельску упорно ходили слухи, что в тюрьме арестованных красных деятелей пытают и калечат, и участие в этом принимают не только тюремщики, но и армейские офицеры. Этот человек совершил злодеяние – но чем ему за него воздастся?
- Значит, у черного хода. Разбэремся! – осклабился на миг офицер.
- А может, мы с вами пойдем? Ну, чтобы дамы знали, что их обидчик наказан? – кажется, юношу идея оставаться «в тылу» совершенно не прельщала.
Офицер резко цукнул Осипова:
- Юнкер! Вы считаете, что подобное зрелище для дам уместно?
Ответом ему послужил тихий шелест Веры:
- Мы не просто дамы, господин поручик. - Данилевич перевела взгляд на Машеньку, глазами спросив: «Может, пойдем?».

Маша и сама желала убедиться, что правосудие состоится. Тем более, что за свои слова ей наверняка придется отвечать. Поэтому она кивнула:
- Мы пойдем с вами.

Разговор уходящих Ани и Закемовского о Теснанове заставил Викторию вспомнить то самое место из "Что делать?" Ильича, вокруг которого интеллигентами-эмигрантами было в свое время сломано так много копий. Действительно ли интеллигенция должна привносить в рабочий класс социалистическое сознание? Действительно ли самые передовые рабочие не обойдутся без указки от очкарика с брошюркой в кармане? Или же - это было завязанное на контекст своего времени замечание, полемическое преувеличение в борьбе с экономистами и адептами стихийности? Некогда Виктория, уже плотно пообщавшись с американскими рабочими-социалистами, все же питала некоторые иллюзии по отношению к русским пролетариям - тем, что делали революцию не в девятнадцатом веке, а уже после ее рождения - славную, прекрасную революцию, разбитую, к сожалению, но разбитую в жестоком бою, и заставившую социал-демократов всего мира с надеждой смотреть на страну, некогда имевшую нелестное прозвище европейского жандарма. И нынешнее столкновение с реальностью, с тем самым передовым русским пролетариатом, оставляло двойственное впечатление. С одной стороны, если такие, как Теснанов, становятся коммунистами - значит, наше дело наверняка победит (меньшевики обожали в своей полемике хвастаться, что за ними идут все серьезные и грамотные рабочие, а за Лениным - лишь голытьба и малолетки). С другой... да, не раз уже случалось, что Владимирова, процитировав некое общеизвестное место, по ее мнению, место из Маркса, сталкивалась с непониманием в глазах сознательного пролетария, каковое при дальнейшем разъяснении оборачивалось затаенной обидой. Как будто Виктория нарочно тыкала своей образованностью в лицо весьма уважаемому ею, по большому счету, человеку! Она вовсе не ощущала в себе призвание к идеологическому лидерству - всю свою жизнь дочь Натана Араловича росла прилежной ученицей, жадно ловящей слова знаменитейших марксистских интеллектуалов, и с удовольствием проходила бы в ученицах еще лет десять... вот только не оставила ей революция столько времени для образования и воспитания. Теперь она сама должна учить и вести за собой людей вдвое старше, подбирать к каждому соратнику свой ключик, разрешать трения и конфликты, зарабатывать свой авторитет, не подрывая чужой... К счастью, в данной конкретной ситуации у нее были все шансы достичь с Теснановым единомыслия, и, возможно, даже наладить несколько напряженные отношения. Главное - найти правильные слова на каждом этапе этих ночных переговоров...

***

- Да успокойтесь вы, ради... - Викторию уже начинало раздражать нытье "его превосходительства", до такой степени, что пришла в голову первая мстительная мысль: не пустить ли его в расход, списав на проделки офицеров? Пусть хоть тушкой послужит делу борьбы с контрреволюцией. - Мне что, по-вашему, организовывать городскую межпартийную конференцию в собственной спальне? К сведению - марксисты тоже люди, у всех моих товарищей есть работа, у большинства - семьи, и по ночам они имеют обыкновение спать. Сейчас мы идем к ближайшему месту общего сбора, в мастерской союза транспортных рабочих...

Девушка не сразу сообразила, чего так испугался Дедусенко, а поняв, удивилась сама:

- Хм, действительно - вон общежитие... Что за город такой - просто бычья шкура карфагенской царицы: все сконцентрировано на крошечном пятачке, - фразу привыкшей к масштабам Нью-Йорка или хотя бы Петрограда Виктории было сложно понять явно не получившему классического образования генерал-губернатору. Смешно - сама Вика на днях при составлении текста очередной листовки выговаривала любителям к месту и не к месту поминать "гидру контрреволюции" товарищам: "Что, по-вашему, будет представлять при слове "гидра" малограмотный холмогорский крестьянин, который слыхом не слыхивал про Геракла и двенадцать его подвигов? Каждая буква в листовке - это пуля, которая должна попасть в цель, вы же палите в белый свет как в копеечку..." - Ладно, давайте и в самом деле сделаем крюк: в любом случае мы будем на месте раньше, чем Аня и Серж соберут людей...

Не оформленное, не завершённое коммунизмом человечество пробиралось по линии времени наугад. Вытягивало наощупь рваные с кровью родимые куски себя — чтобы найти конец прошлому. Чтобы явить будущее.

Два куска, два отщеплённых дрожащих атома: Федор да кулак Игнат.

Первый, видя множественность, предчувствовал единое. В мягком существе его пели вёсны — светлые вестницы обещанного обновления.

Второй был незряч.

Деревенское человечество протянуло Городу широко раскрытую руку — с демократическим приветом, а также с товарищеским предостережением. От имени поколений, по причине классовости канувших в холодную почву, Деревня вопрошала Город: о совести, об общем братстве, о вселичном восхождении к правде на земле. Отчего промышленный пролетариат — плоть от плоти сельского — пренебрегает революционным долгом? Если по причине крови: так кровь — водица, пока не заключен мир между четвёртый год воюющими державами, пока не развеяны в седой пепел ветхие заветы изолгавшихся господ царей, господ попов, господ офицеров. Советский председатель Василий записал каждое звучавшее слово: голоса многих безымянных людей сохранил итоговый документ.

Затем Игнат и Федор покинули Гадюкино.

У отца Виктории, Натана Араловича, была одна очень характерная привычка. Всякий раз, работая в редакции и изучая последние известия Европы из газет, он, натолкнувшись на интересную новость, декламировал вслух известное двустишие Мицкевича:

Ciemno wszędzie, głucho wszędzie,
Co to będzie, co to będzie?

Этим "цё то бендзе?" были встречены известие о сараевском убийстве, австрийский ультиматум, голосование в рейхстаге по поводу военных кредитов, и многие другие события, истинного масштаба трагичности которых не подозревал еще никто по обе стороны Атлантики. Менялась лишь папина интонация при произнесении давно уже ставших крылатыми польских слов: от скорбной или негодующей до обнадеживающей. Не стоит удивляться тому, сколь часто за последние пару лет "цё то бендзе?" всплывало в памяти Вики. Последний раз - вчерашним вечером...

***

Работа в кафе имела как свои преимущества, так и недостатки. Бывшая столовая общества "Питомник", вновь приведенная к старорежимному виду, имела большую потребность в обслуживающем персонале со знанием иностранных языков, в официантках, способных объяснить бестолковому бритту, что прославленный Маяковским загадочный рьябчшик - это всего лишь особый russian pheasant, и, напротив, что пожарская котлета - это, кхм, не совсем та cotelette, которую вы, господин офицер, могли бы обнаружить своем родном хэм-энд-биф шопсе. За великолепное знание языка Вике до времени спускали многое - и отсутствие отработанной годами сноровки, с какой та же Аня сервировала стол, и отсутствие тех самых округлостей, которыми порядочная официантка обязана радовать взгляд клиента... В разговоре с офицерами и посольскими, правда, приходилось старательно имитировать акцент: ее нью-йоркское происхождение вызвало бы куда больше вопросов, чем легенда, с которой она легализовалась в городе - стандартная история дочери московского коммерсанта из выкрестов, к которому одним нехорошим вечером пришли люди из ЧК, и больше никто его не видел.

Проблема была в том, что изначальный план, с которым товарищ Владимирова устраивалась на эту работу - крейсировать по залу, выхватывая из воздуха важные сведения, каковыми расслабившиеся в непринужденной обстановке офицеры и дипломаты станут сыпать на каждом шагу - не то чтобы провалился, но явно в полной мере не реализовывался. Большинство служащих посольств и интервентов интересовалось исключительно вопросами личной наживы: скупка за бесценок драгоценностей и мехов у беженцев, планы участия в коммерческих делах города и области, ловля рыбки в мутной воде - кажется, это было основной темой всех разговоров. Оставался, правда, вариант с расположившимся в отдельном углу штабом Чаплина, но, во-первых, русские офицеры не были сферой ответственности Вики как официантки, во-вторых, как раз они отличались звериной подозрительностью, и при любом сколько-нибудь важном разговоре прежде всего заботились об удалении посторонних.

Именно поэтому не иначе как счастливым случаем нельзя было назвать тот факт, что именно Вика, а не ее напарница, подслушала обмен репликами между импульсивным кавказцем Ганжумовым и самим "главнокомандующим". Собственно, именно в этот момент в ее голове отчетливо послышался отцовский голос - "цё то бендзе?". Что-то будет?

Вопрос лишь в том - что? Внимательно наблюдавшая за происходящим в городе девушка прекрасно понимала, что дело движется к некоему аналогу прошлогодней корниловщины в Питере. Столкновение между столь разнородными силами, как "демократические" контрреволюционеры с одной стороны, и промонархическое офицерство - с другой, было объективно неминуемым, и единственным сдерживающим фактором (которого не было в 1917 году) здесь являлись интервенты, не заинтересованные покуда в масштабной сваре. Однако котел противоречий явно закипал, и вопрос был лишь в том, насколько достанет сил у теперешних хозяев города из Антанты держать на месте крышку? Изначально Виктория была настроена по этому поводу пессимистически: интервенты даже по соотношению сил выглядели главным игроком, способным загнать в свою упряжку реакционеров всех мастей, и для этого у них имелся нужных размеров кнут и приличный пряник. Однако подслушанный разговор явно свидетельствовал о том, что "цё то бендзе", и "бендзе" без вопросительного знака...

Вопрос был в том, как обернуть ситуацию в свою пользу, увеличив влияние большевиков в городе. Как организовать в случае необходимости выступление рабочих, чтобы не дать офицерью установить открытую военную диктатуру - и в то же время не сыграть на руку эсеровско-энесовской контре? Чтобы в равной мере ослабить и условного "керенского", и обобщенного "корнилова"? Еще одной проблемой было собственное положение Виктории в подполье: она ведь далеко не выглядела его общепризнанным лидером. Слов нет, репутацию девушки среди провинциальных революционеров здорово укреплял статус столичной штучки, видевшей живых Ленина и Троцкого, но возраст в сочетании с незнанием местной обстановки играл не в ее пользу. А многие идеи, которые она планировала реализовать в случае начала открытого конфликта между эсерьем и монархистами, несомненно, вызовут у некоторых узко мыслящих товарищей отторжение, и надо иметь поистине ленинский авторитет, чтобы заставить всех принять ее предложения.

Увы, Вика Владимирова была пока всего лишь Владимировой, но никак не Лениным и не Троцким. У нее сейчас не хватало власти даже призвать к более ответственному поведению в подпольных делах свою соседку по комнате Аню, хотя многие вещи в их с Сержем отношениях уже начинали откровенно раздражать. Положим, с какой частотой загонять паровоз в депо - это их личное дело, хотя после каждого такого вечера любви Вике приходилось очень долго проветривать комнатку, чтобы избавиться от характерного запаха. Но вот денежные дела - это уже другой разговор, и сейчас девушка находилась в крепких раздумьях насчет того, как бы прервать эту аферу Закемовского, не вызвав крупного скандала и ссоры с товарищами, ибо Серж в своих махинациях начал уже откровенно наглеть. Просто пойти к Теснанову и выложить ему все начистоту было точно не вариантом - ей ведь еще очень долго жить с Аней под одной крышей. Мда, Виктория Натановна, куда вам сбрасывать в море контру с интервентами и восстанавливать Советскую власть на территории размером с полторы Франции, когда вы не можете даже дисциплинировать парочку любвеобильных "железнодорожников"?

***

После первого шока от зрелища физиономии Закемовского в окошке еще не до конца проснувшаяся Вика снова услышала в своей голове отцовские слова. "Цё то бендзе." И, пока она одевалась и нацепляла парик, не забыла извлечь из под подушки браунинг: черт знает кого мог притащить на хвосте явно влипший в историю Серж? Предоставив Ане перебранку с возлюбленным, Владимирова прорабатывала в голове варианты действий на случай непредвиденных обстоятельств, приходя пока к одному выводу: что бы ни произошло, кого бы ни притащил с собой Закемовский - инициативу и командование сейчас необходимо перехватывать именно ей. По очевидным причинам. Она молчала, пока "железнодорожники" бранились и суетились, не желая до времени соваться вперед - надо оставаться для незнакомца большей загадкой, чем он был покуда для нее. Но, когда, наконец, прозвучала фамилия ночного гостя, Вика все поняла до пояснений "генерал-губернатора". Началось, стало быть. Самое главное - нельзя сейчас демонстративно удивляться и суетиться: именно ее поведение должен оценивать в первую голову этот отставной козы барабанщик, именно с ней он будет говорить как с законным представителем большевистской партии в городе.

- Ну что ж, этого следовало ожидать, - с некоторой скукой в голосе произнесла Виктория. - Серж, вон там, в углу, веник, совок и тряпка. Подметите, пожалуйста, и оботрите обувь, пока не разнесли грязь по всей комнате. Затем передайте нашему гостю. А вы пока садитесь, гражданин генерал-губернатор, вон табурет, пододвиньте его сюда.

Сама Виктория садиться не спешила, встав в тусклом свете керосинки так, чтобы левая рука с зажатым в ней браунингом (предусмотрительно снятым с предохранителя) оказалась в глухой тени. Не то чтобы она собиралась доводить разговор до смертоубийства здесь и сейчас (это было бы форменным идиотизмом), однако кто знает, как все повернется...

- Ну что, Яков Тимофеевич, - начала она беседу. - Как я понимаю, пришло время, когда контрреволюция стала пожирать своих пасынков? Чаплин решил, что со сворой бесполезных болтунов пора кончать, покуда они не погубили дело борьбы с большевизмом? И вы, стало быть, перед перспективой неминуемой петли явились сюда...

И тут Вика сообразила, что понятия не имеет, о чем говорил с Дедусенко Серж и в курсе ли "генерал-губернатор", что оказался в большевистском логове. Да что за болван-то, хвостом тебя по голове? Неужели нельзя было хотя бы оставить эсера чуть позади и предварительно договориться о том, как ему представляться? А теперь же - теперь предстояло импровизировать. Для начала следовало дождаться реакции гражданина социал-предателя.

Почему так полезно ходить на дмовки? Потому что почти всегда это рождает КОНТЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕНТ!

В силу определенного вчерашнего спора в онлайне у нас родился конфликт относительно сериала "Тень и Кость". По итогам обсуждения мы с небезызвестным любителем исторических подробностей, оба двое, каждый сам от себя, должны будем в течение ближайшей недели выдать свои рецензии на данное творение, не стесняясь во мнениях и выражениях.

Сим постом мы, Калавера Первый, анонсируем данные рецензии и призываем всех и каждого следит и читат!

Свои я, скорее всего, буду выкладывать посерийно, в порядке, соответственно, просмотра. Чтобы не упустить ни единого перла этого шедевра, где развестистой клюквы, судя по всему, целые леса.

И, чувствую, тут не обойдётся без настоящего художественного образования.

Рауш обернулся к подошедшим барышням. На лице его мелькнула тень раздражения, затем удивления, когда одна из них обратилась к нему по имени.

Она представилась и сама - Мария Карловна Иессен. Фамилия ее и отчество были Константину хорошо знакомы. Он прекрасно помнил Карла Иессена. Тот был морским офицером, в адмиральском, кажется, чине, и хорошим приятелем его отца. В доме Раушей он бывал весьма часто, курил с папой сигары, играл в преферанс и обсуждал биржевые новости. Иессен владел, кажется, верфями где-то на Балтийском море.

С семьей его Константин, однако, был знаком мало. Помнил только, что однажды Иессен приходил с женой. Но дама эта, так неожиданно возникшая перед Константином в далеком Архангельске на четвёртый год величайшей войны в истории человечества, вероятно приходилась старому адмиралу дочерью. Нет, Рауш не знал ее, не мог припомнить, что был ей когда-то представлен.

Было, однако, что-то знакомое в ее лице. Может быть он все же видел ее где-то?

На мгновение Рауш окунулся в чертоги памяти. Мелькнули бесконечно долгие месяцы, что он провёл а разоренном Петрограде, осажденным коварным врагом, которому не потребовалось ни единой дивизии, чтобы сломить столицу Российской державы - против неё он обратил ее собственный народ. Пролетели годы войны, когда тот враг ещё сражался честно, штыком, пулей и всем могучим арсеналом современной науки. И вот Рауш вернулся в Петербург - именно Петербург - то были времена, когда град Петра ещё не был лишён лже-патриотами данного основателем имени, 1914 год.

Вот он, новоиспеченный гвардейский корнет, на балу у графини Шуваловой во дворце на Фонтанке. Воспоминание бесконечно далекое, словно не реальность это, а сон. Посреди истощенного Архангельска кажется, что не может быть реальным то великолепие, которое в далеком 1914 казалось обыденностью. В том сезоне были в моде «балы цветных париков», куда все дамы являлись в париках самых безумных расцветок. Раушу это ещё казалось до смешного глупой идеей. Этот бал именно такой. Вот хозяйка дома в зелёном изукрашенном жемчугом парике. Вот княгиня Орлова в парике зелёного цвета и Мария Дерфельде в ярко-алом. А вот и барышня, которую через четыре года он встретит перед правительственным общежитием в Архангельске. Ее представляет общий знакомый и Константин пропускает имя мимо ушей. Мария Карловна Иессен. Она была там тогда, теперь она здесь. Как повернулась судьба!



- Это... большой сюрприз, видеть вас здесь и сейчас, Мария Карловна. - проговорил Рауш, он замолчал на секунду, затем продолжил: - Господин Берс, я боюсь, прав. Главнокомандующий арестовал правительство эсеров и народных социалистов, которое в военное время губило армии. Справедливо ли это, прошу, судите сами. Никакого кровопролития, однако, не было. И все силы будут приложены для того, чтобы его не допустить. - Рауш взглянул на Торнхилла и вновь обернулся к Марии, - Если же вы желаете помочь, вам нужно только лишь воздержаться от преждевременного распространения новостей о случившемся. Прошу вас, возвращайтесь домой и ждите известий из газет. Все будет хорошо.

Отмучившись, слабый Игнат упер в Федора немигающий невыразительный взгляд. Заговорил тихо-тихо:

— Посягать и паразитировать свойственно имущим. Коли имеешь — всегда хочется иметь больше. Ночами не спишь — об рубле думаешь... А сейчас? Оглядись, Федор.

Масса сжалась вкруг двоих, и мир внимал, и безутешно поскрипывала под остроконечной сталью фактура писчебумажного листа, назначенного запечатлеть траекторию исканий голых душ, заброшенных посередь угрюмой слепоглухой степи.

— Брешут, что Белый царь на германцев войной шел. По-настоящему войны никакой нет, а есть план истребить целый свет. Для того в Городе введены механизмы... Оттого монополия. Хлеб скоро запретят.

Зашептал страстно:

— Наступают последние времена, Федор. В союзе с живыми восстают усопшие. Василий вернулся из солдат неспроста: близится всеобщее воскресение. Прошлый достаток не в счет, ведь пред Господом Богом я нищ. Семнадцатый. Но и ты не первый. И оба мы на последнем суде — равно что блохи.

Стеклянные пуговицы, посаженные Игнату взамен природных глаз, мироточили.

...а Грушин некоторое время молчал...

Молчал и думал, прикидывал ситуацию. Обычно он не сильно торопился с категоричными выводами, но сейчас внутри как-то сильно сник.

Енто что же получается, господин Мальчиковский...-думал внутри себя Грушин.-Что же получается... Есть мы, есть "сапоги", а есть рассадник всякого рода мрази... Вы себе отдаёте теперь отчёт почему идеи красных имеют успех или до сих пор не уловили этого?

Павел Николаевич тяжело вздохнул. Он, конечно, был монархистом, но всю жизнь считал, что солдат-пехотинец такой же слуга государев, как и матрос, как и флотской офицер, как и даже вообще гражданский чиновник. Идея делить рода войск на "элитные" и "все прочие" всегда казалось ему какой-то диковатой. А в сложившихся условиях-вообще почти что безумной. Это пахло каким-то дичайшим снобизмом. Уж хоть в военное время можно было бы не разделяться. Большевики-то контрой считают всех, кто им противостоит...

Всё это было настолько чудовищно по меркам Грушина, что он, пожалуй, с этого момента окончательно перестал уважать Мальчиковского. Конечно, это не значило, что поведение Грушина изменилось бы внешне или что он бы отказался слушаться официального приказа от него. Но в глазах Грушина он сейчас заслужил только презрение.

Тем не менее, он осторожно ответил так:
-Извольте-с объяснить, что означает любой ценой? Что, и перед расстрелом не останавливаться-с?...

13:00

На пристани Бессонов окинул отца арестованного телеграфиста не особо приветливым взглядом. Нет, не то, чтобы у него были какие-то претензии к самому старику, нет. Всё-таки вряд ли стоило ожидать от Викентьева-старшего, что он мигом отречётся от сына после того, как тот был изобличён в качестве предателя советской власти. Всё-таки что она такое, эта самая власть рабочих советов здесь, в Шенкурске? Лишь только очередной режим держащийся на пулемётах и штыках, да на патрулях вооружённых громил, распространённых по местным улицам. Режим, естественным образом, не особо любимый, ибо держался он в основном на силе оружия, а его основные поручители среди местных, братья Боговые, сами были не особо популярны и любимы.

Как бы там ни было, Андрей Бессонов тоже был человеком из плоти и крови, хоть чекист и почти гимназистский учитель. Ему — также естественным образом — было не особо любо то, что Шенкурс стоял за Ракитина с Жилкиным, и за их подельников,. Что он чурался его, собственного справедливого правления и заботы, почитая их, должно быть, не бессоновскими, но бесовскими. Потому он и смотрел на Серафима Лавровича Викентьева не особо приветливо. Лишь отвечал взаимностью на взаимность, так сказать.

— А вот скажите мне, Серафим Лаврович... — обратился чекист к телеграфистскому отцу как будто бы уже приближаясь лично взять передачу, но как будто бы одергивая себя в последний момент. Отступая на шаг.

— Скажите мне, Серафим Лаврович, как ваша дочь? Как поживает? Не приходил ли в ваш дом кто после того, как мы ушли? Не выходила ли она куда?

Чекист отвел взгляд прочь в сторону от старика и посмотрел на свой корабль. На юношу, томящегося в его трюме, понятно дело. Бессонов, конечно, не умел смотреть сквозь железо и деревянные доски, потому Викентьева-младшего он не увидел. Он надеялся, впрочем, что отец телеграфиста правильно прочитает его взгляд, сделает надлежащие для себя выводы и будет честным...

Как бишь там другой старик на корабле думал? Тот, что был его капитаном. Он думал, будто бы холод какой-то есть во взгляде Бессонова. Могильный холод. Будто бы Смерть и неслышно воющие призраки убитых витали близ него. Что ж, рассудил чекист, если он действительно имеет такую устрашающую для пожилых людей ауру, то её можно и использовать. "Грех не использовать", — может быть, следовало бы сказать. Ну или: "Использовать, как бы это ни было грешно". Что-то из этого.

13:25

Андрей Бессонов что-то молча сосчитал в уме, а потом усмехнулся. Чекист наклонился вперёд, смахнул правой рукой отшелушившуюся с перил краску, дабы не пачкать рукава шинели, оперся об оные перила локтями и принялся за своё любимое занятие — созерцание тихой глади воды. Когда она, водная стихия, стояла перед ним вот такой вот, девственной и чистой, он был вполне доволен собой и окружающим миром.

— По-моему, кстати, их действительно шесть, Глеб, — сказал Бессонов, когда молодой человек наконец закончил со своим рассказом. — Ярусов в Большом театре, я имею в виду. Не буду говорить наверняка, изображая из себя великого человека европейской культуры, — я никогда не обладал должным достатком, чтобы на самом деле быть им — но, по-моему, ты угадал.

Покосившись в сторону кажущегося недовольным Занозы-Подушкина, чекист позволил себе ещё одну ухмылку.

— Ты знаешь, Валерьян, я тоже должен сделать признание. Бессонов — моя настоящая фамилия, или, лучше сказать, фамилия, данная от рождения. Но по имени... Ах-ха. Я не совсем теска нашего товарища Романова. До того, как я стал Андреем, я был Акамиром. Отец — Вячеслав Вячеславович, земля ему пухом — назвал меня так.

  В отличие от излишне разговорчивого Гуковского и слишком уж прыткого Лихача, Мартюшин не стал ни сопротивляться, ни вставать в позу оскорбленной невинности, ни пытаться бежать. Спешно возведенные им баррикады, так и не сумевшие остановить солдат, были, видимо, последней надеждой задержать путчистов до подхода лояльных правительству частей, но раз уж этого не случилось, Григорий Алексеевич не видел смысла сопротивляться. Вежливость Рауша он не воспринял как признак слабости, и вообще, вел себя так, словно ожидал ареста со дня на день и теперь, когда за ним все-таки пришли, успокоился.
  - Выхожу. – из-за комода показалась немного несуразная фигура человека, в годы молодые сухощавого, а теперь начавшего заплывать жирком. До груши на ножках, коею со временем становились многие чиновники и интеллигенты, Мартюшину было еще далеко, но объемистое брюшко уже не могло быть скрыто нижней рубахой.
  Подслеповато сощурившись, он посмотрел поверх очков на застывшего в ожидании приказаний стрелка, перевел взгляд на ротмистра и поправил сползшие на самый кончик длинного острого носа очки. Удовлетворившись увиденным и убедившись, что сопротивление бессмысленно, он немного извиняющимся тоном уточнил:
  -Господа, вы позволите мне одеться самостоятельно? Я вполне готов, чтобы за мной в это время наблюдали и убедились, что я безоружен и не планирую бежать. Это займет…

  Просьба управляющего отделом финансов, так и незавершенная, повисла в воздухе, прерванная резкой командой Константина Александровича. Поняв, что старшему над мятежниками сейчас не до него, Мартюшин уточнил у бородача-солдата, не спускающего глаз с коридора: «Так можно же?», и, получив утвердительный кивок, скрылся в глубине комнаты.

  Выступивший из тьмы, не освещенной даже лучиком света из плотно занавешенного окна в конце коридора, человек проигнорировал приказ барона. Он шел медленно и спокойно, чинно ступая навстречу чаплинцам, словно это были не вооруженные и явно недружелюбно люди, а верные сторонники, принесшие ему радостную весть. Полы длинного, в пол, халата, кажущегося сейчас чернее ночи, качались в такт прихрамывающим шагам, проблескивая лучиками золотых нитей. Бледные венозные руки прятались в карманах, так что видна была лишь узкая полоса кожи. Густая белая борода мужчины, без которой его образ, казалось, невозможно представить, была чуть растрепана.
  Всегда мягкий и вежливый, производящий впечатление добродушного старичка, сейчас он смотрел на ротмистра с такой властной суровостью, которую никогда не видели у него на правительственных заседаниях. Весь облик его демонстрировал уверенность и величественность: горькая ирония, что только перед своим смещением тот, кого сторонники за глаза называли «Дедушкой», а оппоненты – «Стариком», проявил-таки необходимые руководителю воюющего государства качества.
  - Я председатель Временного правительства Северной области Чайковский. – густой, красивый, почти шаляпинский бас старого народника звенел недовольством. – А вы, как я понимаю, барон Рауш фон Траубенберг, верный помощник господина Чаплина. – не смотря на преклонные годы, на память Николай Васильевич явно не жаловался. – Сочли уместным нарушить присягу и организовать переворот, как я понимаю?

  Тяжелый, полный брезгливости взгляд Чайковского пересекся со взглядом барона. Вздохнув скорбно, он спросил риторически:
  - И не стыдно вам, барон, жандармствовать по указке амбициозного авантюриста? Да что с вами говорить, все равно не вы решаете. Ведите меня к Чаплину, молодой человек, но помните – история вас запомнит не как Цезаря, а как Брута.

  Из комнатушки своей тем временем, после короткого скрипа мебели по полу, показался Мартюшин, на ходу застегивающий твидовый серый пиджак в мелкую клетку.
  - Николай Васильевич, и вас тоже?
  - Как видишь, Стоян. Или ты думал, что меня не тронут? – Старик отвечал своему подчиненному спокойно и дружелюбно, словно вокруг них никого не было.
  - Да нет… - стушевался Григорий Алексеевич, - это я так, спросил просто…
  - Нас ждет наш мятежный главнокомандующий, калиф на час, как приснопамятный Берс. Пойдем, послушаем, что нам скажут.

  Повернувшись к Раушу, Чайковский высокомерно повторил свои слова, звучавшие словно приказ:
  - Ведите.

***

  Достаточно двусмысленное сравнение Ника Торнхиллу явно понравилось. Хохотнув, англичанин перевел молчаливому Гилмору слова русского доктора, после чего прокомментировал само шаловливое высказывание:
  - И не говорите! Целебная клизма здесь и вправду не помешает многим уважаемым, или мнящим себя таковыми людям. Особенно, как говорили господа гвардейцы, трехведерная. Но, за неимением ее, придется мне для начала пропесочить самых самоуверенных, чтобы не забывали, какое они дело все делают.
  После короткой паузы, паузы, посвященной сгрызанию баранки, он добавил:
  - А что до учебы, так в нашем деле лучшей школы, чем практика нет, и лучшей бумаги, чем собственная шкура, тоже. И тот, кто сможет избежать проставления на себе точки, особенно между глаз, может рассчитывать, что в его послужном списке будет не одна запятая. Уж поверьте, Николай Борисович, из подчиненных моих мало кто раньше имел необходимый опыт, а о наших русских специалистах и говорить нечего: таковых наберется дай Бог двое-трое. И то, уж извините, их опыт в царской контрразведке слаб исключительно потому, что направление сие у вас развито было прискорбно слабо.

  Под такие неспешные беседы почти незаметно (для самого Торнхилла, по крайней мере) пролетели отведенные для ожидания минуты. Появился названный Муром спутник лейтенант-полковника, на сей раз одетый в униформу с погонами майора, уведомил, что запрошенные взводы ожидают приказаний перед баней. Правда, как со смешком добавил майор, местный управляющий был резко против, и пытался в одиночку разогнать солдат, аргументируя это тем, что они разгоняют клиентов, но пара приемов доброго английского бокса быстро убедила его, что важней английских стрелков и пулеметчиков для него никого нет.
  Катберт согласно покивал подчиненному, допил одним мощным глотком чай и, отложив так и недоеденную очередную баранку, которую он макал в варенье, объявил пятиминутную готовность. Скрывшись за дверью, он вскоре вернулся переодетый. Гилмор времени тоже не терял, нацепив на себя оливковый мундир – безо всякой радости, впрочем.

  Контрразведчик выглядел довольным, как кот, объевшийся сметаны, словно бы и не на подавление мятежа шел, а в биллиардную в хорошей компании. Вот только взгляд его узких глаз, жестких и бесстрастных, убедительно подтверждал, что вся веселость его – напускная и поверхностная. Внутри Торнхилл терпеливо ждал своего момента тигр-людоед, и сейчас он выходил на охоту.
  Опередив замешкавшегося Джорджа, не хотевшего оставлять букет банщикам, лейтенант-полковник вполне по придворному шаркнул ногой и, лучась улыбкой, подал Ласточке руку:
  - Прошу вас, сударыня! Вы боец, куда более твердый духом, чем большинство мужчин, но все-таки вы – женщина. И что бы не говорили суфражистки, заслуживаете обращения более уважительного. Позвольте пригласить Вас на спасение Северной области от внутренних разногласий!

  …Напротив макаровских бань, кто прячась от тяжелых капель под неширокими скатами крыш, а кто, кому не досталось места, стоически мокня под дождем, ждало около сотни британских солдат. Под брезентовыми накидками угадывались очертания четырех пулеметов Виккерса – убедительный аргумент для всех, кто решит померяться силой с сынами туманного Альбиона. Да и в принципе в масштабах Архангельска сотня штыков была способна решить почти любую проблему.
  Джеймс, стоило Наташеньке выйти за дверь, распахнул над ней зонт. Торнхилл же, наплевав на дождь и только лишь подняв воротник шинели, уверенным шагом вышел на центр улицы, скомандовал громко: «За мной!», и вскоре уже, выстроившись в колонну, англичане, возглавляемые «банным советом», двинулись к правительственному общежитию. Шли молча, в ногу, с сосредоточенными лицами – от русских сил такого порядка и в прежние времена было сложно ожидать, а теперь, после революционного пожара, прошедшегося горячим кнутом по душам, и подавно.

  Остановились англичане, только когда им путь преградила застава белых русских. Впрочем, застава – это громко сказано. Сидевшие на корточках маленькими группками солдаты, мерзнущие под холодным дождем – у многих не было даже легких английских шинелей, не говоря уже о русских – хорошо если подняли голову на подошедших: что воля, что неволя – все равно. Только лишь молодой офицер, сверкая новенькими парадными золотыми погонами, превращающими болезненно-желтый свет фонарей в благородное золото, браво стоял по самому центру улицы, изображая из себя неусыпного Аргуса. Он, да еще несколько переминающихся с ноги на ногу стрелков рядом (если бы не темнота и дождь, можно было бы заметить, что большинство из них – младшие офицеры) – вот и все силы чаплинцев. По крайней мере, здесь и сейчас.
  Лейтенант-полковник коротким взмахом руки приказал колонне остановиться и замер сам, шепнув подчиненным и сопровождающим короткое: «Стоять. Подождем». После нескольких десятков секунд, показавшихся некоторым часом, русский офицер решил первым проявить инициативу. Передав винтовку ближайшему подчиненному и стряхнув воду с промокшей насквозь фуражки, он двинулся навстречу британцам.

  - Господа русские, - прошелестел негромкий голос контрразведчика, - не стесняйтесь добавить, если есть что. Посмотрим, что нам скажет этот, вне сомнения, не ожидавший нас, юноша.

  Поименованный же юношей офицер, остановившись в трех шагах от возглавляющего колонну Торнхилла, четко, как на параде, козырнул, умудрившись в этой грязи звонко щелкнуть каблуками. Малинового звона, который так любили вчерашние юнкера, ставившие на сапоги стальные набойки, не было, но в архангельских условиях и простой щелчок звучал тенью прошлого. Английский офицера был небезупречен, но вполне понятен:
  - Лейб-гвардии поручик Лукошкин, сэр полковник! Извините, но улица закрыта. Маневры. Ночные маневры. Выберете другой путь, пожалуйста.

  Англичанин промолчал, давая возможность высказаться своим спутникам. Зачем он это делал? Считал важным услышать их мнение и доводы? Вряд ли. Сам не знал, что сказать? Катберт Торнхилл не походил на мятущегося, неуверенного человека. Возможно, он просто проверял, на что способны волею судьбы присоединившиеся к нему русские и как их полезнее будет использовать? Кажется, это предположение могло походить на правду.

***

И пока над землей
Небеса высоки,
Не сдается планета живая:
Родниковая кровь
Наполняет виски,
Алым светом глаза заливая.

С. Самченко

  Для кого-то англичане были интервентами, для кого-то – всего лишь союзниками, для кого-то – спасителями Родины. Для Маши все было гораздо ближе и камерней – англичане спасли ее. Поверенный в делах Великобритании в Петрограде сэр Френсис Освальд Линдли (Francis Oswald Lindley), иногда заглядывавший в дом Иессенов, Бог весть почему, но ответил согласием на последнюю просьбу Карла Петровича. Понимая, что защитить оставшуюся одинокой девушку он физически не сможет, если не будет рядом, дипломат поступил просто и безыскусно, но тем не менее вполне надежно: устроил Машеньку на службу в британское посольство вольнонаемным писарем. Конечно же, от девушки никто не требовал выполнять ее обязанности: бумаги о том, что она работает на иностранцев, должны были послужить надежной защитой от комиссаров.
  От прочих же угроз юную леди обещался хранить очарованный красотой Марии Карловны британский военно-морской атташе коммандер Френсис Кроми (Francis Newton Allan Cromie), удивительно молодой для своей должности офицер, непозволительно для чопорного британца галантный и улыбчивый, но никогда не переступавший планку рыцарственности. В выглядящей неприкрытым вызовом разнузданному анархизму, пропитавшему весь город, черной морской форме с золотыми эполетами, статный, умудряющийся достать даже в голодном обнищавшем Петрограде прекрасные букеты, он не раз навещал девушку в ее опустевшей обители на Грибоедова. Соседушки – вчерашние мещане, злословили, конечно, называя барышню английской подстилкой, но связываться боялись: особенно после того, как Кроми безжалостно перестрелял в колодце внутреннего двора трех заросших и пропахших никотином и водкой типов, решивших поживиться за счет «проклятого золотопогонника и шалавы».

  Впрочем, не только визиты Кроми наносили ущерб репутации Маши в глазах люмпенов: вечно занятой и суетный Линдли, чувствуя обязанность присмотреть за дочерью покойного вице-адмирала, нашел где-то молодого юнкера Леву Канегиссера, предпочитавшего считать себя поэтом, а не солдатом. Петроград – город тесный, и стоит ли удивляться, что добровольный помощник дипломата и Мария Карловна были известны еще по довоенным временам: тем паче что отставной адмирал Иессен инвестировал в кораблестроение, а отец Левушки, или, по паспорту, Леонида, возглавлял Николаевские судостроительные верфи. О юноше и раньше ходила дурная слава гомосексуалиста и любителя эпатировать благородную публику, а теперь, в разрушившую мораль и нравственность бурю, он стал еще более безнравственен, всецело отдаваясь декадансу и смущая адмиральскую дочку фразочками на грани похабщины и пикантными историями о своих адюльтерах.
  Цветы он не дарил, но зато, когда начинал читать свои стихи – полностью преображался. Молодой повеса, эдакий Верлен современности, уходил в тень, и на его место вставал человек, полный религиозного экстаза и жертвенности. Со своих стихов он с легкостью перескакивал на творчество Есенина и Цветаевой, на помять цитировал многих акмеистов – а потом снова становился прежним Левой, эпатажным и непристойным. Он был словно аверс и реверс, словно отражение эпохи в человеке – одновременно бесстыдный и склонной к самопожертвованию. Большевиков он ненавидел всем сердцем и считал, что единственный шанс сбросить их с шеи – война, беспощадная и жестокая, на фронте и в тылу. Убийства, диверсии, провокации – не было такого оружия, которое он счел бы непригодным для уничтожения кровососущих клопов на шее страны.







  Кто знает, чем бы закончилась история Марии Иессен, останься она в Петрограде до конца года, но волею случая, принявшего облик поверенного Линдли, она была вынуждена покинуть столицу. В июне послы союзных держав приняли решение перебраться в Вологду – тихий и спокойный губернский городок, далекий ото всех треволнений Петрограда и Москвы. Сэр Френсис не счел возможным оставить подопечную в городе – и Машенька вместе с персоналом посольства погрузилась в литерный эшелон, несколько вагонов которого были отданы англичанам, а прочие – новоявленным совслужащим. Помимо Машеньки, под покровительством поверенного была еще одна барышня – вдова полковника Шульц Настасья Парфентьевна, урожденная Рогожина.
  Дородная дама на пятом десятке, отличающаяся полным отсутствием вкуса и громким командирским голосом, в компании Френсиса вела себя тише воды ниже травы, но стоило тому перейти в другой вагон к подчиненным, как сразу же пыталась застроить Марию Карловну, указав, что в их внутренней женской иерархии они – никто, и звать ее никак, и дело ее – во всем слушаться несчастную вдову и помогать ей по мере сил. Можно и физически, но лучше – материально.

  Дорога, которая в мирное время заняла бы несколько дней, ныне растянулась почти на две недели. Долгая стоянка была в Ярославле, и когда наконец поезд, весело стуча колесами, отправился по узкой, затерянной меж высоких сосен колее к кажущейся такой Вологде, уставшие от ожидания люди почувствовали себя будто на празднике. Наверное, радости было бы еще больше, если бы они знали, что почти сразу после их отбытия офицеры и юнкера подняли восстание, которое, не поддержанное никем, было потоплено в крови.
  Расстрелы были и в Вологде, где озлобленные Ярославским восстанием чекисты старательно чистили «контру». Тем, кому повезло не попасть «в расход», отправлялись в рабочие отряды, искупать потом свою реальную или мнимую вину перед новой властью. Хотя, откровенно говоря, не все красные занимались террором: когда Марию, продолжавшую числиться делопроизводителем посольства, ограбили прямо на улице, советские милиционеры быстро обнаружили преступников и безо всяких сантиментов поставили их к стенке. Украденное вернул один из руководителей облавы: вежливый и строгий латыш Фрайденфельс.

  А в конце июля барышню Иессен ждало новое путешествие: все дипломатические миссии, не исключая и британской, спешно погрузились в эшелон и отбыли из советской Вологды в не менее советский Архангельск. Вот только, когда состав прибыл на железнодорожную станцию Архангельск-пристань, в нем уже произошел военный переворот, более удачный, чем в несчастном Ярославле. Воины белого дела, поддержанные союзниками, с легкостью свергли бездеятельное комиссародержавие и вернули город в руки правительства, выражавшего интересы многострадальной России, а не кучки немецких агентов и их прихвостней.
  Линдли, исполнивший свою миссию, честно предложил Марии Карловне и Настасье Парфентьевне отправиться в Англию. Обе отказались. Последней помощью дипломата барышне Иессен стало устройство ее письмоводителем Главного управления право-маршала: фактически британской военной жандармерии. Теперь, хотела Машенька или нет, ей следовало являться на службу к десяти часам утра и до пяти вечера переписывать документы: в основном послужные списки нижних чинов.
  Правда донельзя скучная и бесполезная для России работа на право-маршала лейтенант-полковника Страчана (Ernest Frederick Strachan) продлилась недолго: Марии Карловне предложили перевестись в Союзный военный контроль, или, проще говоря, в контрразведку. Пока что на ту же серую должность письмоводителя: но зато с перспективой однажды перейти в состав агентов.

  Контрразведка оплатила своей новой сотруднице проживание в небольшой комнатушке в доме на углу ул. Воскресенской и Троицкого проспекта, прямо над лавкой «Колониально-бакалейной торговли Петрова». Совсем рядом поселилась и напарница Маши: тихая и застенчивая, словно усталая от жизни, барышня Вера Данилевич. По обмолвкам девушки, она одно время работала в русской контрразведке, но вынуждена была оставить ее, когда совершенно прекратили платить жалование.



  Все шло своим чередом, и в спокойном Архангельске можно было позабыть о разнузданной матросне и ночной о стрельбе за окном. Но в ночь с пятого на шестое сентября тишину разорвал одинокий выстрел, прозвучавший для не забывшей еще кровавые гуляния Петрограда подобно удару хлыста. И если выглянуть за ажурные занавесочки и сдвинуть в сторону чахлую гортензию в пузатом горшочке, то можно было увидеть в фонарном свете, как чуть дальше, у правительственного общежития, под дождем толкутся солдаты…

***

Пока еще нужны своей стране,
К бессмертию готовы…
Но почему ночами снится мне:
К нагорью пришвартован
Осколок суши где-то на краю
Забывчивой державы,
Где мы, ему вручив судьбу свою,
Должно быть, были правы.

С. Самченко

  После антибольшевистского переворота служба поразительно стала напоминать о прежних, еще царских временах. И даже не тем, что вернулась дисциплина, и офицеры почувствовали себя на кораблях не заложниками, а командирами – изменился сам ритм службы, став более размеренным и спокойным. Кайзермарине было уже не до военных операций на севере, большевики своего морского флота здесь попросту не имели, а значит, Флотилии Северного Ледовитого океана – ФСЛО, как ее привычно сокращали, оставалось только заниматься восстановлением боеспособности личного и корабельного состава, изрядно пошатнувшейся за полтора года безвластия.
  Процесс это был небыстрый и связанный с немалым количеством трудностей: так, верфи Архангельского порта, не говоря уже о Кольском и Сорокском, не были предназначены даже для текущего ремонта военных кораблей; не было необходимых запчастей и снарядов, а уголь приходилось закупать в соседней Норвегии. С экипажами было все еще хлеще: после начавшейся в апреле демобилизации немалая часть корабельных специалистов покинула Север, а смена им так и не прибыла. Те же, кто еще оставался в строю, были до последней косточки пропитаны эсерско-анархистско-большевистской пропагандой, и служить совершенно не хотели: ни белому правительству, ни какому-либо другому. Вкусившие полной ложкой безнаказанную вольницу, когда их Целедфлот составлял реальную конференцию губернскому и городскому Советам, они жаждали восстановления прежнего периода безвластия – и офицеры, пытающиеся вернуть им дисциплину и порядок, закономерно воспринимались как враги.

  В итоге из всей флотилии могли более или менее профессионально действовать тральщики, большинство из которых в девичестве было рыболовными траулерами: экипажи их, укомплектованные из не знавших воинской службы поморов-рыбаков вполне были в состоянии выходить в плавание весь период навигации. Второй силой, правда, пока что формирующейся, была Северо-Двинская речная флотилия, где и офицеры, и нижние чины были добровольцами, предпочитающими сражаться с большевизмом на передовой, а не в тылу.
  И на этом – все. Учебных заведений, способных готовить компетентных нижних чинов, на Севере не было: не считать же за таковое Архангельское торгово-мореходное училище? И посему семенем будущего обновленного ФСЛО долженствовал стать распущенный при Керенском и совсем недавно, семнадцатого августа, воссозданный Архангельский флотский полуэкипаж. К счастью, добрая половина предыдущих его офицеров осталась в городе и поддержала переворот, и теперь будущие флотские артиллеристы, торпедисты, рулевые старшины, механики и гальванеры были в надежных руках. Так, например, командир полуэкипажа капитан по Адмиралтейству Константин Матвеевич Кириллов с 1911 года был ротным командиром Архангельского дисциплинарного флотского экипажа, и имел богатейший опыт по контролю над матросами, совершившими уголовные преступления и обвиняемыми в антиправительственной агитации. Правда, сей достойный офицер нередко злоупотреблял спиртным и не стеснялся рукоприкладства – но это, право дело, не великий грех.

  Но так как полуэкипаж находился в ведении Кириллова, а вопросы наполнения его мобилизованными решались одновременно распорядительной частью штаба командующего ФСЛО и уездными по воинской повинности присутствиями, периодически возникали спорные вопросы и конфликты. Именно для этого и был нужен офицер, наделенный властью разрешать указанные противоречия. Им стал, в должности инспектора формирующихся частей при начальнике штаба ФСЛО, старший лейтенант Грушин.
  Служба эта не представляла больших сложностей. Ежели не было никаких споров, Павел Николаевич пару раз в неделю посещал казармы полуэкипажа, расположенные в другой части города – Соломбале, выслушивал доклад Кириллова о состоянии формирующейся части, состоявшей пока что из единственной роты, и направлял докладную записку в канцелярию своего непосредственного начальника - каперанга Медведева Владимира Ивановича. Во все остальное время старший лейтенант был предоставлен самому себе.



  Поселили Павла Николаевича, до этого снимавшего угол в грязной портовой Кузнечихе, в доме архитектора Петра Герардовича Минейко, ныне занимающего должность товарища управляющего отделом путей сообщения и водного транспорта Дедусенко. Эсер-агроном, волею случая ставший министром, в логистике не разбирался совершенно, и Минейко, занимавший ранее должность главного инженера портов Беломорского района, фактически исправлял обязанности руководителя, пока его непосредственный начальник на правительственных совещаниях обсуждал малореальные прожекты обогащения Архангельска и превращения его в торговое сердце Северной Европы.
  Минейко навязанному постояльцу был крайне не рад, но с флотским начальством спорить не стал, выделив Павлу Николаевичу меблированные комнаты у мезонина и предупредив, что остальная часть дома находится «вне сферы интересов господина офицера». С тех самых пор Грушин встречался с архитектором только за завтраком, но сумел убедиться, что общественное мнение о Петре Герардовиче абсолютно справедливо: это был раздражительный, резкий, привыкший говорить на повышенных тонах человек, мелочный тиран в семейной жизни и сторонник палочной дисциплины на работе.
  Вместе с главой семьи за завтраком собирались все домочадцы: супруга архитектора Надежда Михайловна – одетая всегда в черное сухонькая строгая женщина, по которой сразу можно было сказать, что лучшие годы свои она провела, будучи классной дамой; двадцатичетырехлетняя Ксения – дочь Петра Герардовича, очаровательная выпускница Мариинской гимназии с мягкой, немного грустной улыбкой, и устало смотрящими сквозь стекла очков карими глазами, ныне беременная первенцем; и тихий, немного сутулящийся бывший студент-историк Алексей Гемп, супруг Ксении и подчиненный своего деспотичного тестя.




  В дождливую ночь с пятого на шестое сентября Павел Николаевич мирно спал в своей постели. День грядущий обещал пройти без хлопот и забот, и, казалось, никто и ничто спокойному отдыху человека с чистой совестью помешать не может. Увы, но это оказалось не так. За окном была непроглядная тьма, когда офицера разбудила Фира, горничная семьи Минейко – невысокая кряжистая русоволосая девица откуда-то из-под Холмогор.
  - Павел Николаевич, барин, проснитесь. Проснитесь же, к вам по службе пришли!

  Незваный гость, что, как известно, хуже татарина, не стал дожидаться, пока Грушин оденется и выйдет навстречу, а бесцеремонно вошел в комнату. При тусклом свете ночника Павел узнал старшего лейтенанта Мальчиковского 2-го, Антона Гавриловича – адъютанта главнокомандующего Чаплина. Друзьями с Павлом он не был, да и в принципе знакомство было поверхностным: а с учетом того, что Чаплин флотилией не командовал, оказию для такого визита придумать было непросто.
  Мальчиковский, впрочем, не стал долго томить Павла ожиданием и сразу взял быка за рога:
  - Павел Николаевич, извините за поздний визит. – Его неопределенный взмах рукой долженствовал, видимо, означать извинение. – Есть мнение, что сегодня могут начаться волнения в полуэкипаже, что никому совершенно не нужно. Узнал об этом господин Главнокомандующий, и посему просил не допустить бунта. Вы – офицер сугубо надежный, верный России, открыто носящий погоны не смотря на запрет Чайковского: вот почему я решил обратиться к вам. Адмирала Иванова беспокоить этим не стоит: сведения не точные, и неясно, как все обернется. Посему считайте, что вы, как инспектор, устроите Кириллову внеочередную проверку. Не откажите в любезности посодействовать!

С раннего утра в сельсовете — бывшей поповской избе — органы прямой демократии вершили документ. Решением собрания господство буржуазии в отдельно взятом уездном городе признавалось незаконным. Приводилось обоснование: несомненное право на гегемонию в обитаемом пространстве находится в руках одного лишь страдальца-пролетариата. Ему и наследовать землю. Предлагались меры: ликвидация вражеского режима путем немедленного вооруженного восстания. Деревня обещала помочь.

Мыслящий люд шумел, крепко курил, небрежно поплевывал на усыпанный соломой пол. Векшин Василий, некогда единогласно избранный всеобщим председателем, молчал и только записывал волю трудового народа на листе линованной ученической бумаги, время от времени погружая металлическое перо чернильной ручки внутрь обрубка собственной шеи.

Мир выслушивал каждого.

Диктатура рабочих и беднейших крестьян над непроизводительными классами ощущалась в избе особенно прочной.

  Сказать, что бенефис Ласточки произвел на англичан впечатление – значит ничего не сказать. Бедняга Гилмор, почувствовавший себя меж двух огней – дамы сердца, которую он, по негласным правилам этикета, обязан был поддерживать, и собственного командования, которое эта дама сердца взяла и преднамеренно, не чинясь, оскорбила, стоял как жена Лота, только переводя непонимающий взгляд с Наташеньки на Торнхилла и обратно. Спутник лейтенант-полковника воззрился на говорившую в священном ужасе, словно бы та только что призналась, что по четвергам практикует кровавые гекатомбы, а по субботам – бефстроганов из младенцев. Молоденький лейтенантик, прибывший вместе с докладчиком, попросту хлопал глазами, обиженно глядя на Симонову, несколькими короткими репликами разрушившую его идеальную и красивую картину мира.
  И только Торнхилл – кто бы сомневался – отнесся к страстному монологу, приправленному вызовом и угрозой, с практически олимпийским спокойствием. Нахмурился, конечно, не без этого, но чуждо загорелое для белого севера лицо быстро разгладилось, возвращая контрразведчику привычный спокойный и чуть насмешливый вид.
  - Браво, браво. – три коротких, размеренных хлопка в ладоши. – Если вы, - расставил акценты англичанин, - столь рьяно готовы защищать действующее правительство, то мы можем быть спокойными, зная, что от угрозы и справа, и слева, они защищены. Тем более, когда у защитников хватает нитроглицерина на добрую половину расквартированных в городе войск. В любом случае, - вежливо кивнул он девушке, - я искренне надеюсь, что вы будете помогать своим товарищам по партии в их нелегком деле объединения разорванных клочьев вашей Родины.
Призадумавшись на миг, офицер поправил привычным непроизвольным жестом все еще усы, разглаживая их, и повернулся к своему напарнику:
  - Мур, возьмите с собой этого юношу, - указал он на Пайн-Коффина, - и свяжитесь с Лави* и Шеффилдом**. Пара взводов от первого, взвод от второго – достаточно. Потом ко мне.
  - Пуль? – немногословно уточнил все еще косящийся на Наташеньку помощник Торнхилла.
  - Нет. Нам надо работать четко и не допускать эскалации конфликта. Генерал может рассвирепеть, и…
  - Согласен. А он? – Мур кивнул на замершего после жеста Торнхилла лейтенанта.
  - С собой водите. И обратно вместе.
  - Разрешите?
  - Уже. Иди.

  Следующим объектом внимания контрразведчика стал Рощин. С ним англичанин уже разговаривал без смешинок в глазах, а спокойно и четко:
  - Хорошее суждение. И интересная информация: кто там у них, интересно, такой талантливый и активный выискался? Ладно, Бог с ним. Про расстрелы вы заметили верно, - тут офицер позволил себе улыбнуться уголком губ, - а вот с большой кровью… Поглядим. Заигравшихся картежников надо бить по рукам, когда они собирают куш и расслабляются. Пойдем против них сейчас – будет кровь. Дадим удержаться – будет кровь. Момент, в нем все дело. Вы не дурак, так что анализируйте и мыслите чуть вперед, доктор, раз уж готовы работать с нами. Отправитесь со мной.

  Последним командирского внимания удостоился капитан Гилмор, чьи тонкие пальцы сейчас нервно барабанили по тыльной стороне кисти.
  - Джеймс.
  - Слушаю.
  - Когда выйдем к Дому правительства, идешь со мной. Леди, - следующая фраза уже предназначалась Ласточке, - прошу вас также проследовать с нами. Возможно, вашим товарищам сопартийцам потребуется помощь именно решительного человека, готового действовать, а не говорить.

***

  Тихо за дверью, как, собственно, и положено в ночной тиши. Но вряд ли сосед Гуковского, кем бы он ни был, не слышал обличительной речи своего коллеги: а значит, тишина эта могла означать что угодно, кроме беспробудного сна. Тем более что явно донесшиеся до слуха ротмистра скрип и шорохи свидетельствовали, что обитатель комнаты как минимум проснулся и теперь затаился, понимая, что следующим станет он, запертый в комнате словно в ловушке. Окруженный флажками волк опасен, опасна и зажатая в угол крыса. Но опасен ли человек? Смотря кто: это царских и подобных им министров было бы можно арестовать без проблем: большинство из них, старых, грузных, подаграических не смогли бы оказать даже видимости сопротивления, предпочтя тихонько молчать, лишь бы тюремщики не применили силы. Начальники же отделов Правления Северной области были подстать скорее вельможам эпохи дворцовых переворотов: молодые, рьяные, не боящиеся ни Бога, ни черта, и свято уверенные в своих силах. Эсеры, террористы: что с них взять?
  Настойчивый, требовательный стук уверенного в себе человека – и молчание в ответ. Хотя нет – шуршит кто-то там негромко, стараясь остаться незамеченным. А получивший приказ Венечка Осипов тем временем все бледнеет, и когда барон кивает: «Ломайте, мол», становится по цвету вовсе неотличим от фарфоровой статуэтки. В глазах юноши, ставших неимоверно большими, плещется неприкрытый страх. По ним, словно по открытой книге, можно прочитать, как боится он сухих револьверных хлопков за дверью, как представляет, что хищные пули пробьют дерево и вопьются в него. Юнкер трясет головой, словно боксер после нокаута, и пятится назад, хрипло повторяя: «Н-нет».

  Неслышимый ухом, всеми ощущается треск разрываемой цепи командования. Бунт. Тихий, неопасный с виду, но не менее разрушительный, чем активное выступление. Весы судьбы замирают, но прежде чем Рауш успевает что-либо предпринять, один из стрелков оттирает Венечку плечом и молча, не говоря дурного слова, впечатывает в дверь приклад. По ушам бьет оглушительный гул удара, и о всякой скрытности можно забыть. Еще удар! К стрелку присоединяются двое других, активно и дело принявшихся высаживать преграду.
  Внутри слышится скрип, как от давно несмазанных петель, и буквально через секунду – какие-то голоса, негромкие, отдаленные, словно доносящиеся откуда-то с улицы. Им вторит дребезжащий старческий голос из темноты дальше по коридору, полный праведного возмущения: «Что здесь происходит, черт вас побери, товарищи»!? За соседней же дверью, вплетаясь в нарастающую крещендо какофонию, слышится царапающий звук толкаемой мебели и чье-то громкое простуженное дыхание. Еще несколько слаженных ударов, и дверь распахивается, открывая взгляду ротмистра убранство еще одной правительственной комнаты.

  Обстановка как обстановка, взгляд особо не на чем останавливать: все практически как было и у Гуковского – кровать, стол, пальто на спинке стула. Только одно ма-аленькое отличие – окно распахнуто и беспечный ветер играет белыми призрачными занавесками. После темного, душного дома здесь пахнет той ночной свежестью, что воспевали поэты, чистотой, которую хочется вдыхать полной грудью: особенно когда ты сам не стоишь под этим грустным романтичным дождем. А под окном, разрушая всю картину, слышно чье-то негромкое и задорное: «Н-на! Н-на, гнида! Вот тебе! Буш знать!». Ритмично барабанят капли дождя о жестяной подоконник, и в унисон с ними слышны ритмичные, размеренные тяжелые шлепки, отдающиеся чьим-то прерывистым болезненным выдохом.
  Из дальнего крыла дома, туда, куда недавно ушел Филоненко сотоварищи, хлопнул короткий, отрывистый выстрел. На один удар сердца все замерло и показалось, что даже дождь, испуганный стрельбой, стих. А потом снова вернулись звуки: трепещущий полувздох-полустон Осипова, громкий «Ах!» на вдали коридора и тут же - суетливые шаги, короткая грязная ругань за следующей дверью – это все похоронный марш летящего в тартарары плана.
  И словно этого мало – одна из дверей распахнулась, и оттуда выскочила белая тень, будто и нечеловеческая вроде: развивающийся саван высотой до пояса, молочно-белые прорехи на груди и бесформенный овал там, где могло бы быть лицо. Тонко подвывающий призрак метнулся на пару шагов прочь от солдат, потом обратно к ним, заставив отпрыгнуть Осипова, и возопил наконец причитающим бабьим голосом:
  - Господя! Господя! Что же деется то!?

  - Да успокойся ты! - кричал Мухин. Ну вот, вроде успокоился. Вспомнил, кого бить-то надо.
  Да, тяжеленько будет с таким командиром. Но уж точно лучше, чем с дуралеем каким-нибудь.
  Мухину же надо заниматься своим.
  - Фёдор, ты дурак что ли совсем!? Куда ты за червонцы, баран! Бой же идет! Давай сюда, дурак, - сыпет золото в карман. Чёрт его дери, что с ним делать-то? Наверное, надо казну отрядную создать. Вдруг понадобятся? Может быть такое? Может!
  Ну Федька дуралей, конечно, тот ещё. "Питерских, говорит, бьют!" Конечно, будут тебя бить, если у своих-то закрысить. И повезло ещё, что Федька. Братья Агеевы бы небось за червонцы кого просто пристрелили. Того же Фрайденфельдса. Бах - и всё!
  - Братва, командира слышали!? Пошли, пошли, ходу! Давайте споро, пока никого еще не подстрелили!
  Мухин посмотрел на ходяшку, что лежал на полу.
  Он-то понимал уже, что будет, когда ребята увидят, чем эти тут занимались. Может, эта Поля скажет, он ничего не делал - и что с ним тогда? А может скажет, что он у них самый зверь был. И что тогда? А то еще убежит или в спину кого ранит... или убьет. Не, лучше сразу. Раньше сдаваться надо было.
  Мухин коротко поднял "Маузер" и дважды выстрелил в ходяшку.
  Вот те и "щи с мясом".

Все как будто под землю провалились, но появились на своих местах в 234 кабинете. На стуле учителя сидел чкелет с парящей над головой шляпой и золотой тростью.он рассматривал свои костлявые пальцы и всё же сказал. Демонический сверх естественным голосом(кто смотрел гравити фолз знает как он говорит)

—ну что повальники урок решили прогулять? Или ума не хватило зайти за угол после столовой?

Разачеровонный учениками он нах взглянул с закрытым правым глазом.

—хотя бы на план бы школы посмотрели идиоты!

Отлично. Пока остальные спорили между собой, никто не обратил внимания на Викторию, что быстро умяла всё с тарелки, включая хрустящие кости, и сейчас думала надо ли возвращать тарелку или можно оставить как часть амуниции. Достав двуручный меч, девушка разрубила тарелку надвое, поняла что щит из неё такой себе, а от двух обрубков в столовой толку мало, так что оставила половинки лежать на полу.

Осмотревшись, валькирия принялась выискивать жертву. На глаза попался Никита, который как раз что-то там говорил про свой дух. Две тяжёлые руки Виктории легли на плечи парня, ещё две немного приобняли его, а грудь упёрлась ровно в лицо.
- Ты молодец. - Похвалила девушка болезненно похлопывая парня всеми четырьмя руками. - Сила духа это одна из самых важных вещей. Нет ничего проще, чем разорвать на части запаниковавшего и убегающего война. И я рада, что тебя разорвать будет немного сложнее. - Валькирия прижала ладони к парню, с одной стороны как бы показывая как она могла бы разорвать его на части, а с другой заканчивая вытирание рук. После этого отошла обдумывая под каким предлогом и об кого можно вытереть меч.

Кастора слегка раздражала манера общения Утюга. И хотя сам Кастор старался быть рядом с Гердой, он нашёл время подойти к Никите.

- Утюг, ты умный парень. Вот у меня к тебе четыре простых вопроса есть. Не отвечай, подумай.
1. Какова рыночная стоимость бигмака?
2. А ты сколько заплатил?
3. Чей труд бесплатен?
4. Какого цвета транспарант в столовке?

Кастор смотрел на Герду. Ей было тяжело, хотя он и не понимал, почему. Может быть, давила новая школа. Может быть, здесь было слишком много ВСЕГО. Он присел рядом, и послушал, как она поёт. А затем просто обнял, и сказал то, что знал все это время

- Герда, вся Кажеция - иллюзия. Посмотри, вон тот транспарант - моих рук дело. Но кто я, первокурсник! Представляешь, сколько здесь более способных магов? Это пропаганда. Желание поразить всех своим превосходством, но что здесь реально? Может статься, ничего, кроме твоей ложки, здесь нет, и мы сидим с тобой в голом поле, укрытые туманом, внутри воронки, а где-то рядом также сидят наши товарищи. Но знаешь, что ещё реальнее, чем ложка? Твои воспоминания. Под этой шинелью, под маской противогаза, под кожей и костями черепа, глубоко внутри есть то, что шире и необъятней Кажеции. То, что всегда будет с тобой, каким бы ни было местное меню невообразимых блюд. То, чего никогда не подадут в здешней столовой, потому что у Них этого никогда не было. Запах сырой земли, в которую ты впервые воткнула свою лопату. Скрип лавочки в полумраке пивной на Блюменштрассе. Тепло старого, в щербинах, винтовочного приклада, который тебе только что передал дед своими руками, столь же испытанными погодой, как и сама винтовка. Хриплая музыка из радиорепродуктора, который висел во дворе старого кирпичного дома. Все эти моменты не потеряны во времени, они всегда с тобой. И их будет все больше. Когда-нибудь они и станут твоим миром, в котором не будет пышности и изобилия. Нет, в этом мире каждый найдёт покой. И в первую очередь - ты.

Кастор отстранился от девушки, и уже как-то совсем невпопад произнёс

- Когда-нибудь эта учёба закончится

Герда нашла совсем не то, что искала. Вместо разумного и возвышающего аскетизма, обусловленной тяжёлой обстановкой на фронте ограниченности в ресурсах и укрепляющей "чувство локтя" и боевого товарищества необходимости делиться с ближним куском эрзац-хлеба и миской тощего "полевого" супа - вместо всего этого Цундерк нашла ВСЁ. И всё морально сокрушило Цундерк.

"...Зачем продолжать борьбу, зачем рисковать своей жизнью и приносить жертвы во имя Фатерлянда, если у тебя и остальных уже есть всё, а карланы за твоей спиной имеют в десять раз больше чем всё? Эта война бессмысленна, мы преданы нашим собственным командованием. Мы сломлены изнутри, в нас нет духа и воли, необходимых для победы. Только карланы выйдут победителями из этого ада..." – так думала девочка в противогазе с жестяной миской в дрожащих руках, а в линзах ее противогаза отражался такой же дезориентированный и напуганный Никита и все прочие обитатели кажецианской столовой, будто сошедшие с полотен Иеронима Босха.

Когда ее нашел Кастор с мороженкой, Герда сидела в углу на полу, прижав ладони к каске, и, глядя в пространство перед собой, ломким голосом напевала странную песню:

Nun liebe Kinder, gebt fein Acht
Ich bin die Stimme aus dem Kissen
Ich hab' euch etwas mitgebracht
Hab' es aus meiner Brust gerissen

Mit diesem Herz hab' ich die Macht
Die Augenlider zu erpressen
Ich singe bis der Tag erwacht
Ein heller Schein am Firmament

Mein Herz brennt...

  Есть предел человеческой твердости, но нет предела человеческой тупости.
  Эту мысль, пожалуй, стоило бы отлить если не в бронзе, то хотя бы в чугуне, или ставить там эпиграфом, если Фрайденфельдс стал бы важным государственным или партийным деятелем. Но пока Фрайденфельдс всего лишь простой компульвзвода, и даже в партию только заявление подать успел. И сейчас он испытывал первую часть мысли из-за второй ее части.
  Дезорганизацию, глупые потери личного состава, всякий прочий хаос он еще как-то терпел. Но текущую картину, когда сейчас, в ходе боя, пусть против не ахти какого противника, но все-таки боя, когда товарищей твоих прямо убивают, кто-то, уже даже неважно кто, в открытую проявляет свой шкурную сущность... Возможно, Вацлавс стерпел бы и это, если бы все случилось без него, а его уже уведомили бы по факту. Но сейчас уже все. Сорвало клапан, как у паровоза.
  Вацлавс убрал пистолет в сумку, неожиданно развернулся, сделал пару шагов к Илюхе и, пока тот куда-то увлеченно целил, выхватил у него винтовку, чего тот ожидать никак не мог. Постоял секунду, смотря на нее, снова дал разворот и твердыми шагами подошел к дерущимся, перехватив винтовку и случайно отдавив ногу убогому китайцу. И беззвучно, с ходу, начал охаживать красноармейцев прикладом по спинам, по головам, по всему, по чему доставал. А в голове только дикий крик фельдфебеля из учебной роты, приговаривающего с рыком: "Прикладом бей!.. Прикладом бей!.. Прикладом бей!.."
  Довели до греха. А ведь Фрайденфельдс предупреждал.

- Господин Гуковский, вы арестованы. - грозно объявил Рауш, делая шаг в комнату и подставляя одну ногу под дверь. В ночной тишине слова его вдруг прозвучали громом и Константин поморщился.

Напоминающий сейчас привидение или испуганную старую деву Гуковский не выглядел человеком опасным, да и хромота его при всем желание не позволила бы ему сбежать. Однако к его угрозе закричать, сколь комично и немужественно она бы не звучала, все же следовало отнестись серьезно. Он, в конце концов, своими криками сумел бы разбудить весь дом и вот тогда кто-то из иных обитателей общежития вполне мог совершить что-то глупое, решиться на какой-то абсурдный и самоубийственный подвиг в манере террористов-нигилистов, к породе которых часть министров несомненно принадлежала. Потому барон Рауш поспешил успокоить стоящего перед ним управляющего отдела, кажется, юстиции:

- Александр Исаевич, - сказал он строго, но уже с примирительными нотками в голосе, - вам не причинят вреда и у вас будет возможность высказаться в свою защиту. Не делайте глупостей.

Он окинул министра оценивающим взглядом, готовый, если возникнет в том нужда, среагировать на любое резкое его движение. В комнате все же было темно и трудно было сказать, чего можно ожидать от профессионального революционера, даже обладающего такой безобидной внешностью. На столе, скажем, вполне мог лежать скрытый в темноте пистолет или нож. Да и не трудно было привести аргументы в пользу того, что рядом с безобидно выглядящим революционером следует проявлять только большую бдительность.

- Пройдемте. - произнес настойчиво Рауш, - Ваши вещи вам принесут.

***

Судя по скривившемуся как старое яблоко лицу, горлопанистому лакею идея пропускать явно нервных офицеров наверх, где отдыхают, помимо искомого, и прочие гости, совершенно не понравилась. Но спорить со строгим англичанином, безупречно изъясняющимся по-русски, и его напряженно кусающим губу молодым спутником было себе дороже, и Сытник попросту предпочел переложить все с больной головы на здоровую, рыкнув на подчиненного:
- Слыхал, бестолочь!? Веди их! Они же по нужде служебной! И если они, - мужчина погрозил пареньку, чей взор так и не покинула меланхоличная тоска, костистым кулаком, - нечаянно помешают кому, то вылетишь отсель поперед собственного визга, и никакая Агнесса Федоровна не спасут!
Тришка в ответ на вопли только повел костистыми плечами, и протянул:
- Ну что же, тогда камон, сэры, фор ми.

Прежде чем подняться по лестнице наверх, в дворянские нумера, мужчинам пришлось миновать часть коридора, относящегося к общим баням. Там, за разверстым пастью чудовища пустым дверным проемом, стоял шум и гвалт, доносился чей-то басовитый мат и тонкий, с подвизгиванием хохот. Отчетливо пахло застарелой грязью, стоялой водой и дымом. Даже стены, и те были со следами копоти и чего-то серо-коричневого, так, что чьи-то попытки размазать этот слой мокрой тряпкой, оставившие после себя характерные следы, выглядели утонченным издевательством. Из двери напротив бань, где оборудовано, видимо, было помещение, долженствующее изображать из себя гардероб, мимо «англичан» прошествовали двое мужчин: один по виду явный купец с обширным брюхом и ухоженной бородой лопатой, второй, длинноволосый и верткий – то ли приказчик, то ли работник. До Ника донесся обрывок разговора:
- Так если же это все правда, - с окающими интонациями поинтересовался купец, - то почему же эти бани еще не рассыпались карточным домиком?
- А вон видите, как стены-то засрали! – хохотнул его спутник, скользнув взглядом по англичанам, - На этой грязи-то все и стоит! Отмоешь и все – приходи, кума, любоваться!
- Да-с, я у себя такого не позволяю. Ну давай, голубчик, показывай, как тут в публичной зале. Посмотрим-с, оценим-с…

То, что для привилегированных гостей предназначены верхние нумера, сомневаться не приходилось: архитектор словно намеренно подчеркивал их отличие. Хотя, конечно, виной всему была крайняя макаровская расчетливость: зачем украшать и мыть то, что предназначено для небогатых? И так придут, никуда не денутся. Тем паче, что, победив пробольшевистский профсоюз банщиков, купец не видел себе помех делать, как считал нужным, и получать максимум прибыли при минимуме вложений – особенно с учетом того, что от самого банного дела он давно удалился, предпочитая использовать его только как источник средств для иных проектов.
Лестница вниз, грязная и полутемная, была освещена единственной тусклой лампой, и мерный гул, доносившийся из-под земли, а также тяжелый спертый воздух, напоминали о Преисподней. Разительным контрастом был подъем наверх, вымощенный белой ромбовидной плиткой с синими узорами. Конечно, и в щелях между ними были видны следы грязи – живое свидетельство небрежности персонала, — но по сравнению с только что пройденным недлинным маршрутом отличие было огромно. А чтобы недовольные визитеры публичных бань не помешали отдыхать господам, у подножия на невысокой табуретке сидел небогато одетый страшно потеющий детинушка с тупым воловьим взглядом, держащий на коленях, словно примерный ученик, здоровенные лапищи.

Молчаливый Тришка, кивнув охраннику, начал споро подниматься по лестнице, и какое-то время Ник и Тристрам могли лицезреть вырастающую из бьющихся парусом штанин костлявую подростковую спину с острыми лопатками и по-гимназистски бритый затылок их Вергилия. Преодолев первый лестничный пролет и миновав огромную, помпезную и страшно мешающую вазу, в которую чья-то безразличная рука понапихала веник цветов и веточек, они поднялись до чистого бежевого коридорчика дворянских нумеров.
На удачу визитеров, стучаться по номерам в поисках начальника контрразведки не пришлось. Торнхилл, укутанный в длинное банное полотенце на манер римского патриция, курил у невысокого ажурного столика, беседуя с двумя мужчинами: высоким рыжеволосым молодым человеком с полотенцем на бедрах, нервно постукивающим пальцами по столешнице, и смолящим толстую, в большой палец, сигару коренастым и брыластым типом в подштанниках.
- …which is why de Lubersac must be removed from office. – Торнхилл, не заметивший поднимающихся гостей, негромко объяснял что-то своим спутникам. – He’s useless as an intelligence officer, diplomacy has never been his forte either, yet his liaisons with Archangel’s industrialists may cause us trouble. That means…

Увидев Пайн-Коффина в компании одетого в британскую форму давешнего русского доктора, контрразведчик прервался и сразу весь словно подобрался. Поза его, прежде вальяжная и спокойная, сразу стала напряженной и готовой к действиям. Ник не мог не отметить, что недавний знакомый его жилист и явно ловок, хотя возраст и нередко сидячий образ жизни уже дали жирку возможность коснуться фигуры англичанина. Катберта Торнхилла можно было сравнить с диким лесным котом: похожий, казалось бы, плавностью и некоторой вальяжностью на домашнюю мурлыку, он гораздо более опасен и жесток, и заходить на его охотничьи угодья опасаются даже волки.
- Tristram. Николай Борисович. – англичанин спокойно, словно к нему в баню каждый день приходят визитеры, кивнул офицерам. – Я так понимаю, вы по срочному делу. Прошу подождать момент. George, — обернулся он к рыжему, — There are too many officers in my room, even Army ones. Be a good chap and lend us yours, will you?
— Молодой человек, - уже по-русски он обратился к Тришке, - вы свободны. – Понятливый банный служка кивнул и мигом загрохотал вниз по лестнице.
- But there’s a lady in my room, – названный Джорджем мужчина, светлокожий, как и большинство рыжих людей, мигом вспыхнул смущением, да так, что еще чуть-чуть, и от него можно будет прикуривать.
— The lady may wait. Or just send her away.
— She’s not that kind of lady, Cudbert! She’s… decent. I mean, — он ещё более смутился от внезапной двусмысленности своих слов, — maybe not decent at the moment, but morally…
— Oh, if she’s a morally decent kind of lady, — со значением улыбнулся Торнхилл, — she’ll surely understand you belong not only to her, but to His Majesty first and foremost. Besides, I believe we shan’t take long. We shall wait here till she’s… decent.

Джордж скрылся за ближайшей дверью, а контрразведчик махнул новоприбывшим рукой:
- Please come in, gentlemen, I…
- Sir! - Пайн-Коффин явно не был намерен ждать, напоминая сейчас молодого рысака на первых в его жизни Дерби.
- Cudbert, – ласково поправил Торнхилл, намекая на то, что в британской армии (как и в русской гвардии, кстати) в неформальной обстановке офицеры обращались друг другу по имени, без чинов. – Tristram, please wait. There are no prying eyes and ears here, but just to make certain… Or do you intend to report on some trivial matter?
- No, but…
- Then wait we shall. Николай Борисович, вы, видимо, подумали над моим предложением?

А пока офицеры беседовали, Наташеньку от ее дел отвлек всполошенный Гилмор:
- Натали, простите меня! К одному из моих начальников прибыли офицеры с важным докладом, и тот решил их заслушать вдали от посторонних, и решил провести переговоры здесь! Черт побери, зачем я вышел с ним говорить! – англо-ирландец зло саданул кулаком по стене. – Но это не должно быть надолго… надеюсь. Нам надо одеться, ведь… да что я говорю, вы и сами понимаете. И не спрячешься же никуда… Пр-роклятье! Мы потом обязательно продолжим наш отдых, но так получилось.

…Когда все вопросы за дверью были урегулированы, Джордж, натянувший на распаренное влажное тело штаны и рубаху, высунулся в коридор с мрачным: «Прошу». Офицер был более чем недоволен, что его приватный отдых нарушен посторонними людьми, но, как дисциплинированный офицер, не мог отказать начальнику. Все потянулись внутрь.
Входящие офицеры здоровались со спутницей Джорджа, сохраняя на лицах чинное и спокойное выражение: только лишь молодой лейтенантик покраснел при виде девушки и чуть заикнулся, приветствуя ее. Для них она была всего лишь неизвестной русской – но не для Торнхилла. Лейтенант-полковник, вошедший последним, смерил Наташеньку оценивающим взглядом, причем не как очаровательную женщину, а как абстрактного человека, после чего церемонно поклонился, нимало не смущаясь собственным облачением:
- Лейтенант-полковник Катберт Торнхилл к вашим услугам, леди. Наталья Григорьевна, счастлив видеть Ласточку революции, что осенила своим крылом Архангельск! Вы уж простите нас за такое наглое вторжение, но в помощи другу не всегда есть время отдыху. Мы постараемся не украсть у вас много времени. И, конечно же, никуда из номера не гоним: это было бы дурным тоном с моей стороны.

К столику у окна контрразведчик подходить не стал, предпочтя облокотиться на стену. Посмотрел в глаза Пайн-Коффину, еще сильнее покрасневшему, и поощрительно улыбнулся Нику:
- I’m all ears.
- Sir… Cudbert, the thing is… The doctor came to me, and I immediately decided to report to you, so…
- Immediately? All right. Что же, Николай Борисович, прошу вас. Мы все внимание.

***
Мой серебряный век,
Оказавшийся веком свинцовым,
Не почил навсегда
В недописанных пыльных томах.
Брызнув кровью по серым
Суконным солдатским обновам,
Он меня окрестил,
И штандартом повис в небесах.

С. Самченко

В доме стоит такая тишина, что хриплое, с присвистом дыхание одного из стрелков звучит набатом. В такой обстановке все начинает ощущаться стократ сильнее, чем есть на самом деле: вон, от высокого бородача у двери в надвинутой почти на глаза папахе до одури резко разит чесноком – не разбудит ли этот резкий запах мирно спящих «министров»? Но пока что, кроме бойцов маленького отряда, никто не нарушает мирной спокойной тиши дремлющего дома.
Осипов, не знающий, чем ему заняться и не получивший персонального указания, переминается с ноги на ногу, нервно сжимая винтовку. Сглатывает мелко, резко озираясь по сторонам – сразу понятно, необстрелянный еще, вот и нервничает в своем первом деле и жалеет, что оно проходит под дверьми, а не у места с каким-нибудь героическим названием. Зато нижние чины, на удачу, все фронтовики, давно не боящиеся ни Бога, ни чёрта. Спокойные, собранные, деловитые – никто и не думает лезть поперек приказа и проявлять ненужную инициативу. Это хорошо – неожиданностей можно не ждать, но это же может в одночасье стать и проблемой – если Константин хоть немного растеряется, упустит контроль над ситуацией, то подчиненные огрех командира не исправят. И, как назло, в его охотничьей команде нет ни одного толкового младшего офицера, на которого можно было бы опереться: все приходится делать самому.

И вот гладкую тишь разбивает вдребезги уверенный, требовательный стук человека, знающего, что он имеет полное право ломиться ночью в чужие покои. В ответ за дверью слышится чье-то кряхтение и тихая ругань, шарканье ног и сонный голос:
- Ну какого лешего, а? Темнота же за окном! Кто там? Стоянчик, ты, что ли? Если еще что понаписал, и решил, что я твой личный рецензент…
Медленные, шаркающие шаги человека, тяжело подволакивающего ногу, приближаются к двери. Слышно, как трется в замке ключ, как ворчит про себя хозяин комнаты, интересуясь, почему собеседник молчит, и предполагая, что у кого-то явно мало работы, раз позволяет себе заниматься ночными шутейками. Наконец с надсадным скрипом, который в ночи кажется способным перебудить всю округу, дверь распахивается вовнутрь, являя перед ротмистром облаченную в белую длинную рубаху, похожую скорее на женскую сорочку, невысокую плотненькую фигуру, освещенную только неверным светом американского фонарика – разбуженный человек предпочел свет не включать.
Рауш сразу понял, что не ошибся: перед ним, закрываясь рукой от бьющего в лицо света, стоял Александр Исаевич Гуковский, эсер с давним партийным стажем, присяжный поверенный и публицист, неоднократно арестовывавшийся как царским правительством, так и Советами, проявившими поразительное единодушие в признании для себя вредным этого бойкого на язык принявшего лютеранство еврея, который что в газетных статьях, что в устных выступлениях мастерски переходил от насмешек к четким логическим конструкциям, от издевок – к звучащим неоспоримо фактам. Уж он-то наверняка бы смог провести параллель между расхристанным революционным морячком в тельняшке и пахитоской меж желтых зубов и вежливым и сдержанным гвардейским офицером, способным без запинки перечислить имена не одного десятка благородных титулованных предков.
Впрочем, вспомнилось барону, догадаться о том, кто живет в этой комнате, можно было с первых же шагов. Благообразный Гуковский с аккуратной серебряной бородкой и высоким открытым лбом при ходьбе заметно прихрамывал, тяня ногу за собой. Говорили, что во время одного из тюремных заключений в одиночной камере ему толи охранники переломали ноги, толи он сам на прогулке попытался покончить с собой. Как бы то ни было, но с тех пор мужчина охромел и ходил не без труда, сразу выдавая свое приближение.
- Какого? – смесь сонливости, бьющего в глаза света и начинающих терять былую остроту глаз не позволила эсеру доподлинно увидеть, кто перед ним, но прийти к логичному выводу, что стоящий перед ним явно не относится к обитателям дома, профессиональный арестант мог в любом состоянии. Побледневший мужчина без криков и возгласов, которые могли бы спровоцировать «гостя» на решительные действия, выставил перед собой руки ладонями вперед, отшатнувшись вглубь темной комнаты с белеющим пятном растрёпанной кровати и письменным столом, заваленным книгами. — Не подходите! Я буду кричать! — вздорно выкрикнул он.

А в это время в другом коридоре эсеры шли выполнять ровно то же задание, что истовые монархисты. Скажи кому лет десять назад, что убежденные противники самодержавия будут действовать рука об руку с его вернейшими слугами, никто не поверил бы. А гляди же ты – бывает, что бедствие, прошедшее по душам людским, заставляет объединиться даже заклятых врагов.
Обстановка давила на нервы. Искагорские рабочие озирались вокруг в диком вареве из любопытства и испуга, братья Черноруцкие – типичные провинциальные чиновники, бывшие к тому же официально беспартийными, жались друг к другу, жалея, что ввязались в эдакую авантюру, и только маленький архангельский наполеончик Филоненко гордо вышагивал впереди. В сером мраке коридора Миллер видел, как нервничает Филоненко: он то и дело оглядывался на товарищей, не отстали ли, начинал насвистывать какой-то водевильчик, почти сразу прерывал себя, перебирал в пальцах гнутую рукоять мокрого зонта. Гулко грохали два десятка пар сапог по коридору, — сперва таились, но сейчас, поспевая за Филоненко, перестали следить за тем, как идут, — сдавленно чертыхались, наталкиваясь в коридорной тесноте на стены, друг на друга, заглядывали в проёмы пустых тёмных комнат.

— Виной и злобой упоенны идут убийцы потаенны, — с судорожной, беспокойной весёлостью процитировал Филоненко. — Только это не про нас.

Все было хорошо – то того момента, пока путь боевого отряда не пересекся с совершенно не ожидавшим такой встречи Масловым. Не ожидали увидеть в коридоре одного из начальников отделов и путчисты, так что некоторое время все изображали немую сцену из «Ревизора», причем в роли городничего выступал никто иной, как Сергей Семенович. Не ожидавший, выйдя из клозета, встретить замершую за спиной Филоненко толпу вооруженных и явно недовольных людей, он аж присел, раскинув в изумлении руки и судорожно соображая, бежать ли ему, звать ли на помощь или попробовать убедить визитеров в том, что они не правы.
Первым опомнился Филоненко. На губах эсера, почти поймавшего за хвост удачу, появилась обаятельная вдохновенная улыбка, делающая похожим его на опиатного наркомана. Упругим легким шагом подойдя к Маслову, он приложил палец к губам и громко прошептал:
- Сохраняйте спокойствие! Тут заговорщики! Всем будет худо, если вас услышат! Мы здесь для того, чтобы спасти Область, но для этого надо соблюдать спокойствие. У меня есть рескрипт от англичан. Петр Федорович, - подозвал он младшего Черноруцкого, - дайте бумагу!
- Ка-какую? – непонимающе икнул помощник Старцева.
- Ту, которую я вам дал! Сюда, ко мне, живо! – шипению Максимилиана Максимилиановича могла позавидовать и змея.

Чиновник под прицелами двух десятков глаз просеменил к напряженно замершему начальнику военного отдела и застыл в недоумении. Никакого рескрипта, ясное дело, Филоненко ему не давал, и несчастный мужчина теперь судорожно пытался понять, что делать.
- Я-а… Мнэ…
- Просыпайтесь, чёрт бы вас побрал! – гневался его временный начальник. – Он у вас в нагрудном кармане, ослиная вы голова.
- Д-да. – совсем запутавшийся, Петр Федорович начал копошиться в карманах, а его брат Северин, не выдержав напряжения, подошел поближе, тихонько протянув:
- Пе-етя...

Нелепость происходящего отвлекла стремительно просыпающегося Маслова, который, не сводя глаз с Черноруцкого-старшего, негромко и требовательно скомандовал:
- Что за дерьмо тут происходит!? Мне объяснит кто подробнее, или нет? Что за заговорщики? Бред! Петр Федорович, да дайте мне, наконец, эту бумагу, будь она неладна!
В этот миг Максимилиан Максимилианович, дождавшийся, что от него отвлеклись, перехватил зонт словно винтовку, и с коротким, словно у лесоруба, хэканьем резким выпадом нанес удар в живот не ожидавшего такой подлости однопартийца рукоятью зонта, словно прикладом в окопном бою. Сергей Семенович хрипло выдохнул, выкатив глаза, как вареный рак, и, схватившись за нутро, упал на колени. Следующий короткий удар пришелся по спине, выбивая остатки воздуха и роняя несчастного министра на пол.

- Вяжите. – последовала короткая команда. – И кляп не забудьте.
- Из чего? – поразился один из искагорцев, тезка Степана Яковлевича.
- Из хера мово! – грубо срифмовал мрачный и на удивление злой Филоненко. – Свяжешь – бери Иван Трофимыча и Фердинанда Ансовича и стереги этого. Давай живей!
Рабочий вздохнул тяжко и сел рядом с тяжело хрипящим Масловым, подметая полами шинели полы библиотеки:
- Не побрезгуйте, мы же не со зла, но ведь оно так вот эдак… - приговаривал он, запихивая в рот эсера хрусткий носовой платок. – Это не надолго, ты помолчи пока, это надо и партии, и всем…

Максимилиан Максимилианович же с горящими мефистофелевым огнем очами и гордой улыбкой тем временем повернулся к Миллеру:
- Степан, там, по коридору дальше, дверь приоткрытая. Видимо откуда выбрался этот клоп. Ты как, его нору осмотришь или дальше по коридору? Если дальше – то действуй быстро и решительно: никто не должен и пискнуть. А то разбегутся, как мыши из-под веника, и ищи-свищи. Не верю я, что поручик с женским именем сможет поймать таких опытных товарищей, как Дедусенко или Лихач. Так что не жалей, если что, но и не переусердствуй. Не хватало нам еще кого-то из них ненароком в Могилевскую губернию управлять направить.

  Пассаж эсдека Гертруду весьма возмутил. Куда он, борода лопатой и разума такого же, лезет перечить ей! Вдохновенная праведным возмущением и невольно начавшая копировать матушкины театральные манэры, эстляндка сейчас готова была бы с жаром защищать не то что эсеровскую платформу, а быт и нравы общины людоедов где-то в сельве Амазонки – только бы доказать плещущему апломбом через край мужлану, что он перед ней в плане ораторства – ничто. Здесь и сейчас ее бенефис перед новой и незнакомой публикой, на котором она должна быть примой, и дьявол ее побери, если кто-то сможет помешать сим начинаниям!
  Подбоченясь картинно, будто торговля на рынке, девушка приготовилась к бою на словах. О нет, это будет не обычная свара с руганью и не тыканье своим кредо от двух ученых горе-революсьонэров – это будет настоящая дуэль, где она должна обратить силу соперника в его слабость, на выпады его отвечать контратаками и не стесняться делать из оппонента паяца – скоморохов слушают, но за ними не идут. И пусть ее ледящая фигурка слабо подходит для такой позы, более присталой крепкой, дородной женщине, необходимый объем она возьмет не физически, но силой духа и уверенностью!
  Слушала она своего визави внимательно, чуть склонив голову на бок и блистая неприкрытой насмешкой прищуренных глаз. Изредка, после особо полезных для себя пассажей большевика, она гордо указывала на него рукой – полюбуйтесь-ка, дескать, товарищи. На губах Геры блуждала легкая, даже немного жалостливая усмешка, лишь изредка превращающаяся в открытую и веселую – словно бы оппонент рассказывал какой-то каламбур. Рабочие и однопартийцы, большевики и меньшевики стали сейчас для нее не более чем зрительным залом, воплощенной в десятках лиц реакцией на сказанное, мерилом успеха. А на сцене были лишь двое – она и очкарик из тех, кто высокомерно называл себя большевиками и считал себя вправе решать за пролетариат целого мира. Товарищам по партии спасибо за поддержку, конечно, за то, что не дают ей помешать. Но сейчас они не более, чем рабочие сцены, а актриса она.

  Улыбочку оппонента, мерзкую, тонкую и издевательскую, Гертруда восприняла как вызов – как того наверняка и хотел Лопатин. Но вместо того, чтобы разъяриться, топнуть ножкой и начать склочничать; или хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба; или же попросту опустить руки, капитулировав; эстляндка весело и задорно рассмеялась:
  - Спасибо вам, товарищ эсдек, за все сказанное! Верно говорят – с такими оппонентами никаких союзников и не нужно: сами все за нас сделают. Друзья! – широкий, всеохватывающий жест, словно приглашающий всех присоединиться к столу интеллектуального пиршества, - Давайте скажем спасибо товарищу, что добровольно встал на платформу сторонников действующего режима и привел все их из раза в раз повторяемые доводы, чтобы я могла продемонстрировать, как беспочвенны подобные нападки!
  Ведь товарищ-то так ядом капает, потому что мои слова за живое задели, любимый мозоль оттоптали. А как говорили наши предки: ты сердишься – значит ты неправ. Министры на эсеров сердятся, генералы и полицмейстеры, жандармы и вот наш товарищ эсдек тоже. А все почему? Да потому, что ответить-то, положа руку на сердце, - в полном соответствии со своими словами Гертруда прикоснулась к груди, - им нечего!
  Как красиво он сказал про поезд и вагоны. Поэзия! Заслушаешься! Вот только есть одно ма-аленкое, - Гера почти соединила пальцы перед собой, показывая, насколько маленькое, - «но»: союз это про тех, кто идет вместе, а не прицепляется по дороге. В брачный союз вот вступают тоже не в одиночку, а вдвоем, честно! Так вот: наша цель, к которой мы все, и товарищи эсдеки тоже, зовем – это породить новое общество честных и свободных людей. Не мое дело выяснять, кто в этом союзе будет кем, но вы же и сами видите, что действовать надо вместе, сам-один не выйдет! А поезд… Что поезд? Тот, кто считает себя машинистом, нам уже предложен, - эстляндка намекнула одновременно и на оратора, и на всю его партию, - а вот кто будет прокладывать рельсы для него, и куда они заведут? Кстати, напомню: с рельс-то если сойдет поезд, то все, поминай, как звали! А мы предлагаем две руки, помогающие друг другу! Вместе! Кто не даст упасть, кто вытащит из топи, кто, в конце концов, вместе поднимет чарку за победу!

  Взяв театральную паузу на последнем громком слове, она обвела толпу, ловя глаза людей: «Вы со мной? Я – с вами. Вот она я, открытая, искренняя, не верящая в то, что говорю – верующая: потому что иначе на сцене нельзя. Ролью надо жить и гореть. Я ей горю, а вы загоритесь от моего пламени?». Чуть переведя дух, она продолжила жаркий монолог:
  - А еще, друзья, я хочу вас порадовать. Наш товарищ, - указание на Лопатина, - сомневался в том, что крестьянство тоже может выступить, верил, что только вы, только рабочий класс поднимутся. Обидно, что тот, кто говорил про интернационализм своей партии, знает только губернскую ситуацию, не вникая в то, что происходит в других русских губерниях. Не в загранице, с которой они хотят делать одно дело, а тут, на русской земле!
  Я вам скажу благовест: это не так. Я – эстляндка. И я говорю вам, что в моей губернии крестьянство поднялось наравне с горожанами. Вместе стояло с рабочими на баррикадах, вместе боролось с угнетателями. Да-да, именно боролось – как те, чьи имена навек в наших сердцах. Их вели прогрессисты и эсеры – и разожгли пожар по всей Лифляндии. И если вы знаете кого-то из моих соотечественников, передайте им – пускай приходят ко мне. Я помогу. Мы поможем.

  Опасный момент – намек на национальную агитацию, пройден. Но без него нельзя: иначе уже будут вопросы от сопартийцев по «Прогрессу».
  Но я отвлеклась. Вот вам живой пример того, как поднялось крестьянство! Вы о нем знали? Конечно нет. Товарищ говорит, что чего-то от не знает, значит, этого не существует. Вот я из Ревеля. Если товарищ не был в Ревеле, значит, его не существует? Ну тогда и меня не существует, а я вот она – перед вами! Ужели в царской газете напишут, что в неком селе Андрияновка двенадцать из семнадцати дворов подняли красные флаги и побили урядника-держиморду, и их усмирили только казаками? Конечно нет! Значит ли это, что крестьянство не выступало? Мы с вами понимаем ответ – нет! Так что, когда рабочий и крестьянин вместе пойдут к светлому будущему, делайте мне красный флаг покрасивше, как призывал коллега: ведь и я, и все мы будем шагать рядом плечом к плечу. И товарищи эсдеки будут с нами, конечно – ведь мы считаем, что они одно дело с нами делают, так что же – хаять и принижать их за то, что модель они для этого видят иную, чем мы? Нет – мы партия, а не тюрьма идеологии!
  Все же знают те два слова, что начертаны на наших знаменах? Земля и воля, вот они. И мы хотим дать и то, и другое. Будет та эпоха, где мы возьмем свое по праву, и пускай по воле своей большевики работают, прожектируют, делом доказывают, что их подход вернее нашего. Обсудим тогда, как же не обсудить? Но чтобы дать им такую возможность, мы, эсеры, и делаем наше дело. Не ведем за собой, как корову на веревке, но шагаем рядом.

   «Так», - заметила про себя Гера, - «что-то я начинаю уходить в излишнюю мягкость, а сентиментальность в этой оперетке лишняя. Пора, раз уж волна на спад пошла, подниматься на гребень следующей и наносить coup de grace бородачу. Главное – не затягивать. Раз-два-три, раз-два-три, и все – поклон, занавес, аплодисменты. Хотя нет: он возьмет слово и будет наверняка придираться к отдельным словам и фактам, а я отбрею их, как несущественные придирки. Хотя можно попробовать оставить последнее слово за собой и постараться придумать, как сделать так, чтобы он замолчал». Дав слушателям осознать момэнт, эстляндка продолжила свое выступление. Одна нога отставлена чуть вперед, левая рука на поясе, правая свободна для жестов. В голосе звенит решимость и твердость: даже бледной тени сомнений быть не должно.
  - Наш товарищ говорит, что эсеры не знают, куда идти, мечутся то туда, то сюда. Забавно получается, не находите: мы все знаем, а он – нет. И бравирует своим незнанием. Вы разрешите, чтобы я ему пояснила? Спасибо! Друг мой, ответ прост и понятен. Мы не нарисовали себе цель, которая для нас неизменна и свята, и не идем к ней, не смотря по сторонам. Мы живем и дышим ей, мы постоянно разрабатываем новое, ищем баланс. Мир же вокруг не статичен, он меняется постоянно, верно? Мы творим, мы делаем и находим, не без проб и ошибок, верно. Но мы не просто стремимся первыми добежать до цели, но и думаем о том, что будет после того, как достигнем ее. А то иначе что? Свободу получили, а что делать с ней – не знаем? Так дело не пойдет! Это не слепое блуждание, а широкий охват всего, ведь мы ищем то, что подойдет именно для нас. Для меня, для вас, для ваших товарищей, для всех вокруг.
  Товарищи! – пора обратиться к зрителю. – Нас попрекнули, что мы своим умом доходим до того, что нужно нам, тогда как товарищи эсдеки сильны книжками немца Маркса. А вы все помните, слова о том, что русскому здорово, то немцу – смерть? А не верно ли и обратное? Хотеть построить нашу жизнь по немецкой науке? А не мало ли нам того, что у нас и царица немка, и многие министры да генералы немцы, теперь еще и социализм хотят немецкий? Или мы создать своего и для себя не можем? Не верит в нас с вами товарищ, - Гера понуро опустила голову, - ой не верит… Зато верим мы, и хотим, чтобы жили не как в Неметчине.
  Ну и наконец, - эстляндка с легким смешком вскинула голову, - я хотела бы промолчать, да не смогу. Воспримите это как шутку и показатель того, что наш товарищ иногда, от души вещая, забывает, что своими словами сам себе могилу роет. Помните, тут товарищ оратор оценивал мою внешность и даже, к чести моей, судил о ней о всей партии. Было такое? Было, а как же. А потом говорил, что их партия видит цель. Я тогда, из уважения к товарищу, тоже проведу такое сравнение, согласны? Коли уж так судить, то забавно видеть, как человек, горящий о том, что четко видит далекую цель, поправляет очечки, чтобы увидеть вас, тех, кто рядом с ним. А мораль проста: мы не личности друг друга обсуждаем, и даже не меж собой выясняем, кто прав, а кто нет. Мы рассказываем собравшимся о своей платформе, а там уж пускай каждый для себя решает, с кем ему по пути.

  Но если отставить в стороны шутки и дружеские подтрунивая друг над другом, то все становится чище и ясней родниковой воды. Мы, эсеры, идем к цели все вместе, и не делим людей на хороших и плохих. Мы знаем, что нужно нам с вами на нашей земле, и делаем все, чтобы этого достичь. Мы разрабатываем и общий путь к конечной цели, и мелкие вопросы, и ищем равновесие меж всеми. Делаем, а не только говорим.
  Конечно, за короткое выступление здесь всей нашей программы не расскажешь, но вы, друзья, у кого есть интерес, приходите и слушайте, задавайте вопросы, интересуйтесь и узнавайте. Мы не больница, и атмосфэра у нас здоровая. Любой эсер готов протянуть руку тому, кто придет к нему. Говорите – и вас услышат. Сейчас ли, потом ли, по размышлению, но приходите. Мы с вами.
  Ведь у нас одна цель: земля и воля! Вы с нами, товарищи!?

  Чертовщина какая-то. Так и знал, что все пойдет... не так. Через задницу. Красноармейцы, мать их. Неотесанные дикари, решившие, что раз есть винтовка, то можно творить, что хочешь. Никакой дисциплины, никакой организации. Все разрушить – это мы завсегда. А строить кому? Строить кому?
  Сам даже поддался дикой, неуправляемой реакции – куда-то зашел, куда-то глядел, абсолютно не понимая, что он делает и даже с трудом воспринимая, что видит. Успел только спросить у стрелка:
  – Наверх кто ушел?
  А тут еще этот китаец. Вот был бы Фрайденфельдс чисто военным, сапогом, который только "Налево! Направо! Выше ногу!", то он бы, не задумываясь, выстрелил. Вот сразу бы, парой, бах-бах – и все, одним вырожденцем меньше. Но был у Фрайденфельдса и опыт милиционера. И именно он взял вверх, от чего Вацлав, вытянув руку с маленьким маузером, заорал на весь дом:
  – Бросай оружие! Поднял вверх руки! Лег на пол! На пол лег, сука! – и левой рукой с вытянутым указательным пальцем стал вниз показывать.
  Как ни странно, но сейчас, приняв какое-никакое решение, пусть даже инстинктивное, латыш немного очухался и заорал:
  – Тюльпанов, контроль сзади! Эй, ходя! Китайцы, мать вашу! Сдавайтесь по-хорошему! Или живьем тут сожжем!
  А сам смотрит на идиота с иконой тремя страшными глазами: двумя своими и третьим – стволом от пистолета.

  - Благодарю, Дмитрий Васильевич. – несколько суховато ответила Гера. – Но клянусь Спасением, что предлагала я это не ради сохранения места своего: вы знаете, что мне Варенька тоже люба, и вреда или убытка какого я ей не желаю. Но вы меня мудрее и опытнее, и зрите глубже, посему я в первую очередь старалась лишь привести известные мне факты. Так что, - смущение взяло свое, и эстляндка, вначале недовольная подозрениями купца, покраснела, - мне просто не хочется, чтобы вы думали обо мне, что я все это придумала лишь ради того, чтобы сохранить свое нынешнее положение.
  Тягу к учебе она имеет, да и головка у нее светлая, знания туда так и просятся. Просто сверстницы ее многие и воспитанием… не скажу, что дурны, но воспитаны слишком поверхностно и легкомысленно. Посему Варе с ними и общаться тяжело, и неустройство это она долго копила в себе. Я же просто не сильно-то от нее возрастом отличаюсь, и могу и поговорить, и послушать: многие же другие девочки что глухари – сами рассыпаются словами и ничего не слышат, да и не желают внимать чужим словам.
  Ох! – окончательно засмущавшаяся и запутавшаяся девушка, снова сбившаяся на родной акцент (в коем-то разе непроизвольно), поняла, что она и так слишком о многом говорит и может испортить мнение еще хлеще. – Вы простите меня, если я много говорю не по делу и о том, как я вижу со своей узкой позиции. Если сказала что не то, так не со зла.

***

  На майское шествие Гертруда пошла, а как же иначе. Хотя нельзя сказать, что решение ее было таким уж легким и безоблачным. Московские события наложили на нее свой отпечаток, и снова оказаться под пулями не было никакого желания. К тому же, если ее или Вареньку задержат на демонстрации, последствия могут быть весьма и весьма прискорбными: Дмитрию Васильевичу, сколь бы демократичных взглядов он не был, вряд ли понравится, что дочка вместе с учительницей ходила на выступления. Реноме и самой Геры будет будет безвозвратно утеряно, Вареньку больше ни на какие сборища не отпустят: как вывод, партия понесет потери, которые будут не смертельны, конечно, но неприятны, не получив взамен ничего действительно стоящего. И все-таки, все-таки…
  Отсиживаться дома в такое время было бы не менее преступно, да и товарищи по партии такой излишней осторожности не поняли бы. Это дома, в Ревеле, можно было вполне открыто заявить, что ты – «прогрессист», и не бояться ничьего осуждения, а на русской земле за принадлежность к революционной партии вполне можно было и пострадать. Но тому, кто боится подставить под удар, не место среди людей, что стремятся к Преображению. Те, кому ближе их мещанская безопасность, пускай прячутся в домике и не создают своими руками будущее. А значит – надо идти хотя бы поэтому. Не потому, что хочется, но потому, что надо: пускай город видит, что эсеры не сдались и не опустили руки, и по-прежнему готовы возглавить крестный ход в светлое будущее.

  Первый день в мае оказался на удивление пригож и чист. С неба мягкой и милосердной улыбкой лучилось солнце, бездонное небо было словно богородичные ризы, и, лишь изредка по нему пробегали белые лебедушки-облака, пластая крылья по спинам гуляющих. В такой день бы выбраться с корзинкой на речку на пикник, иль на лодочке походить по Волге, возвышенно и покойно любуясь окрестностями, или же хотя бы совершить неторопливый променад по парку средь пробуждающихся от зимнего сна дерев и галдящих, радующихся весне воробьев. Жизнь требовала от нее активного и земного, но такие дни надо посвящать отдохновению и мыслям о горнем. К прискорбию Геры, при свете солнца это было не более реально, чем мираж в песках, и оставалось только пообещать себе, что размышлениям сим она придастся, когда на почерневшем небе станут видны серебряные гвоздики звезд. И вот тогда…
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

  День был отдан ощущению единения и праздника, красных гвоздик в петлицах и бутоньерках и ощущением единого плеча и объединяющего порыва. Опасение, что майское шествие будет прервано жандармами, исчезло, как тени в полдень, и Гертруда рука об руку с Варенькой позволила себе на время оставить за спиной всю подозрительность, с головой окунувшись в благожелательное, исполненное надежд веселье и искреннюю, открытую радость праздника.
  И лишь часам к четырем, когда она поняла, что хочется сменить яркую живость прогулки на неторопливую степенность разговоров, Гера предложила своей юной спутнице направиться в Народный дом, куда к этому времени уже должны были прибыть их знакомцы по квартире Фейтов. Да, большинство из них – безынициативная говорильня, но нужны и такие: к тому же со многими из них весьма интересно беседовать не только на партийные, но и на бытовые темы, рассуждать об искусстве и мире.

  …Задворки Острожной площади встретили товарища Кассандру уверенной, хорошо поставленной речью незнакомого агитатора. Стоило прислушаться на десяток секунд, и становилось понятно, что пышнобородый юноша из эсдеков, и пользуется возможностью укрепить позиции своей партии. На него смотрели, его внимательно слушали: горлопан, надо признать, умел завладеть вниманием толпы. А означало это, что молчаливое непротивление эсеров приведет к усилению позиций «больницы», что было бы неприятно. К тому же, если ей удастся перебить результат от речи агитатора, то это будет неплохим доказательством для господ сопартийцев, что она способна не только листовки разносить. Ни и к тому же, если внимание толпы переключится на нее, можно будет воспользоваться возможностью и вплести в речь и обращение к другим живущим в Новгороде эстляндцам, напомнив им, что прогрессисты не забыли ни о них, ни о свободе для Родины.
  Поздоровавшись со стоящими неподалеку от эсдека товарищами и сдав Вареньку с рук на руки очень кстати оказавшемуся рядом Константину, Гертруда дождалась, когда бородатый окончил свой монолог, и, заняв ораторское место, взяла слово сама. Говорила она уверено, четко, стараясь брать не силой голоса, но интонациями. Надо говорить тише – пускай молчат и прислушиваются. А коли она поймет, что ниточки управления слушателями выскальзывают из рук, тогда можно и позволить тону взлететь: после негромкой речи это обязательно привлечет внимание.

  - Что же, товарищи. Вот все верно говорит товарищ социал-демократ, верно? Хорошо говорит, красиво. Про то, что представляет интересы пролетариата во всем мире, о решениях, которые принял последний съезд их партии… Заслушаешься! Но мы-то с вами знаем, что борьба за интересы «пролетариата во всем мире», - Гера выделила цитату, улыбнувшись публике одними губами, - это только часть дела, лишь один из цехов огромного завода под названием закабаленный рабочий класс.
  Товарищи делают свое дело хорошо и правильно, но забывают, что не только пролетариат ждет освобождения от цепей. А крестьяне, ломающие спину в деревенском рабстве? Среди них – ваши отцы и матери, братья и дядья. И их гораздо больше, чем рабочих. Их голос, воссоединенный с голосом рабочего, прогремит по всей России, и только тогда будет услышан. Все помнят басню про веник, который ломали сыновья? Партия эсеров и хочет, чтобы мы все единым голосом, единым порывом выступили за одну программу. Вся Россия выступила! К кому тогда прислушаются: к отдельным голосам или к реву толпы? Вы знаете ответ – мы сильны, когда едины.

  Голос птичкой взлетел – пора акцентировать внимание слушателей. Шаг вперед, вскинутая голова, в глазах должны читаться бесы уверенности. Большевик рубит воздух рукой? Значит надо раскинуть руки, словно обнимая весь свет:
  - Мы с вами боремся не за частное, но за общее. Мы не допустим, чтобы подачки одним были отняты у других. Потому что при таких раскладах они, - не надо уточнять, внимающие и так поймут, - только посеют вражду меж вами и крестьянством, и в спины рабочих полетят проклятия голодающих отцов. А пока деревня голодает, взвинтят цену на продукты: и то, чего добьются рабочие в одиночку, будет с лихвой перекрыто ростом цен на пищу. И все снова будут смеяться, а они только порадуются, как все обернулось.
  Дайте деревне все, что ей нужно: мануфактуру, земледельческие орудия, обувь и получите взамен необходимое для города. Тогда крестьяне, несомненно, будут отдавать нам хлеб, да и самого этого хлеба хватит, чтобы накормить страждущих. И именно за это и выступают эсеры. Да, кто-то скажет, что наша социалистическая программа в основных своих положениях ничем не отличается от программ аналогичных партий других наименований. Но в смысле единения именно наша партия в России есть один из авангардов всесветного социалистического движения, выдвинувшийся в недрах патриархальной и царской России.

  В случае, если внимание толпы сохранено:
  Мы все знаем, что партия эсеров ставит своею целью охрану духовных и физических сил рабочего класса в городе и деревне и увеличение его способности к дальнейшей борьбе за социализм, общим интересам которой должны быть подчинены все узко практические, непосредственные, местные и профессиональные интересы отдельных рабочих слоев. Профессиональное движение в своем целом должно иметь целью борьбу против всех видов гнета и эксплуатации рабочего.
  Вот вы скажете, а почему профсоюзы должны прислушаться к вам, эсерам, а не к эсдекам, которые уже зарекомендовали себя защитниками рабочего класса? Потому что у каждого у нас есть свои мысли и свои взгляды и стремления, не всегда совпадающие с позицией той или иной партии: мы же не машины, так? Иначе к бедолаге, вынужденному следовать одной партийной догматической линии, лишь бы оставаться в профсоюзе, можно применить любимую царскую фразу, что «солдат есть автомат, к ружью приставленный». Профсоюз – не церковь, где все должны слушать одно и то же и думать штамповано, он - выразитель «над-партийных» интересов всех рабочих, и не должен были быть причисляем ни к партии эсеров, ни к партии эсдеков. А значит, задача у него должна быть не только экономической, но и борьбой за материальные, юридические и духовные интересы рабочих, а также против угнетения и порабощения.
  Борьбой не за партию и ее идеологию. За тебя. - показала она рукой на ближайшего рабочего. – За тебя. – длань плавно указала на второго. За всех нас вместе и за каждого в отдельности. За землю тому, кто ее обрабатывает! За достойную зарплату и защиту, тем, кто работает на заводах.
  За землю! За волю! За вас!

  Услышав решение лейтенант-полковника, Арнович попытался возразить, что здесь так заведено, что начальнику следует принимать посетителей и просителей у себя в кабинете, а не спускаться к ним: пускай идут они. Но англичанин был непреклонен, и переводчик, пожав плечами, был вынужден согласиться. Сам он, видно, нервничал не меньше Уиллема: его живое, подвижное лицо меняло калейдоскоп различных выражений, от досады до опаски.
  Иное дело – девочка, которую за сегодня судьба уже не раз бросала от отчаяния к радости. Только удалось Поллоку увидеть, как ее губы озарила улыбка, как снова они искривились монгольским луком в отчаянной тоске. Бледная, смиренная, уставшая ждать очередного удара, она покорно опустилась вниз, невидящим взором глядя перед собой, словно прозревая и тяжелый стол, и прочные стены. Что она видела там, за гранью реальности, чего ждала? Даже не повернув головы к англичанину, она резким, дерганым движением старой марионетки кивнула толи его жесту, толи своим видениям, и осталась сидеть на месте брошенной куклой.

  Прежде, чем узреть народных избранников, спускающийся Уиллем услышал мерный стихийный рокот: словно холодное море бьется о белые скалы утесов. Это были те самые жители, что еще недавно славили англичан-освободителей, а теперь вздумали бунтовать. Не надо было даже смотреть в окно, чтобы понять, что на улице и во внутреннем дворе дома старосты собралась добрая половина Малых Озерок. Что вынудило их поднять мятеж, почему они сейчас, когда угроза контратаки большевиков никуда не делась, решились испортить отношение со своими защитниками? Эта загадка скоро разрешится. Но пока что можно было сказать лишь одно: в шуме человеческого моря за стеной пока что не было слышно злобной ярости, а значит, был шанс решить дело миром.

  На первом этаже, за широким, накрытым небрежно брошенной скатертью столом сидели трое. На первый взгляд могло показаться, что они всего лишь ждут запаздывающего приятеля: блестящий яркой медью самовар на столе, россыпь баранок на черном, украшенном цветочными узорами подносе, простенькие белые чашки и блюдца создавали впечатление чего-то обыденного и домашнего. Вот только выражения лиц, повернувшихся к спустившимся, никак не соответствовало этому чаепитию, годясь больше к посиделкам у Безумного Шляпника. Петр Кузьмич Князев, староста, задумчиво поглаживал редеющую бородку и явно чувствовал себя неуютно, оказавшись меж двух огней: собственных односельчан и союзного контингента. Дмитрий Сергеевич Мыркин, сидевший ближе всех к лестнице, и вовсе старательно делал вид, что он тут случайно, и прихлебывал чай из блюдца. Судя по тому, что он отсел от остальных, заняв место поближе к спускающемуся англичанину, позиция его была не на стороне местных. Третий же, крепкий мужчина лет сорока, заросший жестким черным волосом, выбивающимся даже из-под рубахи, словно меховой воротник, раздраженно постукивал ногой по полу, словно застоявшийся в стойле конь.
  Кроме этой троицы, и бывшей, видимо, эмиссарами, в комнате присутствовали еще старостиха, накрывавшая на стол, бессменный дежурный по дому – та самая старуха, да заметно чувствующий себя не в своей тарелке старый солдат в форме времен Крымской войны, наверняка отправленный сходом судя для пущего авторитета. Союзников представляли злобно смотрящий вокруг сержант Керр да пара солдат, чьей задачей было не пускать в «штаб» посторонних.

  Началось все, впрочем, достаточно чинно. Уиллем занял место за столом, Арнович стал за его плечом, жена старосты и мать, не ведающая о том, что случилось с ее дочерью, поставила перед англичанином чашку горячего чая из самовара. Сейчас было видно, насколько девочка похожа на маму: пройдут года, и если ничего не сломает ей жизнь, она станет такой же высокой и статной, с таким же спокойным и невозмутимым лицом и грубыми красными руками.
  Повисло неловкое молчание, все хлебали чай. Первым не выдержал неизвестный. Сросшиеся брови нахмурились, он раздраженным басом потребовал что-то от старосты. Петр Кузьмич вздохну тяжко, словно одр, которого впрягли в тяжкую телегу. Дмитрий Сергеевич подвинулся поближе к Поллоку, покосившись на лейтенант-полковника. Наконец староста, запинаясь, начал говорить. Верный Арнович переводил:
  - Ох, барин, ну и наворотили вы делов-то! Недовольно обчество: где это видано, чтоб честных людей наравне с большевиками арестовывали! Они, значит, за англичанцев воюют, красных бьют, а их вместо этого под замок. Нет, я конечно все понимаю, - староста утер вспотевший лоб широким платком, - они бандитов постреляли без вашего на то дозволения, но так это не повод же ж их самих с эсдеками равнять. Вы сами дали им оружие и послали служить: так они это и сделали. Вот обчество и требует освободить наших робят! Поначалу-то все вместе хотели идти, ну да сход решил, что будет лучше делегатов направить. Так вот мы тут и направились и поддерживаем народную волю. Верно я говорю, товарищи? – выдохнувшись, староста запросил поддержки у других делегатов.

  - Верно. – осторожно сказал Мыркин. – Сэр лейтенант-полковник, это безусловно правильное решение вызвало слишком много проблем. К тому же там, среди арестованных, и мои рабочие, и такой приказ подрывает и возможность мою работать на британскую корону. Вы бы отпустили мужиков, пожурив их да правильный наказ дав не самовольничать. Они же не виновны в том, что им не объяснили, что можно, а что нельзя! Ну произошел эксцессик маленький, ну постреляли пару большевиков, и что с того? Они, конечно, люди, но дрянь человечишки, с гнильцой. Не велика потеря: а остальные зато бояться будут. Ну вот зачем вам ради пары мертвых пленников конфликтовать со всей деревней? Игра не стоит свеч! А смерть их, если что, спишите на то, что они умерли от ран, полученных ранее в бою. Ну то есть…

  Договорить купцу не дали. Заросший стукнул кулаком по столу, так что чашки запрыгали, и стал агрессивно требовать:
  - Отпускай, охфицер, а то хуже будет! Сами освободим! Сын мой – не тать какой, а краснюки твои – подлинные антихристы! Ты пошто за-ради иродов ентих, что грабили и убивали всех, кого пожелают, добрых людей свободы лишаешь? Если ты супротив них, так и воюй с ними, а нас не трожь! Отпускай Митрошку и прочих, да звиняйся перед ними.

Деректору академеи школы магов "Кажеция"
Медисону Вердинандску
от Грама Матея
мир людей, г. Симбирск, ул Пушкина, д. К.
Докладная записка

Я Грам Матей 2005 года рождения являюс учеником Вашей школы. 18.01.2021 года учитель незнаю чего Вазген Лорен не явилась на занятие вместо чего последовательно применила ко всей нешей группе заклинания общим числом не менее двух вследствии чево мы упали с дерева и были телепортированы на крышу. Так же вышеупомянутый учитель использовала оскорбительные выражения при разговоре со мной и драгими учениками. после указанных действий она в некорректной форме высказалась о наших умсвенных способностяхз и ушла так и не проведя занятие.

Данное поведение считаю непиремлимым в связи с чем

Прошу:

провести проверку по данному факту принять меры в отношени иуказанного педагога.

С уважением Грам Матей.

19 января 2021 года.

—эти идиоты не справились
Сказала она это с призрением и высокомерием.

—У них ума не хватило рассеять иллюзию людей или же просто врезаться в каждого прохожего они бы тогда поняли кто учитель.

Снова с призрением и высокомерием но теперь уже поедая конфетку.

Позвала гнома.

|гном|
—что пожелаете?

|я|
—они не справились в зверинец их.

|гном|
—но это же дети! Они могут по...

|я|
—ой да мне плевать
Уже направлял ась в учительскую.

—пусть помрут я чай пока попью и понаблюдаю
Зло улыбнулась.

Смертные ловят и уничтожают вас. Как это случилось? Игра окончена.

В недрах древнего склепа, используя покрытый пылью саркофаг вместо стола, мужчина писал письмо. Потертая жизнью, бронзовая лампа с трудом разгоняла мрак, наполняя воздух хлопьями сажи и неприятным запахом дешевого оливкового масла. Левая рука, которая придерживала кусок истрепанной льняной ткани, была иссушена, словно у мертвеца. Потрескавшаяся кожа почти не скрывала почерневшие от времени кости. Отломанная тростинка, ловко выписывала вязь древних иероглифов, складывая фразы, которые мало кто мог прочесть в этом мире. Вместо чернил мужчина использовал собственную кровь, которая струилась из нескольких ран на груди. Внезапно налетевший сквозняк чуть не затушил огонёк лампады, и мужчина бросил быстрый взгляд в тёмный угол.
– А Сехмет, выходи, старая подруга. Я ждал тебя...
Из мрака вышла девушка.
– Здравствуй, Гарамант. Вижу, ты почти готов предстать перед Судом? Маат уже подготовила перо для тебя...
– И всё же, за мной пришла именно ты, Львица.– Мужчина ещё раз внимательно перечитал написанное, снял с руки сверкнувший серебром браслет, достал из-за пазухи небольшой флакон со слегка светящейся в темноте красной жидкостью, и замотал это в письмо.– Значит, всё идёт согласно моему плану. Держи. ты знаешь, кому нужно это передать.
Сехмет приняла из рук мужчины посылку и коротко кивнула.
– Ты уверен, что поступаешь правильно? Ты же можешь залечь на дно, а потом постепенно уничтожить их по одному... Как раньше. Да и достойна ли такого дара эта девчёнка. Жалкая смертная, да что...
– Эх, Сехмет, ты бы знала, как я устал... Как давят на мои плечи века, как тяжело доставшееся мне могущество...– Гармант достал из-под саркофага бронзовый хопешь, позеленевший от времени. – Всё должно закончиться именно здесь и именно сейчас.
Глаза мужчины блеснули красным, словно у дикого зверя, и он вышел.
Сехмет осталась одна в склепе. С улицы вскоре донеслись еле слышные крики и грохот битвы. Иногда в крики вклинивался грохот рушащихся каменных стен, звон ломающихся мечей и страшные крики боли. Сехмет склонилась на огнём светильника, и потушила огонь. Спустя мгновение богини уже не было в этом склепе.

В первый момент Григорий думал было что все - несдобровать китайцу. Ан нет, образумились товарищи. По крайней мере, большинство из них преодолело желание растерзать кого-то прямо здесь и сейчас за все беды, что свалились на их головы. И за Колю, и за латышей с матросом, да и за голод и холод - вечных спутников незавидной солдатской доли. А следом, когда невдалеке вдруг грянули выстрелы, уже абсолютно всем без исключения стало понятно - стоять и чесать языком более никак нельзя. Попасться в руки остервенелых прибалтов, равно как и бывших товарищей, распаленных прохиндеем-моряком, не хотелось никому. Поэтому двинулись дальше, торопливо, сперва молча, то и дело оглядываясь и вглядываясь вдаль, не показались ли промеж деревьев фигуры в шинелях. Впрочем, пока что никто за ними не гнался и, спустя какое-то время, хмурые раздумья о дальнейшей судьбе сменились обычной походной болтовней с извечными шутками-прибаутками.

"Дорога, братцы! Мост!" - вдруг крикнули впереди, и Смирнов сразу выпрямился, вытягивая шею в попытках рассмотреть, что это там впереди. А там и вправду был мост. Тот самый. Гриша улыбнулся - наконец-то, почти добрались. Конечно же им предстояло решить еще много вопросов, удачно объясниться с офицерами и не попасть под суровый военный трибунал, но всё-таки на душе полегчало. Как будто уверенность откуда-то появилась. Теперь прорвемся. Где наша не пропадала.

Поразмыслив еще немного, Смирнов решил что теперь торопиться им особо некуда и стоило, пожалуй, заглянуть на кордон к лесникам - обсохнуть, может быть, перекусить, есои повезет, а то у всех уже желудок к спине прилип, так оголодали. Григорий, легонько подталкивая перед собой ходяшку, продвинулся по-быстрому в голову колонны, с тем чтобы посоветоваться с товарищами и сообщить им свои соображения.

Недуся дулась.
Она была расстроена и огорчена, а еще обижена и недовольна, хотя сочетание всех этих чувств было для нее редкостью. Но что поделать, когда первый день в школе не задался так сразу?
Было много грустных моментов.
Во-первых, девочек было больше чем нужно. Ну, их было почти столько же, сколько мальчиков, а значит, вдвое больше, чем надо.
Во-вторых (слэчно Халабала загибала пальцы, считая свои огорчения, чтобы не забить потом написать про это маме пани Халабале), один довольно симпатичный мальчик откололся от общества сразу, отправившись на нос лодки, вместо того, чтобы, как положено, знакомиться с девочками. Неужели он из этих?
В-третьих, противный гном (он ей сразу не понравился) не дал возможности подружить с огненным элементалем. А ведь тот смотрел именно на Недусю! И именно ей он дружески сказал: "chubre", что по-испански, как всем известно, означает "Дождь". И дураку понятно, что если огненный элементаль говорит про дождь, значит, он расстроен и нуждается в утешении. Но почему-то, только она собралась подплыть ближе и протянуть бедному руку, как их выкинуло куда-то и уронило откуда-то.
Это уже было в-четвертых и в пятых!
Не слишком ли много для одного дня в школе?
Девочка сжала кулак с пятью загнутыми пальцами и пошла вперед.
Туда, где парень уже нашел учителя.

– Где учитель? – спросила Недуся у парня.

– Привет! Отличная мысль использовать лопату вместо палочки. Особенно в магических поединках. Расскажешь, как сделать такую? Меня, кстати, Кастор зовут

– Их б-бин Г-герда! – смущённо ответила девочка в противогазе. – Герда фон Цундерк! Йа-йа, лопата ист вундерваффе в умелый рука! Дать ей по чей-нибудь думмкопф намного шнелле, чем читать айн заклинаний... Мы на мой фатерлянд называть это "блицкриг"!

За этой беседой ученики достигли чугунных ворот и столкнулись с чуброй.

– Драхеншейзе! – от неожиданности вырвалось у Герды и она испуганно сжала в руках лопату, ведь отважному Кастору могла понадобиться ее помощь.

Письмо о зачислении в академию заканчивалось фразой "просто смойте себя в унитаз".
Кастор проверил, нет ли здесь какой шутки? И на всякий случай первым делом смыл письмо. Оно исчезло, будто никогда его и не было. Следом пошёл учебник по магии палочки. Толстый такой. Он тоже исчез. "Ну, раз учебник пролез - все пролезет", решил Кастор, и нажал на смыв.

И вот он уже в лодке, со всеми своими вещами. Гном говорил тем же голосом, которым в момент смыва объявили "Ladies & gentlemen, this is the captain speaking...". Кастор никак не мог прийти в себя, и стал смотреть по сторонам, чтобы отвлечься.
В соседней лодке плыла странная девчонка. Её большие блестящие глаза будто в душу заглядывали. Идеально ровная спина. И лопата. Кастор решил, что с такой выдающейся соученицей нужно познакомиться! Когда они сошли на берег, Кастор подошёл к ней поближе

- Привет! Отличная мысль использовать лопату вместо палочки. Особенно в магических поединках. Расскажешь, как сделать такую? Меня, кстати, Кастор зовут.

Вы плыли на лодке по реке. Ваши проводники были маленькие гномики.

У каждого была своя лодка и все они были разных цветов...

И вдруг из за горизонта вышло солнце осветив все поля и саму воду. Вода была чёрная и не прозрачная. А поле было усыпано голубыми цветами и...

—анчу, апчу апчу апчу

Цветы чихали

|гном проводник кастора|

—чихотки прекрасные цветы, но нужен уход. Смотри чихая они распространяют пыльцу которая долетает до пчёл и им не приходится её собирать она вся складывается в кучу.

|пейзаш|

Из за холма показались ворота и сама академия была не обычайно красива, она была в романтическое стиле средних веков.

Ротмистр, прекративший, наконец, мерить шагами комнатушку, остановился, постукивая по полу носком сапога и теребя в задумчивости пышный ус. Опытный кавалерист, он и сам сейчас напоминал боевого коня, услышавшего звук рожка и бьющего копытом в ожидании атаки. Впрочем, стремление действовать не помешало ему думать и анализировать, а не бросаться делать хоть что-нибудь, лишь бы делать. Так, слова Миллера о возможности допросить часовых были встречены кривой улыбкой и немного резковатой отповедью:
- Степа, я, в отличие от тебя, сижу тут на изоляции, да знаю, видимо, больше. Янки прибыли только как вчерашнего дня, а мы тут уже сколько маемся. Досель нас стерегли англичане до французы: неужто ты думаешь, что если оружие перенесли, то сделали это только в честь прибытия американцев? Нет уж: если оно не здесь, то вынесли его точно не эти недоделанные дети прерий, или откуда там они. Степан, я понимаю, что мысль идет и так и просится на язык, но сдерживай-ка души прекрасные порывы: времени толочь воду в ступе у нас нет. Головой, – говоря так, ухмыльнувшийся Берс похлопал себя по заднице, вызвав смешки подчиненных, – думать надо!

- Что ржем как кони, орлы? – следующий вопрос был адресован уже подчиненным. – Раз уж будем брать караульных, то надо решить, как. Верно я говорю?
- Или кто. – Хетагуров мигом присоединился к планированию, тогда как прочий «штаб» предпочитал отмалчиваться.
- Или кто. – кивнул согласно ротмистр. – Пластунов у нас, конечно, нет, но бойцов с опытом резать часовых и красть овец найдем. Куда там янки против наших горцев! Виссарион Васильевич, есть у нас кто на примете, или Левана Спиридоновича надо будить?
Седовласый подполковник покосился на тихо похрапывающего со свистом полковника Мелиа и с сомнением повел плечами:
- Я бы порекомендовал унтера Амиева всадника Заджиева. Они… достаточно опытные.
- Чечены же оба?
- Да.
- Ну, эти могут! – согласно кивнул Андрей Александрович, – Приведите их, будьте любезны.

А пока ходили за исполнителями скороспелого плана, поезд разговора вновь свернул на рельсы Степана Яковлевича. И снова разговор перешел от частного к общему. Князь Эристов немного призадумался: вопрос связи и скоординированности действий действительно стоял остро, да еще насущной была проблема тишины. Человека в помощь Миллеру не пошлешь: больно велик риск того, что узнаешь, звуковой сигнал не пошлешь – подозрительно. Воцарилось неловкое молчание, прерванное графом Ребиндером. Лейб-гвардии артиллерист пригладил и без того аккуратную прическу и задумчиво протянул:
- Если у нас есть те, кто может тихо и незаметно устранить охранников, то есть и те, кто может проследить за господином Чаплиным и его компанией. Ночью темно, значит, сигнал должен быть виден. Он должен не привлекать внимания, а значит, должен быть неслышен.
- Не тяните, граф! – рыкнул Берс, явно не готовый слушать неторопливые рассуждения.
- Белый плат. – Немного грустно пояснил офицер, недовольный тем, что приходится говорить скомкано. – Пускай господин Миллер уронит и поднимет белый платок – это будет знак того, что нам пора выступать. А если не поднимет – то все пропало, и нам лучше не высовываться.
- А если он будет в помещении? – ротмистр быстро уловил мысль.
- Ну-у-у… - о таком Николай Николаевич, видимо, не думал и плана не имел.
- В доме пускай откроет окно и уронит платок, если пора, и не станет его доставать вовсе, если еще не время. Степа, согласен? – Андрей Александрович вопросительно взглянул на гостя. – Пошлем четверых, чтобы дом видеть со всех сторон, чтобы ты сигнал подавал не в пустоту. Горцы – парни глазастые, все приметят. А ты, братец, - в несколько шагов ротмистр достиг Степана и положил ему на плечо тяжелую мозолистую руку привыкшего держать удила человека. – ничего нигде не мешаешься. Ты, как видно, башковитый, небесталанный и храбрый, а посему будем думать вместе. И если я что-то где-то прогляжу, ты скажешь. Ну и в обратную тоже.

К тому времени, как Миллер и Берс обсудили предполагаемые вехи операции, перед ясные командирские очи предстали два джигита: оба темноволосые, бородатые, с хищными орлиными носами. Один, чуть посмуглей и постарше, смотрел спокойно и невозмутимо, непривычно светлые голубые глаза, столь редкие на Кавказе, прятали за собой глубокий ум. Второй, темноглазый, казался попроще, а его широкая улыбка не оставляла сомнений, что он уже знал, зачем их позвали, и был рад и горд разобраться со своими тюремщиками.

- Далхан-турпал. Заур-турпал. – ротмистр кивнул подчиненным. Перед рядовыми он сразу стал казаться строже и величественней, в голосе проявились потки спокойной, уверенной властности. – Настала пора нам вернуть свободу самим, а не дожидаться милостей от правительства. Таких храбрецов, как мы, не остановят ни стены, ни цепи, что уж говорить о тех жалких псах, которые считают, что они стерегут нас, словно мы – овцы. Настала пора показать, что мы – волки, и нас не удержат их жалкие попытки. Я позвал вас, так как знаю, что могу положиться на то мастерство, которым вы владеете. Перегрызть псам глотку может каждый, но платить потом их командирам, чтобы избежать вражды, я не хочу. Мы унизим их, связав и оставив живыми, и к тому же не запятнаем руки кровью пускай плохих, но союзников. Я верю, что вы все сделаете быстро и без лишнего шума, и мы покинем этот дом тихо и незаметно, так, что даже седой Машук будет готов снять шапку в уважении. Вы сделаете это для меня и других наших собратьев?
- Сдэлаем. – гортанно ответил молодой, блеснув белыми зубами. Старший же ограничился кивком.
- Всем прочим быть наготове. Начинаем через три минуты.

Степан мог наблюдать из окна, как действуют профессионалы. После короткой беседы с Лермонтовым и контролировавшими двор всадниками два чечена, скинув бурки и оставшись в одних рубахах и широких штанах, мигом обезвредили караульного, потом за несколько ударов сердца втянули внутрь часовых у ворот, после чего исчезли в пристройке. Было тихо и слышно, как жужжит под потолком сонная осенняя муха. Стоявший по правую руку от Степана Берс грыз ногти. Стоявший по левую Ребиндер все оправлял то ворот мундира, то манжеты, поминутно прикусывая губу. Наконец из домика показались Далхан и Заур.
Все, кто был в доме, мигом высыпали во двор, наперебой поздравляя чеченов с успехом и друг друга – с желанной свободой. А пока Берс командовал вести себя тише, по-прежнему невеселый корнет Лермонтов отправился в импровизированную сторожку. Долго он там не пробыл, вернувшись с докладом:
- Господа, нашего оружия тут нет.

Ротмистр разразился непечатной тирадой и вопросительно взглянул на Степана Яковлевича, словно ища у него поддержки.

В первое мгновение Степан задумался, стоит ли поддаваться азарту Берса и соглашаться на его авантюрный план. Побег до наступления вечера мог легко обернуться десяткой проблем. Стоило одному из часовых сбежать или кому-то заметить горцев в городе, как об этом мгновенно узнают союзники или правительство. В лучшем случае кавалеристов быстро поймают и посадят уже под полноценный арест, предсказать же худший вариант было практически невозможно. Как поступит Чаплин, если узнает, что Берс устроил побег? Перенесет выступление или же усилит свой корпус дополнительными союзниками? Что будет делать Чайковский? Все это спутывало и без того шаткий план Миллера, не оставляя ему даже иллюзии контроля над ситуацией.

С другой стороны, без оружия горцы не станут ввязываться в затею эсера в принципе. Князь Эристов в этом вопросе был предельно ясен. Чем больше у них будет времени найти оружие, если его не окажется по соседству, тем выше был шанс, что Берс вообще ввяжется в переворот. В таком ключе, сравнивая риск обнаружения и риск не получить помощи Андрея Александровича в принципе, беспокойство о раннем побеге становилось бессмысленным. К тому же, Степан сам не стремился контролировать каждый шаг и действие своих товарищей. Он искал среди горцев соратников, а не исполнителей, и сам осуждал стремление Георгия Ермолаевича и Николая Васильевича контролировать все и вся. Если ищешь друзей, полагал Миллер, нужно доверять их суждению и принимать инициативу, особенно если она не противоречит общей цели. Наконец, за плечами Берса уже был один успешный переворот в городе. Он, конечно, приукрашивал свои заслуги, роль союзников в координации выступления нельзя было недооценивать, но горцы действительно были на острие атаки и они знали Архангельск как никто другой, так что расчет ротмистра был надежнее предположений эсера, который и местность знал хуже и, чего стесняться, боевого опыта имел поменьше.

- Стало быть, действуем так, - согласился Степан, подводя вслух итог своим размышлениям, не вполне уверенный в том, было ли мнение эсера интересно горцам в принципе, - Когда свяжете часовых, надо их допросить, они могут знать где ваше оружие. Возможно, кто-то из их полка помогал его переносить, если не они сами.

Миллер хотел предложить дождаться очередного отключения электричества, которые случались в городе с печальной регулярностью, в суматохе остановившегося города можно было легче затеряться, но отключения не происходили по часам, и сидеть ждать момента, который может еще и не настать, было бессмысленно, так что Степану оставалось только полагаться на сноровку бойцов Берса и то, что они не учинят какую-нибудь возмутительную выходку, которая перечеркнет все старания Степана.

- Есть еще одна сложность, - поспешил вставить слово эсер, пока военные не начали действовать, - Я не знаю, куда Чаплин планирует отправить правительство после ареста. Держать их в городе слишком опасно, велик риск освобождения. Уверен, Георгий Ермолаевич этот момент продумал, но мне, естественно, не доложился. Как бы он не решил отправить их первым поездом за линию фронта, - эта перспектива была одновременно эффективной и пугающей. Не было сомнений в том, что окажись министры в руках большевиков, их судьба будет предрешена. Но пойдет ли Чаплин на такой шаг, особенно в свете договоренности с Филоненко? Степан нехотя признал себе, что не знает ответа на этот вопрос, - Я буду с группой Чаплина, постараюсь опередить его действия и сообщить вам, но как мы будем держать связь?

Миллер коротко посмотрел на собирающихся действовать горцев, потому перевел взгляд на Берса, чувствуя как его снова наполняет лихой азарт, такой когда шапку в пол и рваните звонче, во весь опор. Ох, промелькнула мысль на адворках сознания эсера, наворотим мы дел.

- Или ты лучше меня знаешь что и куда, надо только не мешаться под ногами?

- "Агент Бон Джови"? - поделился своим удивлением Рене, когда Аманда оставила его наедине с парамедиками. Мужчина рассмеялся было столь откровенно фальшивому имени, но тут же скривился от острой боли в животе, - Что за дикая ночка, похоже, федералы всерьез взялись за Беглянку. Будет Чудо, если этих ковбоев верхом на стальных лошадях не поймают до заката.

Падший послушно лег на кушетку, позволив врачам делать свое дело. Аннунаки слишком сильно уважал любой профессиональный труд, чтобы не пытаться "помогать" экипажу скорой словом или делом, и использовал время, пока врач промывал рану и делал перевязку, чтобы обдумать все увиденное на парковке. Первое, что показалось демону странным, было количество машин. Вряд ли в провинциальном округе постоянно дежурил отряд спецназа, чтобы пожелать хорошего дня вылетевшему на обочину дальнобою. Такая кавалькада машин была нужна если кто-то решил уйти в лучах славы, и раз они оказались на месте по первому звонку патрульного и менее чем за полчаса. Значит в полиции штата ждут подобных происшествий. Действительно, в наши в наши дни случится может что угодно и не на кого рассчитывать кроме нас самих. Второе, естественно, этот ФБР-овец был насквозь фальшивым. То, что он оказался на пути конвоя, значило что кто-то еще мониторил обстановку в штате и реагировал на любое необычное происшествие. Логика подсказывала, что это чистильщик, существование которых упомянул Дорми. Не похоже, что Инянга полагалась на подручных, она показалась Искусному и Мудрому слишком прямолинейной и непосредственной для того, чтобы действовать тонко. Нет, эта леди предпочитала решать проблемы с дробовиком в руках, а не с мобильным телефоном в кармане. Но банда Дорми и стая (это определение подходило диковатой афроамериканке лучше всего) Инянги не были единственными фигурами на поле. Чтобы узнать больше, Угаритийцу нужно было играть свою роль и ждать хода других игроков.

- Да уж, одним уколом от этой заразы не избавиться, - покачал головой Рене в ответ на вердикт врача, поле чего перестал улыбаться. Мужчина не без труда сел на койке и невесело покачал головой, - Ох, док, я коммивояжер, сам по себе - уцененный товар, я сплю в своей машине и гадаю, когда все пошло по пизде. Мне нечем заплатить за лечение, вы привезете меня в больницу, а они оставят меня на пороге... Такая вот у меня жизнь, - Бомонт развел руками, опустил взгляд, изучая темные полоски царапин на металлической раме кушетку, и после недолгой паузы снова посмотрел на врача, - Я понимаю, что у вас есть инструкции, но ведь все правила, что мы придумали, лишь для того, чтобы их нарушать. Может, вы вколите мне какое-то обезболивающее, чтобы я смог хотя бы добраться до дома? А там уже, своими молитвами, выкарабкаюсь. Главное, ведь, продолжать верить.

В голосе падшего звучало ровно столько отчаяния и решимости, чтобы не оставалось сомнения. если надо, он будет умолять, будет воровать, будет грызть зубами землю, лишь бы не дать жизнь утечь сквозь пальцы. На самом деле, Котар~ва~Хасис хотел поскорее избавить от внимания смертных. До разговора с Роном он вряд ли узнает что-то новое, если только не подойти к агенту Джови, но, обдумав все за и против, падший отбросил эту идею. Не зная, на кого именно работал следователь, это был слишком большой риск. Лучше сберечь то, что демон уже достиг, пока что осторожность приносила дивиденды, и он был уже на полпути к тому, чтобы получить максимальную выгоду из этой хаотичной ночи. Засевшая в кишках пуля не давала отказаться от медицинской помощи без дополнительных вопросов. Одно дело сквозное ранение, которое затянется само, но засевший внутри свинец, который будет медленно отравлять организм, это уже совсем другое. С другой стороны, Рене слышал много историй о ветеранах войны, которые после ранения оставались на всю жизнь с кусками пуль или шрапнелью внутри себя и благополучно жили до старости.

Пускай медики думают, что Бомонт надеется именно на такой исход, лишь бы отпустили Котара на все четыре стороны, а дальше он найдет того, кто сможет поставить его на ноги одним касанием руки и сможет заняться настоящим делом. Все-таки, он не был создан чтобы слепо плыть по течению, и сложившиеся обстоятельства давали отличную возможность реализовать Замысел, если правильно разыграть свою руку.

Уж этот бал! Варя и не желала его, и собиралась отказываться, и согласилась участвовать только по совету Гертруды Эдвардовны, а вот поди ж ты, как натура человеческая загадочно устроена! Казалось бы – отказывает отец, ну и обрадуйся, скажи, что Бог распорядился как лучше, и не искушай судьбу далее! так нет же! Злилась, дулась, убеждала батюшку, что на бал надобно ехать, будто от этого вся жизнь её зависит! А потом сама себе дивилась – и как это происходит? Стоит получить тебе отказ, как тотчас же это становится наиважнейшим, хотя давеча она вообще не интересовалась этими глупыми потанцульками.

Подготовка к балу неожиданно захватила Варю. Марья Кузьминична, совсем подобревшая за беременность, будто простив Варю за само ее существование, которое прежде кололо глаза мачехе ее собственной бесплодностью, была само очарование, заботливость и умиление. Марьюшка с охотой включилась в бальную подготовку, хотя ни платьев, ни других финтифлюшек не требовалось. Однако, она велела примерить гимназическую форму, вызвала портниху, чтобы приладить по фигуре, которая, как ни крути, менялась день ото дня, приобретая плавные округлости взамен подростковых угловатостей. А после Сироткинские дамы сходили в лавку, обновили кружева на воротничках, да прикупили десятка три шпилек с махонькими сверкающими бусинами, да двадцать раз переплели косы, то так, то эдак укладывая в прическу. А накануне бала Марья Кузьминична, загадочно улыбаясь, зазвала падчерицу к себе и вручила ей миниатюрный флакончик "Елисейских полей". Настоящие парижские духи, и когда только та успела выписать из Франции! Варя, визжа от восторга, кинулась мачехе на шею, расцеловала ее в пухлые гладкие щечки, наговорила благодарностей и помчалась к себе – наслаждаться дивным ароматом. А уж в день бала все дворовые девчонки метались, как оглашенные – то булавку надо, то шпилька сломалась, то лепестки у цветка не в ту сторону смотрят. А ведь батюшке в петлицу непременно полагался такой же цветок, как у дочери, хоть отец и отговаривался, да Марья Кузьминична похлопотала.

Вот так и вышло, что к балу девица Дмитриева пришла и принаряженная, и душистая, да еще и прибыла с помпой, на сверкающем автомобиле. И хоть гнала она от себя неподобающие мысли, а все ж немного отрадно было, что все её мучительницы умылись слюной от зависти. А она, Варвара Дмитриева, красивая и гордая, и отец с нею рядом – сильный и уверенный. И вся она лучится свежестью, и ни одна подковерная крыса даже глянуть косо не смеет.

Конечно, она едва дождалась собственно бала. Скучнейшие приветствия, духота и однообразие бессмысленных действий были просто невыносимыми. И кто придумал эти нудные церемонии, неужто нельзя было покороче все это организовать?

И вот бал! бал, наконец-то! Взбудораженная всеобщей суматохой, захваченная вихрями музыки, Варя то и дело взлетала мечтами в облака, и неизвестно, куда бы упорхнула, если бы не суровый взор отца да некоторые кавалеры, вроде увальня Фомы.

И все же, Варя наслаждалась! Вниманием, комплиментами - иногда неловкими, иногда манерными, порой смешными. Наслаждалась танцами и самой атмосферой витающей в воздухе романтики. Не настолько, чтоб забыться, как Катя, но все же такое количество кавалеров не могло не вскружить голову неопытной девице.

И, конечно, Валентин из всех ухажеров оказался на особицу. Увлек сразу, решительно и весело, и девушка не могла не поддаться его обаянию и смешным историям. И веселилась вместе с ним, рассказывая, что Серафиму они в гимназии назвали Семирамидой за монументальность, что прононс Шабаневского – это результат полипов в носу, к которому он регулярно прикладывает пиявки, и прочую легкомысленную ерунду.
С Валентином было весело и приятно, его болтовня увлекала и забавляла. И тем сильнее было потрясение Вари, когда она узнала, что это – брат-близнец её главной мучительницы, Ребровской! Она так растерялась, что чуть не упала ему в объятия, споткнувшись на полутакте, но тот ловко поддержал её, и продолжил свой легкий треп, деликатно не заметив, как ошарашена была его партнерша. И –ах, искуситель! – жарко шептал ей про номерок. И, увлеченная, угоревшая от танцев и впечатлений, Варя этот номерок дала. После чего корила себя за доверчивость, надеясь, что он не позвонит. А книжку она у батюшки взяла, сказав, что покажет Гертруде. На самом деле, в ту же ночь Варя окунулась в поэзию Бальмонта, познав странные томления сердца, упавшие на благодатную почву взбаламученной балом девичьей души.

— Да, мне тоже интересно услышать ваше мнение по фигуре Ракитина, товарищ Гиацинтов, — тихо сказал Бессонов, выныривая, наконец, из своей порядком затянувшейся мрачной задумчивости. — Все же вы человек местный, да и понимающий, вроде. Ваша оценка будет очень полезна.

Вновь стряхнув пепел от папиросы в форточку, чекист продолжил:

— Ладно, что касается меня. Моего мнения. Смотрите, Ракитин с Жилкиным уже напечатали листовки, вещающие всем и каждому о нашем крахе. Они не боятся появляться в Шенкурске, несмотря на то, что город, вроде как, должен быть для них враждебной территорией. По крайней мере, они нисколько не стеснялись бродить здесь до вчерашнего дня, до нашей с Жилкиным почти состоявшейся встречи на типографии. Сверх того...

Чекист поднял вверх свободную руку с несколькими оттопыренными и несколькими сложенными пальцами, как будто считал что-то.

— Сверх того, их люди у нас в плену — из них один верный товарищ, не боявшийся печатать мятежническую литературу в самом логове красного черта, и ещё пара человечков характером помельче. Их судьба неизвестна. Насколько Ракитин может знать, их в любой момент могут расстрелять. Чего там, насколько главарь наших разбойников мог слышать, совсем давеча, только вчера вечером, группа пьяной большевистской солдатни во главе со своими жидовскими чудищами-комиссарами измывалась над его бывшей любовницей и потенциальным внебрачным ребенком. Опять-таки к товарищу Боговому у Ракитина с Жилкиным и их людей, как кажется, тоже есть свои счёты. Вон его, все травят, травят, да отравить не могут.


Чекист помял губами, а затем вновь уставился в пол.

— Не робкого они десятка люди, эта лесная братия. И свои счета к нам всем у них есть. Не будут они по деревням и избам отсиживаются, пока архангельские интервенты их работу делают...

— И вот ещё что. Насколько большое доверие у них к этим самым интервентом может быть? Ну да, союзники они с ними против советской власти. Да, они сделают их двоих правителями города, когда и если отберут его у красных. Но все же... То ж иностранные солдаты к Шенкурску идут. А Ракитин с Жилкиным, вроде как, местные. Какому русскому человеку понравится иностранных солдат в своём городке видеть? Пусть то даже и не немцы какие-нибудь, а французы с англичанами, союзники наши бывшие. Пусть даже и есть в нашем человеке всегдашнее низкопоклонство перед европейцем. Но все же. Вот заходит иностранный солдат в твой город. О чем ты сразу подозревать будешь? Что грабить и насиловать он будет, как то традиции войны требуют. Подозреваешь что-то такое, не можешь не подозревать, чтобы там офицеры этих французов с англичанами не говорили, как бы хорошо их форма не выглядела и какими бы изящными джентльменами они не казались. Даже в наш, вроде бы, справедливый век — подозреваешь. А раз есть такое подозрение, то не лучше бы Ракитину с его разбойниками, когда час нашего падения придёт, тоже быть здесь в Шенкурске, да при оружии? Да, если получится, ещё и зарекомендовать себя в нашем истреблении. Все для того, чтобы своих друзей интервентов от эксцессов удержать, да чтобы их самих потом в сторону не отодвинули...

Григорий слушал нестройный гомон голосов сослуживцев, переводя взгляд с одного лица на другое и удивляясь - до чего разнились меж собой мнения у тех, кто сейчас горячо высказывался о судьбе этого взятого врасплох китайца. Вглядывался в каждого. Как непохожи они друг на друга. И как невыносимо тоскливо становилось от некоторых их слов.

Надо было всех перестрелять... Ну конечно, чего уж. Пожалуй что самое излюбленное решение любых проблем, наверное, со времен еще египетского царства. Особенно если со вчерашнего дня не жрамши и нутро сводит. Тут уж, ясен пень, руки сами к винтовке тянутся. А ну если с той стороны басурмане какие, так с ними еще бойчее управиться следует, без всяких лишних сомнений. Басурманин, он считай, вообще не человек. Практически. Пристрелить его прямо тут.

Ну когда же что-нибудь наконец изменится на свете? Все как встарь, как у египтян или, как их бишь, у рим-лян. Ужель вовек не будет в жизни правды и справедливости промеж людей, и всегда человек только о своем благе станет печься, а обладая силой, только ради собственной выгоды будет ее применять? И почему таких озлобленных как Семён кругом вдосталь, а таких как Петр Силаев, что умеют пожалеть - вообще хотя бы увидеть человека в незнакомце - так мало, да и тем, подчас, неохота на своем сознательно крепко настоять. Уступают, коль другие насядут хорошенько... Или все-таки есть надежда, что в только что рожденном, и прямо сейчас борющемся за существование, государстве, будут люди жить иначе, по другим законам? Может, не сейчас, но когда-нибудь? Да есть. И значит нынче нужно выстоять. А другие, Бог даст, доживут.

Меж тем, обсуждение продолжалось и единого мнения все никак не находилось. Несчастный китаец и впрямь выглядел до крайности жалко, словно попавшая под дождь курица, которую уже начали - и в частности вездесущий Семён - заживо ощипывать. Задумчиво поскребывая, порядком отросшую на подбородке, щетину, Гриша в очередной раз внимательно оглядел пленного. Что же там, на самом деле, произошло и что сподвигло этого странного малого ополчиться на соплеменников? Ясно и понятно, что погиб Коля зазря - так уж получилось. Очень жаль, просто отчаянно жаль, но надо было признать, что китаец в том ну никак не виноват. Судьба такая. И навешивать долг за Николая на этого ходю никак не стоило.
Смирнов думал напряжённо, прокручивая в памяти все моменты произошедшего на хуторе, но никаких догадок не возникало. Лица запомнившихся там китайцев, весь их общий вид, хутор, как таковой - ничего, что могло бы как-то объяснить те странные события. Знать бы по ихнему хоть чуть-чуть. Ведь они там сперва долго болтали прежде чем стрельба началась. Но кто ж их разберет, о чем...

- Обождите, братцы, послушайте, - привлек наконец всеобщее внимание доселе молчавший Григорий, - Я вам вот что скажу. История это тёмная, непонятная. Мы с Фимой и с Колей покойным там поблизости засели и слышали, что потрепаться они успели хорошенько, пока не началось. Жаль, непонятно ничего, но так вот - хрен знает, на самом деле, кто эти ходяшки, чем там на хуторе занимались, и кто он такой. Мало ли, вдруг это бандиты, мародеры или контрабандисты, морфием торгуют, например. А этот, допустим, наоборот, остановить их хотел или отомстить как-нибудь. Все что угодно могло быть. Понять-то мы их не понимаем, но рассуждаем, как за здравствуй - этого к стенке, тех перестрелять... Ведь по сути-то оно, может, и не верно вовсе.

Смирнов, коротко переводя дух, глянул вдаль, поверх верхушек деревьев, в сторону, откуда они шли и откуда недавно донесся не то взрыв, не то еще что-то, и твердо произнес:

- А нам, братцы, надо начинать по совести жить. По правде. И не рубить вот так наспех, мол, этот виноват, а тот мне не нравится. В том, что Коля погиб вины ходяшки нету. Он там своим чередом был, а Коля, к великому сожалению, сам поставился. Так-то. В общем, предлагаю вот что - возьмем китайца с собой. Я за ним сам присмотрю. Глядишь, он нам и поможет. Места здешние знает наверняка, да и в целом не лыком шит, раз попер в одиночку на целую ораву. До станции доберёмся, а там уж решим, как дальше быть.

Скоро то, что произойдет в городе, станет секретом Полишинеля. И Ник понял, что держать вещи в тайне от лейтенанта себе дороже.
- Нам, - он подчеркнул, - нам надо оружие. И взять с собой хорошо вооруженный патруль. Десяток солдат, не меньше.
Ему резануло уши собственное "оружие-вооруженный", но следить сейчас за грамотностью собственной речи...
- В городе военный переворот. Прямо сейчас. Дорога каждая минута. - Ник помедлил, но это была лишь уловка. Это было как на хирургической операции, только вместо скальпеля и зажимов - слова и намеки. Он точно знал, что скажет в следующую минуту. Секунду. - Дайте мне револьвер. Что-нибудь. Моя жизнь в опасности и за мной идет охота.

Тут до него дошло.
- Может быть, и жизнь лейтенант-полковника в опасности. Я не знаю, что хотят заговорщики, и какие планы они уготовали британским войскам.

Интересно устроен человек. Когда в жизни нет ничего – готов цепляться за любую, самую малую возможность, чтобы обрести хоть какую-то уверенность и стабильность. Но стоит получить желаемое, как после недолгой эйфории появляются новые претензии, и то, что раньше могло быть только мечтой, вызывает ныне глухое раздражение. Наверное, такова человеческая природа – всегда желать большего, чем имеешь; наверное, это некий двигатель личностного прогресса – стремиться к новым горизонтам и за них.
И все же, с точки зрения Геры, такое недовольство было чем-то неправильным, сродни высокомерной брезгливости – но избавиться от него не получалось. Могла ли она, оказавшаяся в Нижнем, вдали от прекрасного Ревеля, от живописной строгости Какумяэ и мрачного величия Соомаа, представить, что будет жить, если смотреть сугубо в материалистической плоскости, куда комфортнее, чем дома? Конечно, нет. Должно ли это быть поводом для радости – конечно да. И все-таки, все-таки…
Геру до глубины души возмущала эта цветная дифференциация посуды – словно она и не человек вовсе, нетерпимость к маленьким слабостям других и показное благочестие при собственной грешности, высокомерие при демонстрируемой смиренности. И если аргумент в обоснование первого она подобрала – и ей, послушной дочери Матери нашей Святой Католической Церкви, также не пристало питаться из той же посуды, что и еретики и дважды схизматики, не принимающие filioque; то с принять прочее не получалось. Оставалось только терпеть, благо были две отдушины: осознание того, что она здесь делает то, что должно, и, неожиданно для самой эстляндки – Варенька. Девочка была умничкой, имела редкое в материалистический век качество – понимать и переживать, была чиста и не испорчена ни богатством отца, ни провинциальной легкомысленной вольностью. Жалко было втягивать ее в партийную деятельность, жалко – но необходимо.

Сама же Гертруда уже находила некое удовольствие в том, чтобы скользить по дому в черном платье, строгом – не придерешься, и все-таки, на фоне тех же черниц с постными лицами, донельзя светском и вызывающим. Это была игра, в которую она играла сама с собой, и все остальные были в ней статистами – даже назойливый доктор, которому можно было дать афронт так, чтобы все слушающие и везде подглядывающие скитские сиделицы помучились, имея все основания, с одной стороны, сказать между собой, что она еще не совсем пропаща, а с другой – не желая сказать ни слова про проклятую папистку. По крайней мере, Гера верила, что так оно и было.
К тому же вскоре у нее появился новый интерес – автомобиль. Пропустить такую новинку технического прогресса барышня Тениссон просто не могла: это, конечно, не корабль, но тоже ведь интересно! Поэтому, когда время позволяло, она крутилась неподалеку от мужчин, обсуждающих новинку, жадно впитывая все, о чем они говорили. Однажды даже, набравшись смелости, раскрасневшаяся от смущения эстляндка сказала в присутствии Дмитрия Васильевича, что и она сама бы была не прочь попытать свои силы в роле шоффэра: это же безумно интересно! И хоть она ни разу не инженер, но некоторые термины и обороты вполне по ассоциации понимает, да и то, чему учили Филиппа и Ивана, слышала и запомнила – а значит, не повредит драгоценный экипаж!

…Но даже чудо автомобилестроения меркло рядом с необходимостью помочь младшей подруге подготовиться к первому в ее жизни серьезному балу. Пускай Геру об этом никто не просил, пускай у главы семейства были свои взгляды, а у гимназии – незыблемые правила, но ведь все равно можно что-то сделать! Фасон не исправишь, но можно подобрать хорошие ткани, взять все мерки у строгого портного, любящего щегольнуть французскими словечками, и построить платье так, чтобы оно выглядело вроде бы тем же, что и раньше, но куда как более эффектным. Туфельки, оставив им прежний вид, можно сделать «звонкими», буде на то желание самой Вареньки. Можно было и чуть поэксперементировать с подъемом, чтобы казаться немного выше – но саму Геру эта идея не прельщала, потому что совершать плие, ронды и батманы на них с той же легкостью, что и в обычной обувке, получится только после долгих экзерсисов, а алеманн в них будет еще хлеще – смерть ногам, да и только.

…А вот последнее предложение учительница смогла высказать только шепотом, и то алея, как маков цвет, и периодически сбиваясь то на французский, то на жуткую смесь русского и эстонского. Она кляла себя за то, что так и не научилась той свободной открытости, что всегда была самой сутью маменьки, и не могла без стеснения даже в исключительно девичьем кругу обсуждать подобные, считающиеся многими совершенным mauvais ton. Однако совет (а вернее, сначала патетичное заламывание рук и самый натуральный панегирик необходимости, сменившийся долгой одиссеей от модистки к модистке) maman оказался полезным: по крайней мере сама Гертруда на гимназическом балу чувствовала себя вполне уверенно и даже гордилась собой.
Учительница долго ходила вокруг да около, пытаясь высказать свою мысль полунамеками и активной жестикуляцией, но поняла, что скоро сама запутается в хитросплетениях слов. На помощь пришел французский: сказав раз в слух «sous-vêtement», можно было уже свободнее признаться, что речь идет, ах!, о нижнем белье. Само собой, французском, из батиста или шелка с оборками «берта» и рокайльным узором. И даже, pourquoi pas, легком корсете, но тогда - с обязательным S-образным акцентом, лучше «Dessuis» или «le Furet», ну или «Federer und Piesen», хотя и московский «Абрамсонъ» подойдет.
И все это ни в коем разе не для того, чтобы демонстрировать аффекты юношам – это-то ни в коем разе. Даже не одноклассницам – обойдутся. Все это нужно только для себя, любимой: знать, что ты красива везде, от шляпки (ну, в данном случае – от coiffure, поправилась Гертруда) и до каблучков – ведь это уже само по себе великолепно. Это поднимает настроение, придает уверенности и легкости походке, а еще – того самого неразличимого глазом шарма, идущего не от одежд, но изнутри.

…Как прошел bal de fin d’études, Гертруда на смогла узнать своевременно: к возвращению Сироткиных она уже задремала, а когда эстляндка проснулась – усталая Варенька еще не проснулась. Оставалось надеяться, что все прошло меллюрно, потому что в противном случае девушка бы ее разбудила: не зря же учительница ее об этом просила!
Вволю насладившись первой утренней сигаретой, Гера, погруженная в мысли о прошедшем бале, сначала даже не заметила окликнувшего ее Дмитрия Васильевича – тому пришлось еще раз позвать ее. И, конечно, купец не мог удержаться от нотаций – и угроз, что было куда как неприятнее. Но с работодателями не спорят, и учительница, вежливо поздоровавшись в ответ, извинилась:
- Mea culpa. Моя вина и мой грех, Дмитрий Васильевич. Не успела просто, но обязательно исправлюсь. К тому же пока Варвара Дмитриевна отдыхает…

Но, как оказалось, судовладельца беспокоили вовсе не привычки Геры. Когда миллионщик завел с ней речь о дальнейшем образовании Вареньки, да еще попросил совета, эстляндка просто поначалу не нашлась, что ответить: столь странным ей казался этот разговор, странным и не вяжущимся с тем образом Сироткина, что она себе представляла. Хотя, кажется, все было вполне объяснимо: во-первых, больше в доме об этом побеседовать было попросту не с кем, а во-вторых, никто не гарантировал, что купец, услышав ее мнение, резвым рысаком помчит им следовать.
Однако молчание было не выходом. Отпив неторопливо горячего чая, девушка быстро анализировала, какой ответ будет выгоден для нее самой: не в финансовом плане, упаси Боже, а в части того Дела, от которого она не собиралась отступаться.
Ответ свой учительница начала неторопливо и размеренно, с тех вещей, в которых не сомневалась.
- Дмитрий Васильевич, я сейчас отвечу, наверное, пространно, посему простите меня за многословие. Вы и сами понимаете, что вопрос не простой, и ответить на него двумя словами невозможно. Итак, - она потерла виски, - я постараюсь говорить делово, и высказаться рационально. Если где прозвучит невольно жестко – я вновь извиняюсь.
Продолжать обучение Вареньке, конечно, надо – у нее есть и способности, и предрасположенность. И тут не столь важно, будет ли это ваш бизнес – а это уже полноценный и уважаемый бизнес – или нет. Кто бы ни был ее будущий супруг, продолжатель вашего дела или нет – он, я уверена, будет не паркетным шаркуном, а надежным человеком, имеющим свое дело. И вот тут-то образование и поможет: ведь не зря говорят, что одна голова хорошо, а две лучше. И там, где проглядит один, узрит опасность вторая – и сим победиши.
Москва и Петербург как местонахождение будущей alma mater, конечно, звучат заманчиво – если сравнивать с Нижним Новгородом. Но, как вы верно заметили, студенты там любят фрондировать своей рэволюсьонностью и играть в молодых карбонариев – это сейчас бонтонно. И не всегда они понимают, где игра входит вплотную в жизнь: а после известных всем событий с потенциальными мятежниками церемониться не будут. Я сама училась в Ревеле и доподлинно не знаю атмосфэру ни в Петербурге, ни в Москве, но слыхала, что нравы там… - девушка взяла паузу, силясь подобрать наиболее точное определение, - достаточно вольные.
Я считаю Вареньку девушкой воспитанной, приличной и рассудительной. Но… в столице много искушений и много пустословов, что способны запудрить девушке голову. А ведь там она будет без присмотра. Нет, это рискованно, - девушка сокрушенно покачала головой.

И вот тут мы приходим к идее обучения за рубежом. Скажу сразу, я считаю эту идею хорошей и правильной, но только не в медицинской школе, конечно: Вареньке нужны те знания, что она впоследствии сможет применить в будущем. И те, что будут ей интересны: потому что стремление – это лучшая помощь в учебе. Заниматься тем, к чему душа не лежит, делать все из-под палки – это никогда не приведет к тому результату, который будет достигнут добровольно. Но это, - Гертруда пожала плечами, - мое мнение.
Я вижу другую проблему, связанную с предыдущей. Варвара Дмитриевна в Англии окажется одна, как перст, и ни на кого не сможет опереться. Рассмотрим два варианта подхода к обучению в конкретном заведении: либо ученицы не имеют права покидать школу вовсе – и тогда она будет одна в чужой стране как в тюрьме; или будут возможности периодического выхода в свет – и тогда Варенька будет одна в незнакомом месте, без подруг и поддержки. А в Англии русских людей немало, и не все из них люди достойные. Да и среди подданых короля тоже – как и везде, собственно. И, простите меня, многие из подобных «господ» решат, что дочь господина Сироткина – лакомый куш, и приложат все усилия, чтобы его заполучить. Очаруют, заболтают, увлекут, признаются в любви и завалят цветами и серенадами под окном с одной лишь известной целью.
Как мне кажется, сейчас вся проблема в том, что Варенька пребывает еще в нежном и романтичном возрасте, и ей нужна поддержка и совет – и лучше всего, когда это исходит от родителей. Со временем, и весьма скоро, она поймет, что лучше быть ни с кем, чем абы с кем, поймет, что люди часто хуже, чем пытаются из себя показать, - Гертруда чувствовала, что ее несет, как ландо с горочки, и уже даже сама не могла сказать, сколько в этих горьких словах от разума и сколько от сердца, - что не всему можно верить, научится понимать, что ей нужно сейчас и что правильно, и уже не позволит всяким пустословам охмурить себя.

Какое-то время эстляндка молчала, склонив голову и глядя в пол. Разум была полон мыслями, но они были словно бабочки на лугу – рукой не ухватишь. Наконец она подняла взгляд на купца и продолжила немного грустным тоном:
- Я бы предложила дать ей время и дать немного самостоятельности. Все равно рано или поздно она станет хозяйкой дома, и сейчас самое время попытать в этом силы. Научиться принимать решения и следить за пускай маленьким, но хозяйством. А в остальном это время – не больше пары лет – посвятить домашнему образованию приходящими учителями по тем предметам, что будут в выбранной английской школе. И немного сверх того, конечно. Варвара Дмитриевна будет, с одной стороны, самостоятельна, с другой – под присмотром, особенно если с ней будет дуэнья… компаньонка. И я на эту роль ни в коей мере не претендую – лишь излагаю свои домыслы. Кроме того, вы сможете ее навещать и проверять, как проходит учеба и справляется ли она с домом и прислугой. Вы сможете всегда ей помочь, а она, в свою очередь, всегда сможет прийти к родному очагу за советом. А потом, лет в двадцать или чуть раньше, она станет достаточно взросла, разумна и взвешена, и опытна к тому же – чтобы безбоязненно отправиться на учебу в Британию и суметь преодолеть все потенциальные опасности.

Но, - учительница невесело улыбнулась, - я сама достаточно молодая девушка, и у меня нет богатого опыта, чтобы подкрепить им слова. Однако мне кажется, что так будет лучше. Если мне будет позволено, я бы сказала, что сейчас Варвара – как корабельный котел работы мастера, который может работать как часы. Но сейчас ей нужен старший механик, который сможет следить за системами и обучать команду обслуживанию котлов. Со временем они научатся всему сами – но для этого нужно время. И уж лучше потерять его при обучении, чем потом в два раза дольше стоять в доках или, тем паче, пожинать плоды катастрофы. Так будет надежнее. Так будет правильнее.

— И вот, товарищ Боговой, ваша возможность! — сказал Бессонов, наверное, также скоро, как только дверь за их маленькой компанией закрылась.

Не дожидаясь какой-либо реакции на свои первые слова — по всей видимости (о, сколь ярко видимо!), желая продолжить говорить — чекист подошёл к окну кабинета и, повернувшись ко всем спиной, выглянул во двор.

— Вы не смогли найти консенсуса с другими делегатами. Не смогли организовать здесь правление через добровольное взаимопонимание, — объявил он. — Теперь у вас есть всякая возможность править страхом! Они все видели, что ваш главный противник в этом сборище был арестован. Его судьба незавидна. Теперь они дважды подумают, прежде чем перечить вам хоть в чем-то...

Андрей Бессонов резко повернулся, в его руке была откуда-то да извлечённая папироска. Вскоре она была зажжена.

— Места потише, Валерьян, говоришь? Полноте, товарищ Боговой провёл нас туда, куда хотел, а главное так — со всей должной показательностью! — как он того хотел. Чего нам его винить, а? Ты слышал, что говорил господин Проурзин. Таких как он здесь, ну сколько, половина? Я не думаю, что Иван способен бы был без нас найти с ними общий язык и призвать их к порядку. Мало бы кто смог. Не на кого тыкать пальцами.

Чекист стряхнул пепел в предварительно открытую форточку, а затем тяжело вздохнул. Он помедлил, какое-то время, как будто думая, что собирается сказать. Затем он заговорил, грустно потупив взгляд в пол:

— Фракционная борьба на этом съезде вообще не должна нас волновать сейчас. Ни меня, ни тебя, Андрей, ни вас, товарищ Боговой. Это все пустое сейчас. Правление народного согласия, правление страха — между ними нет больше особой разницы. Почему? После того, как ты ушёл, Романов, один из моих задержанных раскрыл нам численность отряда Ракитина и его местоположение. Сто человек, село Усть-​Паденьг или его окрестности. Сейчас товарищ учитель, ты сам слышал, конкретизировал все до того, что они заняли здание школы в деревне. Информации из двух независимых источников я не вижу причин не верить.

— Также — и это самое главное, слушайте меня внимательно — мне было сказано, что шестого числа подельники Ракитина получили через телеграф из Архангельска депешу о том, что по Двине в нашем направлении движутся крупные силы интервентов. Было сказано, что их следует ждать через неделю. Через неделю от шестого числа. Сегодня девятое. То есть, что, Апокалипсис разразится 13-о, плюс-минус день? У нас не осталось времени на съезд и его политику. Скоро фронт будет здесь. Скоро мы будем между молотом архангельцев и наковальней Ракитина с Жилкиным. Нам, может быть, пара дней осталась жить...


Бессонов, наконец, поднял глаза прочь от пола и скрывающейся под ним сырой земли (той, которая, если верить его словам, вот-вот уже готовилась проглотить его и большую часть собравшихся в свое чрево). Он посмотрел на скромную фигуру Гиацинтова, оказавшегося здесь с ними в силу хаотичного хитросплетения судеб.

— Возможно, товарищ учитель, вы выбрали не самое удачное время, чтобы публично заявить о своей поддержке партии большевиков... Но с этим уже делать нечего.

Уиллем опомнился лишь выйдя из овина обратно ко всё ещё всхлипывающей девушке. Он не помнил, как мягко, но уверенно стряхнул её с себя, как выхватил револьвер и взвёл курок, как вбежал в пустую хозяйственную постройку, готовый, готовый... к чему? А если свой? Сейчас ー на колени его, и ствол ко лбу! Местный или шотландец ー всякий враг! Кровавая пелена на глазах. Как в атаке. Это она и была ー его первая маленькая никчёмная атака на уже оставленные противником позиции. Тот взял, что хотел и ушёл праздновать победу.

Все эти годы в мечтах и страхах была другая война. Простая, честная, общая ー где брат, где земляки, где в окопах собралось всё Содружество со всех концов света. Которая в газетах, в письмах, за которую хвалят, любят и ждут дома. Россия ー проклятый ящик Пандоры; здесь другая война, раздираемая идеологиями и расстояниями, усталая и разгневанная. Только жертвы такие же уязвимые, не меньше бельгиек заслуживающие защиты.

Молился ночью на свою дурацкую черту, выдержку, верность выдуманным принципам. Идиот. А если она сама хотела, без принуждения? Если бы смогла сказать, показать, кому угодно дать понять, что не одна, что за спиной самого коменданта? Не было ни для кого никогда никакой черты. Сам видишь, как легко она переступается изнутри.

Уиллем схватил девушку за кисть и потащил в дом. Усадил за стол, выдрал трясущимися пальцами лист из блокнота. Убрал наконец мешавший револьвер. В глазах всё плыло.

ー Пиши, рисуй, ー сказал быстро, избегая прямых взглядов, ー Кто, кто это сделал?!

Застыла. Ну да, конечно. Ведь нечем.

Злополучная коробка карандашей словно сама прыгнула в руки. Порвал, теперь до конца не закроется ー плевать. Рассыпал, уронил половину цветов ー плевать. Держи белый, держи красный ー пиши.

ー Пиши!

А если не умеет? Если не запомнила? Позвать переводчика? Нет!

Уиллем понял, что уже кипит от стыда. Что слишком много на себя взял, и не важно, что столько взвалили. Ему не удержать станцию, завод и деревню. Он даже одну-единственную девушку защитить не может. Хотя бы вину должен сам искупить. Помочь. Налить и подать стакан воды. Опуститься рядом на одно колено и мягко приобнять за локоть. Указать на её синяк, на платье, перевести палец на флаг за окном.

ー Британец?

Спокойный голос без лязга металла и официозной сухости. Что случилось, то случилось. Главное сейчас, что защитник наконец рядом, что он сделает всё, чтобы наказать виновных, что ему не всё равно.

- Да, это правда, - подтвердил Гриша, хмуро поглядывая на злополучного китайца и на нелепую сцену с ним в главной роли, - Он самый.

Винтовку все это время Смирнов бдительно держал наизготовку. Взгляд его не сулил ничего хорошего.

- По идее, не худо бы его тем хлопцам, что на хуторе, сдать. У них, я уверен, нашлось бы о чем с ним потолковать. Да только можно ли нам сейчас столько времени тратить - это вопрос...

Обсуждение подходило к своему логическому концу, и сутки, а вместе с ними и сегодняшние события, грозящие перевернуть историю, стремились к неумолимому эндшпилю. Не видимый никому, «Брегэ» в кармане Чаплина неумолимо и бестрепетно отсчитывал секунды до того, как тяжелой поступью и резкими окриками разрушится, разорвется на куски обморочный покой города. Заговор, бунт, мятеж, переворот – то, что случится вскоре, можно назвать по-разному и дать впоследствии разную оценку, но суть происходящего от этого не изменилась бы.
Те, кто вышел на залитые дождём улицы, отступать не собирались. Они были сейчас, скорее, как паровоз, а не пароход – став на прямые рельсы, съехать с них они уже не могли: разве чья умелая рука нежданно переведет стрелку. Но где найти такого отчаянного? Их либо нет, либо они и не подозревают о грядущем.
Но зато заговорщикам потворствовала, кажется, даже сама природа: скрывающий все и вся густым пологом сумрак, холодный пронизывающий ветер, затекающий под ворот шинелей, холодящий разгоряченное тело, мелкая россыпь дождевых капель, в неверном свете раскачивающихся фонарей блестящая жемчугом на строгих лицах… вы только представьте, как можно делать переворот, положим, при ярком теплом свете солнца, когда легкий морской бриз щекотит пышные усы, а разлитая в воздухе свежесть располагает исключительно к вальяжным прогулкам с барышнями по набережной?
Конечно же, кто-то вспомнит Брута, нанесшего свой предательский, мятежный удар средь шумной толпы, посередь бела дня. Но Брут – словно Герострат от заговорщиков: хотя и вошел в историю, но разве заслужил доброе слово от кого-то? Нет, так дела не делаются. А вот сейчас, когда баланс внутреннего и внешнего поразителен – пуркуа бы и не па?

Уточнения Степана Яковлевича были, как и положено офицеру, пускай о отставному, четки и деловиты, исключительно по существу. Знающий условного неприятеля так сказать «изнутри», эсер весьма точно изложил возможные эксцессы, так что Чаплин, помолчав немного, кивнул: «Действительно», - после чего коротко распорядился: - «Господа офицеры, прошу принять к сведению и учитывать эти факторы. Личные способности при таком раскладе никто не отменял, и не принимать их во внимание – глупо». Ответом ему послужили молчаливые кивки и чье-то уставное «так точно».
Своими комментариями эсер, сам, видимо, на то не рассчитывая, метко попал в кильватер мыслей Главнокомандующего. Будучи флотским офицером, Чаплин привык, что учет личных характеристик есть альфа и омега всего: ведь это только для сухопутных корабли различаются по классам, для самых образованных – по сериям; а для моряков каждый корабль является яркой индивидуальностью. Даже систершипы, построенные по одному и тому же проекту, могут отличаться как небо и земля, и тут дело даже не в незначительных конструктивных отличиях, неизбежно возникающих при постройке кораблей, особенно капитальных: личность первого капитана и привитые им традиции, сложившиеся отношения внутри команды, которые волей-неволей воспринимала прибывающая в качестве пополнения молодежь, события происходящие в плаваниях и учебных стрельбах, боевой опыт, наконец – все это делало каждый корабль не похожим друг на друга.
Взять хотя бы «порт-артурцев» «Пересвета» и «Победу» и их систершипа с Балтики «Ослябю». Вечный младший флагман, «Пересвет» хорошо справлялся со своей ролью всю войну, но стоило погибнуть флагману, растерялся и упустил возможность хоть что-то предпринять, посылая долгое время противоречащие не только ходу боя, но и друг другу приказы. «Победа», вечно на всех маневрах лезшая на рожон, и в бою решила не слушать команды запутавшегося в сигналах «Пересвета», действуя на свой страх и риск и не стесняясь самой из центра колонны руководить другими. «Ослябя» же, из-за постоянных ремонтов не уверенный ни в своих силах, ни в своих машинах, в бой вступил как артиллерийская платформа, не пытаясь даже маневрировать, что и привело к его скорой гибели.

Предложения барона Рауша были выслушаны еще более внимательно: как-никак, с первого до последнего дня войны на фронте, не в одном деле принимал участие, и в конных атаках участвовал, и в окопах оборонялся, и в секретах сидел, и даже ходил охотником за линию фронта. К тому же, что было для Чаплина немаловажно, ротмистр был ему давним товарищем, еще с петроградских офицерских организаций, и зарекомендовал себя за это время как офицер деятельный и разумный. Так что Георгий Ермолаевич не видел для себя никаких преград, могущих помешать прислушаться к мнению, подкрепленному опытом и рассудком; тем паче в той сфере, где сам капитан второго ранга был полным профаном.
- Это поможет избежать многих неприятностей, тем паче сил у нас более чем достаточно, - задумчиво протянул Чаплин, почесав гладко выбритый подбородок, - хватит и на то, чтобы два взвода оставить в переулках в качестве резерва, если все пойдет совсем не так, как мы рассчитываем, и на то, чтобы поставить секреты под окнами, и перекрыть заставами все улицы. Министров, сколько они не хватайся за оружие, не убиваем и не калечим - нам же боком выйдет. Бьем только в крайнем случае, для острастки, а не смертным боем.

- Павел Степанович, - повернулся он к Лукошкову, - возьмите на себя дороги. Вы языки знаете, лучше, чем большинство из нас, и сможете объясниться с любым патрулем, а при необходимости потянуть время, пока не прибуду я или кто-либо еще, если они будут настойчивы.
- Так точно, - погрустнел бывший поручик лейб-Московского полка, но спорить не стал.

- Сергей Федотович, - определившись со стратегией, Чаплин продолжил раздавать приказы, - берите два взвода и становитесь резервом. Буде случится что – вся надежда на вас.
- Принято, - капитан Зеленин назначение с невозмутимым спокойствием.

- Владимир Михайлович…
- На мне – окна? – не дожидаясь приказа, уточнил со своим вечно мягким произношением подпоручик Томара (или Тамара, как его фамилию часто перевирали записные остряки Ганжумов и Зеленин).
- Да. – Чаплин предпочел не указывать подчиненному на нарушение субординации, сочтя, что сейчас не время и не место.
- Сделаем, - с усмешкой кивнул железнодорожник.

- Пронунсиаменто, - ни с того ни с сего внезапно буркнул юнкер Осипов. На него удивленно покосились.
- Веня, ты что, пьян? – раздраженный голос принадлежал подпоручику Якимовичу, младшему адъютанту штаба Чаплина.
- Да нет, - грустно выдохнул юнкер и пояснил, - это в Испании так называют исключительно военные перевороты, в армии и зародившиеся.
- Ты-то откуда это знаешь?
- Так в корпусе учили же…
- Хватит! – шипению Чаплина мог позавидовать любой питон. – Боевая готовность экипажа. Все по местам. Докладывать по команде. Барон, я с князем сейчас к караульным, вы командуете прочими силами, выделенными на захват здания, Ну, с Богом, Господа!

Так как полковник Кульчицкий вместе с несколькими офицерами остался в «Париже» «на хозяйстве», изображать продолжающееся заседание штаба под пару штофов беленькой, неудивительно, что Рауш автоматически продвинулся на первого заместителя Чаплина и, в случае чего, офицера, командующего взятием общежития.
Импровизированные взводы под командованием штабных офицеров разошлись по постам, на улице перед общежитием остались только «штурмовики» и команда Томары. В окнах общежития, как и в соседних домах, свет не горел. Рауш оглянулся на дом переводчика Пеца, где проживал: тоже тихо, темно, все спят. Никаких приблудных поляков, никаких запоздалых гуляк: глухая ночь, в омертвелый сон погрузился город. Трещал дождь, заливая мокро блестящие под фонарём деревянные мостки, жирную, будто чернозёмную, грязь, чернильные лужи с серебристой окантовкой, водосточные канавы, забитые палой листвой. Остро тянуло прелой сыростью, волглым холодом, бешеной телеграфной дробью били капли по зонтам Филоненко и Чаплина.
Три десятка человек стояли у деревянной стенки дома, противоположного правительственному общежитию, и сейчас, оглянувшись на товарищей, на их теряющиеся за струями дождя лица под низко надвинутыми фуражками, Рауш понял, что каждый сейчас думает одно: «вот оно, сейчас начнётся, вот, совсем скоро». Перед тем, как подняться из окопа в штыковую, так глядели. Кто-то кашлянул, кто-то оглянулся на цепочкой уходящих во тьму людей Лукошкова. Кажется, разошлись: висела густая, напряжённая тишина, которую монотонный шум дождя, казалось, не нарушал, а лишь дополнял.
Первым решился Ганжумов. Расправив плечи, поручик стал в позицию вальса, обняв невидимую спутницу, и под одному ему слышимую музыку, взрывая лужи сапогами, провальсировал через улицу к пустующей будке караульного. Чаплин на эту клоунаду только устало прикрыл глаза – горбатого могила исправит, но гордый осетин все-таки свое дело делал. От осторожного движения руки скрипнула калитка рядом с резными воротами и, подавшись, отворилась внутрь – не заперто. Заглянув осторожно внутрь и убедившись, что во внутреннем дворе нет ни единой души, поручик махнул рукой, подзывая остальных. Стронулись, двинулись через улицу толпой, будто стаей, оглянешься — шинель справа, шинель слева, револьверы, винтовки в руках, и лица у всех сразу, пускай и всё так же напряжённые, но враз успокоившиеся, нацеленные: ожидание кончилось. Томара со своими людьми остановился, занимая секреты под окнами, остальные прошли через калитку, развернулись по двору, с жирным чавканьем шагая по аккуратным клумбам, и от потоптанных мокрых роз стоял такой густой, такой сладкий запах, что его, казалось, можно зачерпнуть рукой. Шедший последним Филоненко присел, поднял один из цветков, валяющихся в грязи рядом с твердо сжимающим винтовку усачом-стрелком, и повертел розу в руках.

- Ветер нас гонит, как листья опавшие…
На миг Степану могло показаться, что его напарник посмурнел, словно бы и недоволен был происходящим. Или его возможными последствиями? Миг — и Филоненко отбросил розу, как окурок, отёр о мокрое пальто пальцы, и перед Миллером предстал все тот же Максимилиан Максимилианович, самоуверенный и самодовольный.
- Все, тьфу-тьфу, идет неплохо. Кажется, мы сорвем банк!

Чаплин тем временем подозвал Рауша и довольно скалящегося Ганжумова и приказал следовать за ним. Поднялись по резному крылечку к двери, потянули — открыто. Маленькая, после улицы очень тёмная, как чулан, прихожая: чернеет дверной проем в коридор с гостиничной ковровой дорожкой, другой, с тусклой полоской жёлтого света под закрытой дверью, — в комнату, когда-то, видимо, принадлежащую дворовой прислуге, а теперь – импровизированную кордегардию. Остановились здесь, сами себе напоминая ночных взломщиков. Прислушались: обычная тишина спящего дома, глухой шум дождя из-за окна, а из-за двери доносится мерный бубнёж, будто там молитву, что ли, читают. Чаплин с щелчком сложил свой зонт, оглянулся в поисках подставки и, найдя, очень обыденно, как у себя дома, поместил зонт в неё. Ганжумов, блеснув в темноте белизной зубов, шепотом спросил, наклонившись к уху Рауша:
- Ну что, барон, если у командующего его атака не выйдет, что будете делать? Я вот, - веселящийся Эммануил Петрович скорчил страшное лицо и добавил в голос гортанного акцента, - прэдупрэжу их, что иначе я их убью-зарэжу-нашинкую, понял, да.

Чаплин бросил короткий взгляд на Ганжумова и, молча указав на дверь, подошёл к ней, открыл: комнатушка с полосатыми обоями, на письменном столе — тусклая лампа под линялым абажуром, душное, парное тепло с запахом пота и табачного перегара, алые точки горели в отверстиях заслонки встроенной в угол комнаты печки. «Недремная стража» в количестве пяти стрелков почти вся спала – двое спина к спине на узкой койке, один – завернувшись в шинель под окном, другой посапывал на лавке, свесив ногу и руку и чуть ли не падая. Не спал только унтер, скорчившийся на низеньком табурете возле самой лампы. Он вполголоса читал какую-то книгу, старательно водя пальцем по строкам.

— Встать, — сухо и негромко скомандовал Чаплин с порога.
Унтер выпрямился, с недоумением таращась на офицера, поднялся на локте и один из дремлющих на кровати: Ганжумов тут же приложил палец к губам, с весёлой угрозой глядя на проснувшегося. Остальные спали сном праведника.
— Тихо буди их, — приказал Чаплин, по-хозяйски проходя в комнату. — Молча, без шума: министры спят.

Вскоре вся разбуженная пятерка выстроилась перед «неожиданной инспекцией». Оторопевшие от ночного визита начальства караульные только спросонья хлопали глазами: шума никто не поднимал.
- Так, значит, мы несем службу, - Георгий Ермолаевич словно и вправду пришел сюда отчитывать солдат комендантской команды. – Внешней охраны пост пустой, все подушки давят. Сдать оружие и ремни.

Солдаты безропотно повиновались, чувствуя свою вину, потащили ремни с поясов, брякая бляхами. Ганжумов и Рауш сноровисто разоружили их и вывели на крыльцо: пленные осоловело таращились на стоящих на дворе заговорщиков. «Туда, голубчики», — скомандовал пленным осетин и сошёл с крыльца во двор, а Чаплин остался на крыльце, смотря сверху вниз словно с капитанского мостика на поднявших головы подчиненных. «Работаем», - скомандовал он наконец негромко.
Стоявший под зонтом Филоненко поднял палец и, убедившись, что взгляд перевели на него, подошел к самому крыльцу, облокотившись на него самой независимой позой. Удержаться от подначки нервничающий эсер не мог:
- Георгий Ермолаевич, мы должны были брать второй этаж. Прикажете искать Чайковского под самым коньком крыши?
- Нет, - раздражённо скривился Чаплин, - забыл я этажность. Мы налево от столовой, вы – направо. За мной.

Застучав сапогами по крыльцу, заговорщики тёмной толпой прошли в прихожую, сразу ставшую очень тесной, оттуда, крадучись, глухо ступая заляпанными грязью сапогами по ковровой дорожке, двинулись по коридору мимо закрытых дверей в столовую. Столовая Раушу была уже знакома: пустой овальный стол со скатертью, комод красного дерева — хотя сейчас всё это лишь угадывалось смутными очертаниями в густой, непроглядной темноте: окна здесь выходили в заросший мокрый сад, света почти не было. Кто-то чертыхнулся, наткнувшись на стеклянно задребезжавший комод.
— Чёрт, темно, — оказалось, что это был Филоненко. — Электричество включать не стоит, а вот фонарики надо было взять.
— А у меня есть. Сейчас! — удивлённо сказал юношеский голос, и вслед за тем юнкер Осипов щёлкнул рычажком: по стене, по полу, по столу побежал рыжий электрический круг, выхватывая из темноты картину с кавказским пейзажем, белую фаянсовую пепельницу на пустом столе, ряд задвинутых стульев: всё это в свете фонаря казалось каким-то чужим, будто не самими этими вещами, а их призраками. — Американский фонарик, — зачем-то оправдываясь, пояснил юнкер. — Выменял у янки. У нас свет часто отключают, так что, знаете…
— Дайте сюда, — перебил Чаплин.
— Конечно, конечно, — заторопился юнкер.

Чаплин зачем-то посветил в разные углы, оглядываясь по сторонам, затем передал фонарик Раушу. Кавторанг встал у стола, выпрямившись, и спокойно перекрестился:
- Начали, господа. Я с пятеркой стрелков здесь. Барон с десятком налево. Осипов с вами. Эсеры – направо. Всех ведите ко мне.

Потянулись к выходам из столовой: Миллер с Филоненко к одному, Рауш с Осиповым и стрелками к другому.

Золотистый с тёмным пятном в центре круг света прыгал по тёмным стенам коридора, по которому шли Рауш с Осиповым. Рауш помнил этот коридор, он уже был здесь вчера: коридор выходил в гостиную с камином, где он разговаривал с Узким. Гостиная там, а здесь по бокам коридора двери в комнаты — чьи? Может, министров, а может, и прислуги: на них не написано. Света нет ни под одной из дверей, все спят. Осипов подошёл к одной двери, приложил ухо. «Тихо», — почти неслышным шёпотом сообщил он.

А Филоненко и Миллер тем временем прошли в другую дверь. Ни тот, ни другой в правительственном общежитии ранее не бывали и теперь шли наугад. Из столовой они попали в библиотеку: здесь окна выходили на улицу, и было светлее — как огненная прорезь в ночи, желто горел за окном фонарь под жестяным колпаком, бриллиантово высветляя тонкие, как волосы, линии дождя. Тускло поблескивали застеклённые книжные шкафы выше человеческого роста, по полу протянулись бледные квадраты света с перекрестьями рам, чёрными очертаниями выделялись приставная лесенка для верхних полок, старомодный пюпитр, письменный стол с декоративной балюстрадкой по кромке. Гулко ступая по паркету, эсеры прошли библиотеку, оглядываясь по сторонам: пусто, никого. Двинулись дальше, не представляя, куда. Вышли в какой-то тёмный коридор — куда идёт, неведомо. Переглянулись, выбирая путь, и тут из-за одной из дверей донёсся очень обычный домашний звук — шумно прокатился смыв туалета. «Туда», — шёпотом сказал Филоненко, и не успели эсеры подойти к двери, как та открылась, и в коридор, шаркнув мягкими домашними туфлями, вышел человек, которого заговорщики не сразу и узнали — так непохож он был на самого себя, пиджачного, в галстуке, как все его привыкли видеть. Невозможно было представить, что этот невзрачный человечек с редкими во все стороны торчащими волосами, сонно подтягивающий пижамные штаны на пороге двери туалета, — это глава военного отдела Сергей Семёнович Маслов.

***

Во внутреннем дворе тюрьмы слышались чьи-то укрытые шумом дождя голоса, совсем рядом надсадно стучали капли по брезенту, укрывшему стопку досок. Периодически озерца на ткани переполнялись, и тогда на землю лился маленький водопадик. Никто не подходил к Нику не пытался окликнуть его или остановить – время словно замерло, и отразившийся к глубокой капле город застыл недвижно, словно бы спящее королевство из сказки.
Но вот мерный гул разорвало резкое ржание кобылы и усталый шепот кучера, успокаивающего лошадь. Ударив копытом прямо по луже, уставший стоять одр обрызгал грязной водой с ног до головы стрелка, вызвав у того сдавленный поток непечатных ругательств. Коротким смешком ответила укрытая крышей от дождя коляска экипажа – Александра Порфирьевича, пребывавшего в приподнятом настроении, сейчас все веселило.
В отличие от поручика, который раздраженно приказал начавшему оправдываться солдату заткнуться и не шуметь. Кучер, который, судя по манере общения с офицером, тоже был служивым, решил внести в разговор и свою лепту, извиняясь и за гужевой транспорт, и за напарника. Михаилу Васильевичу, впрочем, извинения были нужны что кобыле – пятая нога, так что кучеру тоже досталось на орехи за то, что не может справиться с одной скотиной, которая у нормального извозчика бы стояла смирнее попа на вечере.

Одним словом, всем сейчас было не до доктора Рощина. Никто и не обратил внимания, как исчезла из болезненно-желтого фонарного пятна часть неровно пляшущей тени. Всем не было дела до отделившейся от стены фигуры, нырнувшей за угол.
Животный мир Архангельска был явно на стороне спасающегося бегством: за углом стояла конура, о которую доктор чуть не споткнулся, но она оказалась толи пуста, толи, что вероятнее, судя по ржавой цепи и запаху мокрой псины, ее обитатель не испытывал никакого желания вылезать под дождь и драть глотку на дурака, мешающего спать.
Сам город тоже был на стороне Ника: дождь быстро размывал по грязи следы, укутывая в свой неумолчный шум чавкающие по земле и шлепающие по лужам быстрые шаги. Ни единого звука не донеслось до стоящих вокруг экипажа. И только спустя некоторое время ветер-шутник, не желавший оставлять отчаянного беглеца без помощи, донес до Николая Борисовича отдаленное и злое «Ро-ощин! До-октор, мать вашу!».

– Это все так интересно! – Варенька воспарила в душе. На её вопрос обстоятельно ответили, и Гертруда Эдвардовна одобрительно посматривала, значит, все верно делает, не напортачила глупостей, не нужно будет стыдиться за свою порывистость или неловкость.

Теперь вот возникла новая задача – на лету придумать себе конспиративное имя. Кассандра – это так звучно, и со смыслом. Девушка немедленно позавидовала умной учительнице, которая, разумеется, заранее обдумала и выбрала псевдоним, так хорошо ей подходящий. Варя лихорадочно перебирала в уме мифологических героев. Это должно быть что-то весомое, решительное. Афина? Артемида? Нет, не годится, слишком претенциозно и нескромно. Может быть, героиню, которую покарали боги за строптивость? Ведь это будет как раз соответствовать теме революции. Прометей – прекрасное имя было бы для мужчины. Назваться Прометеей? Звучно, но, кажется, слишком самоуверенно. Не надо забывать о том, что Варя – всего-навсего начинающая эсерка, еще не совершившая ничего значительного.
Девушка дала себе слово запомнить "Прометею" и заслужить это имя. Но сейчас надо бы что-то более скромное, то, что хоть немного будет соответствовать ее роли. Ниоба? Медея? нет, все не то. Что ж такое-то, все из головы вылетело! Вот опять вам доказательство важности учения. Не подготовилась, и вот пожалуйста!

Варенька уже чувствовала себя ученицей, не выполнившей урок, и стыдно было за свою несообразительность. У неё всегда была хорошая память, и старательность, усидчивость. Но эта самая основательность, что помогала ей тщательно готовиться, играла злую шутку, когда надо было что-то на ходу сымпровизировать. Греческие имена, будь они неладны, напрочь разбежались, и остались в памяти только Антигона и Арахна.

Кого же выбрать из них? Арахна нравилась Варе больше. У неё был настоящий талант и смелость сразиться с богиней в состязании. Но, если положить руку на сердце, до этой героини купеческая дочка тоже не дотягивала. И как ни соблазнительно было бы назваться Арахной, девушка все же решилась:

– Меня попрошу звать Антигоной, пока я не заслужила лучшего имени, – и тут же перевела разговор на другое. – Меня так глубоко заинтересовала флористика. И букеты у вас ... уважительные. Так гармонируют со шляпками! Возможно, мы еще заглянем в ваше оранжерею, а может даже станем постоянными клиентами. Беседа с вами, Константин Юлианович, – конечно, Варенька не решилась просто с бухты-барахты назвать молодого человека Костей, хоть он и предлагал, – Была очень интересной и поучительной, благодарю вас. И чай очень хорош.

Чай тем временем закончился, пора было и честь знать, как бы ним хотелось задержаться еще немного – это было бы уже неприлично.

Проследив взглядом за уходящими поляками, укрытый под широким зонтом Чаплин удовлетворенно кивнул и докладу Рауша, и праведному возмущению Миллера, ответив офицерам с довольным хмыканьем:
- Ну и слава Богу, значит они нам карты в руке поганить не будут. А там называй хоть Пилсудским, хоть Иродом, хоть Навуходоносором – все едино. Главное, что они молча отдали швартовы, и мы без проблем можем решать наши вопросы, не перестраивая планы и идеи на ходу. Ну что, господа, возвращаемся держать совет?

Все в том же приподнятом настроении, уверенный, как броненосец среди кочей, кавторанг широкими шагами напрямую через лужи вернулся к оставшейся части отряда, отмахнувшись небрежно от вопросов «зачем?», «как прошло?», «что они тут делали?». Собрав вокруг себя небольшой импровизированный военный совет, в который, естественно, вошли Константин Александрович и Степан Яковлевич, Чаплин хорошо поставленным, четким командным голосом представил свою диспозицию операции:
- Итак, господа. В данном здании ночуют члены правительства в полном составе, и мы должны сделать так, чтобы ни одна живая душа не ушла. Кроме того, охрану осуществляют пять солдат комендантской команды: и, на наше счастье, они сняли пост с улицы, решив, видимо, что в такую непогоду проверки не будет. Значит, вероятно, они сейчас в тепле дома. Наша задача нейтрализовать их как можно быстрее, не допустив тревоги или стрельбы. И, естественно, постараться не убивать их: это нас неслабо дискредитирует.

Но есть одно, - Чаплин снизил голос до шепота, вынуждая офицеров склониться к нему еще ближе, - «сапоги» из комендантской имеют право не выполнять приказов никого, кроме разводящего и своего ротного. Но вряд ли они выставят Главнокомандующего. Так что их я беру на себя. Князь, - Ганжумов весь сразу подобрался, готовый ринуться в бой, - вы берете нескольких стрелков, при необходимости обезоруживаете караульных и охраняете их до момента ареста правительства. Вам ясно? – «Да», - Ганжумов резко поскучнел.
Дальше у нас задача арестовать всех пребывающих в доме. Чтобы никто не выбежал, полагаю поставить у окон снаружи по паре караульных. Во избежание, так сказать. После устранения охраны я, барон и часть отряда берем нижний этаж, Максимилиан Максимилианович и Степан Яковлевич берут второй этаж. Брать стараемся одновременно.

И внезапно, оглядев собравшихся, Георгий Ермолаевич сделал то, чего от него вряд ли ожидали. Слишком уж мало Чаплин пробыл главнокомандующим, чтобы привыкнуть к традиции большинства главнокомандующих, главноначальствующих, Верховных и иже с ними. Зато следующие слова его вполне укладывались в непривычные для армии флотские традиции, особенно яркие на не-капитальных кораблях (к которым относились подплав и эсминцы, на которых Чаплин служил почти всю войну), когда капитан перед каким-то делом интересовался мнением кают-компании.
- Господа, я все-таки морской офицер, а не сухопутный, и посему могу что-то не учитывать. Прошу вас высказать свои мнения, а потом приступим к действиям по ордеру.

Конечно же, первым подал голос Филоненко. Поправив шляпу, эсер улыбнулся в усы и добавил:
- Тут нужен скорее не сухопутный опыт, а знания жандармов. Или тех, кто от них уходил. Так что я бы порекомендовал сразу ограничивать подвижность задержанных, чтобы они не вытащили ствол из-под подушки или еще откуда-то. И еще бы сразу всех сводил в одну комнату под охраной. Пускай лучше переговариваются между собой, зато все будут на виду. А там уже тех, кого нужно, можно и отдельно брать за воротник и уводить общаться.
- Логично, - сухо откомментировал Чаплин, - Еще мнения?

***

- А я охотником на фронт попал в пятнадцатом, прапорщиком уже за боевые стал. А Брусиловское наступление достойное дело было, достойное и тяжкое. Мой почет. Правда, говорил мне один артиллерист, что не все так просто там было. Соседи тоже готовились к прорыву, но Берейтор* решил атаковать сам-один, решив, что и без поддержки на флангах справится. Лавры Суворова ему покоя не давали, к тому же хотел свое повышение поперек фронтовых генералов оправдать. Но да Господу одному ведомо, как там было на самом деле. Но слухи такие ходили…

Когда Ник начал свое движение, он услышал за спиной размеренные шаги по лужам: Михаил Васильевич, отвечая, пошел за ним. Раз, два… Офицер договорил и облокотился на стенку экипажа, хоть как-то скрывающую от неприятного ветра. Шаги смолкли. Сейчас доктора мог видеть только скорчившийся на передке кучер, который, скрываясь от дождя, натянул капюшон рыжего брезентового плаща чуть ли не на самый нос и тем почти закрыл себе обзор, да вполглаза – оставшийся стрелок, и то лишь немного дальше плеча.

А во внутреннем дворе тюрьмы тем временем раздались чьи-то приглушенные голоса…

- Он, товарищи офицеры, вас Пилсудским обозвал! - Не сдержался Миллер, которому на подобное сравнение хорунжего захотелось тому врезать по его сытой польской роже, - Я, конечно, понимаю его порыв, но это уже слишком!

Отношение Степана к генералу было исключительно негативным. Его террористическую деятельность эсер воздерживался оценивать, держа размышления о тщетности подобных акций, уже однажды упомянутых, при себе. Но они, по крайней мере, ставили себе целью борьбу с властью, пускай и ради иных целей, нежели преследовала БО. Пилсудский того времени был союзником революции хотя бы по принципу "враг моего врага". Но Пилсудский времен войны был, во-первых, самым что ни есть непосредственным врагом, который на спонсорство Австрийской власти собрал свои легионы, воевавшие против России. Во-вторых, он же годом ранее, почувствовав, что война оборачивается в пользу Антанты, и победа на немцами это вопрос времени, а не возможности, демонстративно разорвал связь с оккупантами, на чьи харчи питался предыдущие три года без всякого зазрения совести. Превознесенный за этот поступок как мученик народной идеи, Пилсудский и прорубил себе путь во власть.

Участие в военных действиях на стороне Австрии еще можно было понять, в конце концов, какой поляк не стремился убить как можно больше русских да еще и на немецкие деньги. Такой деятель был и у большевиков, поставленный во главе ВЧК, и Миллер был уверен, что самой идеей красного террора Россия была обязана именно Дзержинскому. Но беспринципность и готовность служить тому, кто дает больше выгоды в настоящий момент, Степан простить Пилсудскому никак не мог. Потому что если преступление ради высшей цели оставляет тень надежды на какую-то мораль у преступника, то преступление ради сытой жизни было самым обычным бандитизмом. И вот с этим вот разбойником хорунжий и сравнивал заговорщиков.

- Что дальше? - дав выход эмоциям, уже успокоившимся тоном спросил эсер у Филоненко, - Где наша позиция?

Прежде чем направиться в Песий угол, Якуб обошел ярмарку кругом, чтобы убедиться - на площади нет никого из уважаемых шляхтичей-конкурентов или их людей. Таковых Юхнович вроде не приметил и хотел было двинуть прямиком к Яну, но затем смекнул, что всех подручных панов он в лицо не знает. Да и лучший товар, как известно, разбирали первым. Поэтому, посмотрев в сторону клеток и убедившись, что там все идет как обычно и Лесневский на месте, Якуб свернул к кузнечным рядам.

Звон металла, удары молотков, которыми доводили товар до желаний покупателя, запах масла и железа напомнили младшему Юхновичу о быте военного лагеря. Попав в отряд считай еще мальчишкой, Якуб поначалу ничего не смыслил ни в оружии, ни в доспехах, но разобрался. Ведь если твоя жизнь зависит от того, насколько крепок щит и не сорвется ли в самый важный момент топорище с рукояти, волей-неволей станешь разбираться. Так что, может шляхтич не знал ни тканей, ни дорогого вине, ни других "благородных" товаров, но в оружии ему равных еще нужно было поискать. От одного торговца Якуб ушел, недовольно ворча, после того как, от пробного удара мечом вибрация едва не вывернула шляхтичу плечо. У другого торговца ему не понравилось как сбиты доски щита, да и сам материал показался бывшему наемнику плохим - слишком хрупкая доска со следами срезанных сучков, которые могли дать трещину в самый неподходящий момент. Затем Юхнович засмотрелся на выставленный для показа полный доспешный гарнитур, в зерцало которого можно было смотреться как в зеркало. Потирая старый шрам на ключице, Якуб подумал что будь на нем така красота, то рондель бы принял на себя удар и шляхтич остался бы невредим. Только где же наемнику взять полные латы? На весь отряд, наверное, можно было насобирать половину гарнитура - у капитана был нагрудник, у одного из сержантов плакарт. У кого-то одна перчатка, у другого горжет. Так, с миру по нитке, и можно было бы выставить цельного рыцаря при необходимости. А теперь вона как - Якуб смотрел на латы и раздумывал, а не купить ли их для себя и брата. Мало ли, придется биться с тем же Болеславом.

Только, напомнил себе Юхнович, сейчас он не на себя обновку покупал, а на своих солдат, причем не только тех что уже столовались в поместье, но и тех, кого он планировал привести до конца седьмицы в город. И если старые сослуживцы наверняка были оружны, то вот новобранцы из деревень наверняка придут в одной рубахе. Так что выбирать придирчиво каждый меч да отплевываться от клевца с кривоватым бойком не стоило. Все одно брать оружие десятками, за всем не углядишь. С этой мыслью он и подошел к тем торговцам, которые продавали не штучный товар, а имели большой запас. Тут же этот запас стал предметом торга - Юхнович упирал на то, что берет не один меч да топор, а сразу десяток копий, два десятка арбалетов, полсотни кольчуг - за такой, что уж говорить, княжеский, заказ годно было бы и скинуть грошиков с общей цены. Да и едва ли был в Гродно другой, кто смог бы такой запрос сделать - у пана Вилковского рыцари были уже обснаряженные, а у панов Будикидовича да Корфа не было столько людей, чтобы много покупать, а у пана Волковича своих запасов хватало. А вот у Юхновичей, стало быть, запросы были самые что ни есть большие, да еще и не разовые. Якуб намекнул, что сейчас ему все купленное не нужно, часть купец может доставить следующей седьмицей, а, стало быть, во-первых на этой ярмарке он сможет продать еще кому другому своего товара, так во-вторых, на следующей будет уверен, что с пустыми руками не уедет.

Споря о размере заказа, приходилось говорить наугад, ведь Юхнович не знал, сколько человек сможет насобирать, но рассудил, что уж двадцать-то человек призвать точно сможет. И люди эти будут, скорее всего, плохо обученные, а это значило неизбежные ошибки и испорченное снаряжение. Тут-то он и пустил в ход следующий аргумент для купцов - за купленным добром нужен уход. Заточить один меч дело нехитрое, конечно, а десяток? А два десятка? А подлатать кольчуги на всю гвардию? Вот и выходило, что нужен кузнец, который за это возьмется, и кому как ни хозяину товара обслуживанием и заняться - за копеечку, конечно. Ну и если сладят Юхновичи с торговцем, то могут дальше только у него и закупаться. А в том, что братьям и дальше понадобится снаряжение, сомневаться не приходится. Тут ведь и не только солдат одеть, да и про себя не забыть надо - настоящему пану, а уж тем более князю нужные княжеские доспехи, не так ли? А коли все будет по первому сорту, то Юхновичи в долгу не останутся, за своего купца словечко замолвят, так что к нему другие паны в очередь выстроятся.

За качество оружия Якуб торговаться почти не стал - не умел он так, как Яцек, обернуть племенную кобылу дряхлой клячей, чтобы продавец еще и приплатил за нее, так что решил и не ввязываться. К тому же, заведя разговор о заказе персональных доспехов, говорить следом что качество у них дрянь было странно. Так что Юхнович ограничился только придирчивым отбором оружия да проверкой материала доспехов, чтобы какой ушлый купец не решил его обмануть.

Так слово за слово торг занял большую часть дня, и к Лесневскому шляхтич пришел с изрядно пересохшим горлом.

- Здорово, Мазур, - хрипловато поприветствовал Якуб знакомца, - Решил приглядеть, ага. Только за утро сам насобачиться успел так, что в груди сухо. Пойдем, может, пропустим по чарке? Дело у меня большое. Ты ведь правильно все назвал - и для страху, и для охоты, да еще панове боями поразвлекаться желают. Смекаю я, что с такими делами нам всем хватит выгоды.

Ах, эта ярмарка! Вот оно – настоящее сердце Гродно! Шумное, бойкое, пестроцветное! По одну сторону – Глиняный рынок, где торговцы наперебой расхваливают горшки и миски, как простецкие, так изукрашенные в меру фантазии автора. По другую – их конкуренты с Медного. Тут и цены повыше, но и товар более достойный. С Хлебного рынка тянет ароматом свежайшей выпечки – только вдохнешь, и сразу рот слюной наполняется.
А еще в Гродно очень любили двусмысленные загадки. Одна из них гласила: «Если на Зеленном рынке торгуют овощами, на Тряпичном – одеждой, а на Овечьем – шерстью, то что продается на Блошином?» Ответ был прост – разнообразным непрестанно гомонящим зверьем. Хотя кое-кто из городских осторословов утверждал, что вшей, блох и прочих захребетников мира насекомых там насчитывается гораздо больше, чем торговцев и расхваливаемых ими животных. И, конечно, самым шумным и буйным был Песий угол, над которым висел неистребимый лай и вой. Тут можно было найти любую собаку: от беспородной дворняги до бойцового волкодава, от мелкого крысоподобного существа до охотничей борзой.

Всем хорошо было Гродно. Вот только своих оружейников и бронников не имело. Кузнецы могли еще сковать плохонькую пику или корд, но на большее их умения не хватало. Так что все оружие и броня были привозными. Сейчас, пока не начался раздрай и шатание, можно было купить почти все, и даже по старым ценам, но к гадалке не ходи – скоро все поменяется. Начнет заканчиваться товар, повысится спрос и, соответственно, вырастет цена. Уж торгаши, ходящие под Юзефовичем, своего не упустят.

Идея подмять под себя псарей была не лишена привлекательности: Юзефовичу они не отчитывались (то верно, как божий день: он свой бизнес не прятал), головы над собой не имели и в целом собачились не меньше, чем их подопечные. А, может, и больше: в прошлом году виленского купца, решившего здесь торговать своими пустобрехами, нашли у реки с кинжалом в бочине, обглоданного почти до неузнаваемости его собственным товаром. Впрочем, независимость собачником могла оказаться такой же дутой, как самостоятельность Збыся, но это надо было еще прощупать.
На удачу Якуба, знакомец у него в Песьем углу был – Ян Лесневский, более известный как Ванко-Мазур: заросший жестким волосом детина со страхолюдным выражением лица и множеством шрамов на похожих на узловатые канаты руках. Не смотря на диковатую внешность, мужик он был хваткий, бойкий и, чего греха таить, азартный и женолюбивый, а посему все заработанное спускал если не в кости и ножики, то в “Бедрах”. Но зато был по-своему честен, так что на его слова, если уж он решит отвечать, можно было положиться.
Заприметив остановившегося у его клеток Юхновича, Мазур поднялся, кряхтя, с деревянного бочонка, служившего для него сиденьем, и буркнул:
- О, Яцек приехали по моих псов. Чи Якуб? А, какая разница. Ну что, братец, дело пытаешь, али от дела лытаешь? Песиков решил приглядеть? Так то верно, что ко мне. Сча все организуем. Тебе какого: для дел, для страху, для охоты чи для форсу просто?

***

А Якуб тем временем остался дожидаться ночи. В отличие от потомственных панов, дел у него и дома было невпроворот, так что ночь опустилась на Гродно раньше, чем Юхнович мог сказать “я и мои хлопцы сделали все”. Да и полноте, бывало ли такое время после получения долгожданного панства, когда ничего не требовалось делать либо контролировать!? Наверное, нет.
Как бы то ни было, в полночь Куба стоял с охранниками на кладбище, у могилки одной премиленькой зеленщицы, прибитой насмерть ревнивым муженьком. Хлопцы держали себя спокойно и уверенно – не первый раз, чай. Но руки с оружия не убирали: а ну как место встречи решать посетить чужаки, которым люди Юхновичей почему-то не глянутся?

Но на сей раз все обошлось. Из темноты вырулила знакомая Якубу пятерка головорезов, только почему-то без своего вожака, Щуся. Размениваться на любезности “ночные цирюльники” не стали, а сразу перешли к делу. Слово держал невысокий и щуплый поляк Тимотеуш, толи за смазливое личико, толи в насмешку над хрипло каркающим голосом прозванный Певчим.
- Витам, Конь. Бают людишки, что ты на княжий стульчак взгромоздиться хошь, нет? Не отвечай, - он поднял перед собой открытую пятерню, - знамо дело, все хочут. Ну так братья посовещались и решили, что, раз мы с тобой приятели, время и о дружбе подумать. Щуся, звиняй, пане, нет, Щусь отлеживается после того, как ему пером брюхо пощекотали, так что я, эт самое, уполномочен быть емисаром. Переговорщиком, значит.
И тут дело такое, - шмыгнув носом, певчий смачно отхаркнул и продолжил, - ты мне, я тебе. Мы тебя поддержим, чем могем, а ты ужо не обидишь нас. Мнится мне, ты и сам разумеешь, что мы могум: и простецов взбаламутить, и твоих соперников обнести, и пристукнуть, кого надо, в темном переулке. Не задарма, естественно. Но, - в воздух поднялся тонкий палец с криво обкусанным ногтем, - ты не знаешь еще одного! Щас, вспомню, как просили тебе енто передать. О, вот так вот, понимаешь.
Есть у нас неплохая маза дать тебе с уверенностью один голос из Совета: про то, как это будет, не спрашивай. Пока что не спрашивай, значит, а потом, как задружимся, неразлейвода станем, тогда о том и узнаешь. В общем, братьям выгодно, чтобы на троне штаны протирал человек из наших, и мы готовы помочь в этом. Но не на гольном желании, понятное дело. Лучше-то оно лучше, но и по-старинке было неплохо.
Ну как? Смекаешь?

Как выглядит ваш враг


На самом деле


Оборона острова и план атаки


Полевая артиллерия и бронетехника


Вооружение пехоты


Что ваш враг думает о вас

Храбрость Миллера произвела впечатление на горцев: или, может, только показалось, что улыбки их, более похожие на оскалы, стали чуть менее вызывающими? Кто знает. Весьма вероятно, что солдаты Антанты, охранявшие их, как раз-таки развязной наглости и агрессивности бывших солдат Дикой дивизии опасались. В бурках, в высоких меховых шапках, с резким гортанным голосом и не менее резкими манерами они должны были воскрешать в памяти простых парней из английской и французской глубинки, вытащенных в третьей волне мобилизации, самые жуткие истории о России и казаках, и заставлять себя по меньшей мере опасаться.
Командир их, к которому больше подошло бы слово «атаман», не меняя расслабленной позы, махнул рукой в неопределенном жесте: «присаживайся, дескать». Грустный потомок великого поэта, уловив начальственный жест, поднялся, уступая место Миллеру, и переместился к окну. Дождавшись, когда Степан Яковлевич займет место на табурете, ротмистр с напускной строгостью, продолжавшей скрывать насмешку, предупредил:
- Хлеба мы с тобой не преломим и чарку не разделим – а посему ты нам не гость.
- Потому что ни того, ни другого нет, - тихо закончил его фразу Лермонтов, чем вызвал на бородатом лице Берса явное неудовольствие и вынужденный кивок.
- Ну да, нету. Так что давай, сапог, рассказывай. А там посмотрим, стоит ли твой разговор моего времени.

Тут ротмистр явно покривил душой: судя по всему, времени как раз у него было хоть отбавляй, и визит Миллера изрядно разогнал царившее в среде арестантов уныние. Часть горцев поначалу визит штатского проигнорировала, но после первых же фраз присоединилась к тем, кто глаза не спускал с говорившего. Некоторые даже свесились сверху, из чердачного люка, так что слово эсеру держать пришлось перед полусотней глаз. И после первых же слов, содержащих еле прикрытый упрек, толпа эта взорвалась гневными тирадами на своем наречии. Не требовалось быть переводчиком, чтобы понять, что все они недалеко ушли от прозвучавшего от кого-то вполне по-русски «зарэжу».
Штаб, впрочем, общему возмущению не подался, продолжая внимательно слушать. Только Берс махнул рукой утихомиривая разбушевавшихся всадников, а когда это не помогло, коротко рявкнул: «А ну цыть! Дайте ему договорить!». Горцы примолкли, но любви к визитеру им это не добавило.

Смотреть за Берсом во время монолога Степана было прелюбопытно. От резких слов он аж побагровел, заиграли острые скулы, сузились темные глаза. Пальцы, сжавшиеся, как когти птицы, теребили мех бурки, а кривая, похожая на оскал улыбка все медленно ползла наверх, обнажая ряд зубов – что характерно, только с одной стороны. Но, к чести Андрея Александровича, он ни разу не сорвался, хотя сразу ясно – хотел. И не только он: граф Ребиндер, например, пучил возмущенно глаза, крылья носа подполковника Хетагурова трепетали так, словно он хотел на них взлететь… Один Лермонтов пару раз грустно кивнул, соглашаясь с оратором.
Закончил Степан под отчетливый скрип зубов и шипящее берсовское: «Тих-ха». Пару раз вдохнув и выдохнув чуть ли не со звериным рыком, офицер запустил пятерню в волосы, вцепившись в них словно в единственный островок стабильности. Помолчал с минуту, постукивая носком сапога по полу и, наконец, хрипло ответил:
- По опасной тропинке идешь, Степка, как бы не оступился. Но, допустим, ты в чем-то прав. Как минимум в том, что любителям загребать жар чужими руками я был как кость в горле, - с этими словами он коротко рубанул себя ребром ладони по шее, - поэтому мы, те, кто и освобождал, собственно, Архангельск, и здесь. А они, суки, даже стрелять не побоялись, ротмистра Абациева убили. С-суки!, - снова со злобой повторил
он. – И выпускать им меня не с руки, это ясно как божий день. И Пуль, англичанин засратый, о вечной дружбе и союзе забыл сразу, после того, как Чаплин перед ним стал на задних лапках менуэты вытанцовывать.

Снова скрипнув зубами и стукнув кулаком по столу, Берс злым взглядом оглядел своих не рискующих вмешиваться в разговор присных и продолжил:
- А теперь приходишь ты. С гарантиями. Будь это враньем, ты был бы дураком. Да и я бы сам ложь понял: чуйка у меня еще не отказала. Так что выкладывай свой вариант, а там видно будет. Только если ты от краснюков – лучше проваливай сразу. Свобода – это главная драгоценность, и ее древо, - он криво усмехнулся, - иногда надо поливать кровью тиранов и патриотов. И от нас вряд ли требуется с англичанами в десны целоваться: таких и без нас хватает. А мы – солдаты. Лучшие солдаты, что есть в этой унылой губернии. И умеем только воевать и убивать. Итак… Кого убить?

Распрощавшись с Пулем, Степан Яковлевич покинул кипящее бурной жизнью американское посольство, провожаемый несущимися вслед ругательствами какого-то янки, который, пытаясь разминуться с выходящим Миллером, уронил себе на ногу ящик с клеймом «G.I.». Солдата никто не пытался даже остановить: в царившей вокруг атмосфере хаоса это не было чем-то из ряда вон выходящим. Вокруг суетилось, ругалось, перетаскивало снаряжение множество бойцов, и этот маленький эпизод остался без внимания суетливых офицеров, пытавшихся командовать выгрузкой.
Как вскоре выяснилось, американцы на пути Степана сегодня не закончились. Достигнув вскоре под все так же мерзко накрапывающим дождиком двухэтажного деревянного дому на Лютеранской, где томились под практически домашним арестом ротмистр Берс со свитой, эсер увидел знакомую оливковую форму. На счастье Миллера, англичане сегодня уступили пост новоприбывшим союзникам, и ДжиАй, не разобравшиеся еще в обстановке в этом загадочном городе, мало помалу превращающемся в новый Вавилон с двунадесятью языками, чинить препятствий к посещению арестантов не стали.

Ражий сержант, косая сажень в плечах и пудовые кулаки, командовавший охраной горцев, никаких указаний по поводу визитеров не получил, а уверенный вид русского убедил его, что тот в своем праве. Впрочем, перед тем, как пропустить Степана с подворья под крышу дома, он устроил тому короткий опрос: кто таков, в каком чине, где служит, с какой целью прибыл. После каждого ответа этот медведь с тремя серебряными шевронами на плечах мусолил погрызенный карандаш и записывал слова посетителя в потрепанный ежедневник. Наконец, удовлетворившись ответом, он махнул рукой: «Проходи!», дескать, а сам, зевнув, отправился ко стоящему во дворе сарайчику, который использовался как караульное помещение.

Пройдя через сени в светлицу, Степан еле разминулся с подпирающим косяк лысым кавказцем с темной, чуть курчавой бородой. Судя по наглому виду горца, тот с радостью бы пошел на конфликт, если бы Миллер случайно задел его. Этого не случилось, и поэтому в спину мужчине полетел презрительный свист.
А тем временем перед бывшим штабсом оказалась обширная светлая комната, где в которой тесно было от обитателей. Кто-то спал, укрывшись буркой, кто-то сидел, сложив ноги по-турецки, кто-то беседовал. А за столом у окна сидели трое. По левую сторону – тонкокостный юноша с поразительно большими грустными глазами, смотревшийся в бурке, накинутой поверх партикулярного костюма несколько комично; по правую – строгий сухощавый мужчина с тонкой щеточкой светлых усов и водянисто-серыми глазами; а в центре – невысокий крепыш в черной бурке с серебряными газырями и ярким «Станиславом».

Сидящий в центре, видимо, и был ротмистром Берсом – потому что больше никто погонами полковника британской службы не щеголял. Развалившийся вполоборота на стуле, с широко расставленными ногами, пышноусый и заросший густой бородой, он производил впечатление диковатое. При виде Миллера Берс широко развел руки и со скабрезной улыбкой поприветствовал визитера:
- К нам пришли Степан Яковлевич дорогой!, - любезный тон его внезапно сменился на грозный рокот, - Так что тебе надо, гяур, верный слуга заточивших храбрых джигитов подлецов!?

Со всех сторон раздались смешки, а ротмистр тем временем продолжил снова доброжелательным тоном, плохо скрывающем издевку:
- Но мы не имели чести быть друг другу представлены. Перед вами – командующий этими славными воинами полковник Берс, князь Эристов. Слева, - кивнул он на юношу, - корнет Лермонтов, мой адъютант. Справа, - аналогичного кивка удостоился мужчина в армейской шинели, - поручик граф Ребиндер, мой квартирмейстер. А этот офицер, - указал он на подошедшего к столу высокого статного кавказца с коротким ежиком седых волос, - мой начальник штаба подполковник Хетагуров. Прошу любить и жаловать.
Итак, - сцепив руки в замок, Берс подался вперед, - что тебе от нас нужно, Степа? Подумай хорошенько, прежде чем ответить, потому что мы о-очень обидчивые. Если что, ты знаешь, где дверь.

- Вы, господин поручик, зря так, - сказал примирительно Рощин, - пока ваши орлы бегали мы бы уже сделали крюк к больнице и взяли там все, что нужно. Я вообще не уверен, что у фельдшера есть нейрологический молоточек. Нам надо и рефлексы проверить-с, и нистагмус, и тесты на деменцию сделать. Глазное дно посмотреть. Нам ведь нужен нормальный осмотр нормального врача, а я - хирург. Не невролог. Мне надо написать такое заключение, чтобы комар носа не подточил, иначе вся работа пойдет псу под хвост. Завтра же все засмеют и признают недействительным.

Ник не имел понятия, кто такие эти мифические завтрашние "все", но полагал, что на лейтенанта, возможно, это произведет хоть какое-то впечатление. Плюс медицинская терминология. Плюс волшебное слово "нам". Нет, подозрения поручика полностью он никогда не развеет. Но сомнение. Маленькую толику сомнения посеять ... иногда этого бывает вполне достаточно.

Вы не можете просматривать этот пост!

***
Молчание доктора было воспринято за согласие. Александр Порфирьевич удовлетворенно кивнул и, сцепив руки в замок, откинулся на спинку сиденья, всем видом своим выражая глубокое удовлетворение.
- Итак, вы, как я погляжу, согласны. Прискорбно, прискорбно, когда такое происходит с уважаемыми, ах, людьми, верно? - помощник Старцева наигранно вздохнул и сощурился.
Так вот, интересуюсь я этим не праздно. Во имя… я бы сказал «великой цели», но оставим патетику другим. Во имя нашей задачи и сохранения хоть каких-то остатков России этого больного старика надо изолировать от общества и отправить на лечение куда-нибудь подальше. Кстати, вы не знаете, Николай Борисович, есть ли в САСШ хорошие лечебные воды или какие другие курорты?
Я полагаю, что вы, как опытный медик, могли бы обнаружить душевную эту болезнь и засвидетельствовать ее. Мы отправим больного на лечение и вы, ежели пожелаете, например, сможете его сопровождать и держать, так сказать, руку на пульсе, чтобы он не выкинул какой фортель. Согласитесь, от такого всем будет только лучше: и ему, и вам – ведь именно в соответствии с указаниями нашего больного вы познакомились с тюремной жизнью. Кстати, это у вас в первый раз? Я так понимаю, вы сочувствуете эсерам, верно? И как давно, ежели не тайна?
Но я отвлекся.
Ведь, - Александр Порфирьевич задумчиво повел рукой, убеждая толи собеседника, толи самого себя, - это не подлость и даже не преступление. Это действительно помощь и запутавшемуся в себе и в том, что он должен, человеку, да и всему городу, причем малой и весьма изящной ценой. Summa summarum, доктор, - мужчина сделал паузу. Очень неприятную, признаться, паузу, - вы ведь поможете?

***

Лукошков покосился быстренько на Чаплина, и, убедившись, что тот, не оглядываясь назад, следует, как сказали бы флотские, прямым курсом к цели, бросил короткий недовольный взгляд на Рауша. Еще бы! Барон своим «советом», прозвучавшим скорее, как команда, показал себя форменным «корнетом» - но был старше по званию и имел на то право, да и указание свое сделал по-семейному.
Тут мы позволим себе сделать короткое отступление от нашего повествования и сказать пару слов об обычаях гвардейских офицеров, раз уж немало из них приняло участие в Чаплинской эскападе. Так, в Николаевском кавалерийском училище, альма матер большинства гвардейских кавалеристов, которые называли ее Славной школой, было принято, чтобы юнкера старшего года обучения, именуемые на жаргоне «корнетами» брали шефство над первогодками, каждый – над своим. Приказания своих «корнетов», причем абсолютно любые, считались для первогодок – «зверей» не просто обязательными, а чем-то сродни Откровения, словно старший товарищ был в одном лице и царь, и Бог и воинский начальник. Все это назывлось простыми емким словом «цук». Но год проходил, вчерашние «звери» сами становились «корнетами» и получали своих подопечных, а потом еще год – и по две долгожданные, заветные звездочки на плечи.
Покинув же стены Славной школы, молодые офицеры становились членами большой гвардейской семьи, где помощь брату-гвардейцу считалась не просто обязанностью, но святым долгом. Старшие могли по-отечески учить младших, а те, в свою очередь, всегда могли прийти за советом и поддержкой. К тому же, как любили повторять гвардейцы, «и жили дружною семьею солдат, корнет и генерал»: и действительно, свежепроизведенный корнет мог обращаться к генералу на «ты» и это моветоном не считалось (хотя, конечно, этим не злоупотребляли).
В пехотных училищах (за исключением, пожалуй, Павловского) все было попроще и не столь формализовано, как в Кавалерийском, но общий посыл был близок. Уроженец Шенкурского уезда, бывший гимназист поручик Лукошков, хоть и окончил лишь краткие курсы 1-й Петергофской школы прапорщиков, за два года службы в лейб-гвардии Московском успел проникнуться корпоративным духом гвардейского офицерства и воспринимал Рауша как раз в полном соответствии с ним: как строгого старшего брата, на которого можно, если что, и позлиться, но которого следует слушать.

Но следующие слова штабс-ротмистра успокоили молодого офицера, и насупленный взгляд чистых голубых глаз, который бывает только у родившихся на Севере, просветлел – словно тучки ушли. Впрочим ответил он также шепотом, не более громким, чем у самого Константина:
- Барон, победим наших внутренних поляков, в местном подобии Кремля сидящих, тогда и за возврат всего остального примемся. Пускай эсеры, но они не знают меры, - юноша хохотнул немудрящей рифме, - а значит, и нам ее знать не след. К тому же за спасение от леваков барышни нас не забудут…

***

К счастью, об упадочнических настроениях своего заместителя Максимилиан Максимилианович не подозревал: а то ему бы стало совсем дурно. Пули Филоненко не боялся, равно как и мук совести от того, правильно ли они поступают. Но, привыкший ораторствовать и двигать других людей, как фигуры, он несколько отвык от того, что некоторые дела приходится делать самостоятельно, и переживал и за свою судьбу в случае провала предприятия, и за свое будущее в случая победы: уж слишком у него шатко положение среди офицеров. А ну как они избавятся от него и его сторонников также, как от Чайковского сотоварищи?
Именно поэтому беспокоимый своими темными мыслями Максимилиан Максимилианович, всегда такой бдительный к перемене выражений и интонаций других людей, не вглядывался в лицо Степана, и упустил терзавшие его сомнения. Зато деловые, четкие вопросы Миллера заставили его несколько приободриться, и отвечал он уже безо всяких ноток задумчивой неуверенности, вновь став самим собой: самодовольным, самоуверенным и упрямым, берущим харизмой там, где другие со своими логическими выкладками пасовали.
- Мы здесь – для придания левости и легитимизации переворота. Как старика Сотоварищи задержат, мы с тобой, именно мы должны подготовить обращение и к населению, и к союзным правительствам, дав понять, что это не монархистский переворот, а и внутрипартийный тоже. И к тому же предать этому великому безобразию вид не преступный, - тут Филоненко криво усмехнулся в усы, став неуловимо похожим на гётевского Фауста в постановке театра какого-нибудь Мценского уезда, - но самый что ни на есть справедливый: внутрипартийные перевыборы, правительство сложило с себя ответственность, так как не имеет сил и опыта руководить войсками – а сейчас все мысли и души должны быть посвящены только свержению большевиков… В общем, не порочить их, а превозносить нас. А со Стариком есть своя, отдельная мысль, которая, если повезет, позволит нам еще больше упрочить позиции.
И вот тогда можно вист. Наших сторонников в городе гораздо больше, и против оголтелого монархизма они поднимутся с винтовками. Ведь за возрождение былого только офицеры да некоторые деревни поморов-старообрядцев, а простому Ваньке-стрелку этого даром не надо. Ему скажи «царь», и он сразу начнет чувствовать себя бесправным полурабом. А мы – революция, мы защищаем сладкое для них слово свобода, да к тому же придаем видимость демократичности для общения с теми же американцами и французами.
Гарантий Чаплин, - скривился эсер, - никаких не дал, кроме слова, ну да и я не обещался не делать ничего, что не было бы согласовано с ним. А вот со Старцевым мы неплохо побеседовали и решили поделить министерские портфели пока что пропорционально между кадетами и военными с одной стороны и нами с другой. Кроме управляющего военным отделом – он априори чаплинский. А потом, после выборов, кабинет сформируем в соответствии с итогами голосования из губернских гласных и назначенцев от нашего флотского диктатора. И если он поставит управляющим отделом, например, внутренних дел военного – а так наверняка и будет, причем не заслуженного усача, отрастившего себе афедрон в тылу, а кого-то из своей клики молодых да рьяных, то к кому пойдут за поддержкой гласные? Верно! Сейчас для толпы поменялись одни эсеры на других: то есть внешне все по-прежнему. Но если меня с тобой уберут… Сам понимаешь.
Ну а союзники, - Филоненко снял шляпу и пригладил свои тщательно уложенные (словно на светский прием собрался!) волосы, - то они наверняка не будут устраивать контрпереворот и еще сильнее раскачивать лодку. Если правительство слабо настолько, что не смогло удержать власть, то такое правительство никому ни к черту не нужно. Чаплин с Пулем-то, конечно, попугайчики-неразлучники, ну а мы как раз на Фрэнсиса и иже с ним и будем опираться. Под эгидой убеждения, что наше участие в перевороте было единственной возможностью соблюсти баланс интересов у власти и что мы – единственные, кто может противостоять этим, - кивнул он в сторону офицеров.
Я понимаю твои опасения, но и ты пойми: союзничкам на текущем этапе нужно сильное правительство, способное удержать в руках освобожденные земли. Иначе продвинутся инглизы вперед, а у них за спинами раздадутся выстрелы. Оно им надо? Нет. Внутренние беспорядки – враг торговли. И если мы убедим их, что лучшее для них решение – это принять произошедшие изменения, то никаких угроз вроде приведенных тобой и в помине не будет. К тому же мы ратифицируем все предыдущие договоренности правительства Чайковского с ними – смысл им лишний раз суетиться?
А мирится со Стариком… Я думал об этом, друг мой, но понял, что это не выход. Он гордо пойдет на плаху, только бы не изменить революции, а соглашение с Чаплиным именно такая измена для него и есть. К тому же когда победитель вместо празднования своего успеха предлагает компромисс, то это значит, что победитель слаб и ему можно диктовать свои условия. А Чаплин быть свадебным генералом не захочет, как и не захочет снова быть под Стариком. Вот тебе и находит коса на камень. И тут уж, мы с тобой же это решили, помнишь, уж лучше пожертвовать Иколаем Васильевичем, чем силой армии.
Но чу! Кажется, мы пришли.

***

И верно – пришли. Из темноты наконец возникло общежитие правительства: темное с занавешенными окнами. Вокруг царили тишина и спокойствие – охраны не было, и даже городские нищие, шестым чувством ощущавшие опасность, попрятались. Все напряглись, даже тихие разговоры смолкли. И только неугомонный Ганжумов сказал таким тоном, словно произнес эпитафию:
- И прошли они в их аул, укрытые покрывалом из ночи, и перерезали всех от мала до велика, кто мочится стоя, и кто выше оси тележного колеса…
- Князь, заткнитесь, - бросил Чаплин и прошел чуть вперед. Филоненко, на правах второго лидера, стал рядом. – Господа, сейчас…

Что было должно произойти «сейчас» осталось неизвестным. Из тени в неверный свет фонаря выступили четыре фигуры с винтовками на плечах и замерли, увидев, в свою очередь, заговорщиков. Чаплин замолчал, вглядываясь в солдат и пытаясь понять, не засада ли это. Но буквально через пару секунд лицо его разгладилось: характерные шапки выдавали в новых действующих лицах союзников – польский патруль.
- Вот только поляков нам не хватало, - зло бросил кавторанг и повернулся к Раушу, - Барон, - узнайте, что панам надо и попросите их идти своей дорогой. Нам с ними тут разлады с ними ни к чему. Только заклинаю – будьте корректнее. Они, мать их, союзники.
- Степан Яковлевич, ты тоже поприсутствуй, помоги господину барону, ежели потребуется, - Филоненко даже в такой малости не хотел уступать Чаплину.

Поляки (а это и правда были именно они) стояли молча, настороженно взирая на группу солдат и понимая, что они умудрились вляпаться во что-то совсем мерзкое. Надо было быть последним дураком, чтобы не понимать, что ночной визит вооруженного отряда к дому, где спит правительство, вряд ли вызван желанием попить чайку и посплетничать о делах их скорбных. И что предпринять в такой ситуации, командир патруля не знал.
Формирующийся в Архангельске и Коле Польский легион на Севере, более известный как Мурманчуки, всегда держался наособицу, взаимодействуя по большей части только с англичанами, и то вынужденно. И, хотя некоторые части легиона воевали сейчас на передовой, его командир полковник Соллогуб никогда не скрывал, что основной целью его является сбор максимального количества подданных возрожденной Второй Речи Посполитой и эвакуация их домой из охваченной разрухой России. А коли ради этого надо повоевать с большевиками – так почему бы и нет? Политически польский легион никакой из сторон архангельского тихого противостояния не поддерживал, но в кулуарных разговорах легионеры не раз высказывались, что военная власть – лучшая власть, потому что иначе чем саблей и пикой в такие неспокойные годы свое не удержать. И у другого не отобрать.

На душе у Миллера было скверно. Возможно, дело было в погоде: в холодном, пробиравшим до костей ветре, в тяжелом ливне, не оставлявшем сухого клочка одежды даже под зонтом, в непроглядной темени слишком рано наступающей на севере зимы. Но, скорее всего, причина была в затее, в которую эсера втянул Филоненко. Нет, конечно, винить товарища было не в чем - Степан сам согласился на его предложение, практически не раздумывая, потому что в душе был согласен - области нужны перемены, и за прошедший день он убедился в этом окончательно, но вот то, каким образом да с кем эти перемены затевались, было категорически неверно, и теперь Миллера терзали зловещие предчувствия. Он сильнее сжал рукоять пистолета в кармане, но тот не принес успокоения. Такое со Степаном было впервые, а бывало с ним всякое, невеселое и даже мрачное. Страшно - было, до ужаса, до понимания, что вот она, смерть, глядит тебе в лицо, - было. А так, чтобы с каждым шагом хотеть развернуться и бежать прочь - впервые. Даже когда его волокли на виселицу, эсер не испытывал этого гнусного сожаления. Досада была, обида, но ни капли раскаяния в содеянном. А теперь же каждым мгновением крепла убежденность в ошибочности выступления и, что хуже, его обреченности. А самое паршивое было то, что Степан мог на эти события повлиять, но не смог - или не захотел - сделать нужного шага.

На вопрос Филоненко хотелось ответить "нас, надо первым делом изолировать и подальше, потому что нет сейчас в Архангельске большего врага революции, чем мы все". Вслух Миллер этого, конечно, не сказал, но прочитать мысли на лице эсера было несложно. Степан рассчитывал переговорить с товарищем до выступления, попытаться убедить его в пересмотреть свой план, но вышло так, что после утренней встречи следующий раз они с Максимилиан Максимилиановичем увиделись уже когда тот стучал в дверь Миллера, вызывая его на выступление. Теперь протестовать было уже поздно, оставалось только надеяться, что каким-то чудом, да хоть божьим провидением, ситуация не обернется катастрофой. Если господь-боженька и правда был где-то на небесах и хотел убедить грешного Степана в своем существовании, сейчас было самое подходящее время. Потому что других путей к спасению, кажется, не оставалось.

- Если все будет как запланировано, то никого арестовывать не придется, - умиротворяюще проговорил вслух Миллер, после чего решил перевести разговор на деловые рельсы, - Лучше давай, Максимилиан Максимилианович, еще раз проговорим наш план. Чтобы если придется разделиться, я знал что нужно делать. Чаплину и его офицерам для ареста мы не нужны. Одного взгляда достаточно, чтобы понять - у него все схвачено. Что мы делать будем? И, главное, какие гарантии дал Георгий Ермолаевич под наше участие? Какие предлагает со своей стороны уступки для сохранения партии в правительстве? - говорить вслух этого не хотелось, но вопрос нужно было задать, пускай и тише, чтобы никто другой, кроме Филоненко, не услышал его, - Он вообще хоть что-нибудь обещал конкретное? Потому что мне в лицо он от всего открещивался и только адъютанта своего подослал, якобы от его лица. Не хотелось бы статься, что вместе с министрами под замок посадят и нас с тобой, как левую контру или как они нас там про себя называют. На честное офицерское слово можно даже не смотреть, Чаплин присягу принес тому правительству, которое сейчас идет свергать, какая тут честь офицера?

Успокаивающей эта речь не вышла совсем никак, даже наоборот, но заставила Миллера задуматься. Может, боженька-то не так и нужен. Филоненко был человеком многих талантов, амбиций, но и пороков немалых. Как знать, может этот порок сейчас обернется на пользу.

- Можно я скажу, - после паузы проговорил Степан, все еще вполголоса, - Как товарищ. Мы, все-таки. в одной петле висели, оно обязывает. Чувствую, что ты хочешь с Николай Васильевичем сквитаться, за обиду, которую они тебе нанесли. Ладно я, человек маленький, но ты-то был не последним и при Керенском, и в Совете спасения. Понимаю. И разделяю твои чувства. Но если ты хочешь до Чайковского добраться, то не с той стороны мы пошли. Потому что сейчас выходит так, что только оставив старика на месте, мы сможем на что-то рассчитывать, - Миллер поднял взгляд на Филоненко, чтобы убедиться, что тот слушает. Вроде слушал. Но услышит ли? Неизвестно, но стоило хотя бы попытаться, - Наша, я имею ввиду, революционная, власть в области держится на союзниках. Как ни поверни, а без них от нас не останется и следа за месяцы. Пока что без их помощи мы ничего не сделаем. Через полгода, девять месяцев, как проведем осеннее наступление, как начнется зима, тогда можно будет думать думы. Но сейчас - никак. Я это понимаю, ты это понимаешь, Чайковский это понимает, и Чаплин должен понимать, если не дурак. Не знаю, на кого он рассчитывает. Может, на военное командование. Рассчитывает, что после истории с Дюпо... Днепо... Дтьфу, Донопом, Пуль на его сторону встанет. Вроде бы они с ни дружайничают. Только Пуль один ничего не решает. Руководит миссией американец Фрэнсис, и он, считай, мне прямым текстом сказал, что правительство текущее союзников полностью устраивает и перемены им не нужны. А вот теперь вопрос, если Георгий Ермолаевич сейчас всех министров арестует, что на завтра начнется? Когда англичане с американцами на пальцах ему объяснят, что без Чайковского не будет ни ружей, ни танка, ни солдат?

Миллер покачал головой. Терять было уже нечего, если Максимилиан Максимилианович хотел на него обидеться, то уже обиделся, так что можно было говорить начистоту. От этого на душе сразу стало легче.

- Переворот, как он есть, обречен. Единственный шанс, который у офицеров есть, это заставить Чайковского пойти на уступки. Чтобы для союзников это все выглядело так, будто бы Николай Васильевич и Георгий Ермолаевич повраждовали, да договорились. Офицерам дадут несколько портфелей, старик сохранит видимость власти и все счастливы. Сам Чаплин на такое не согласится, конечно. Но мы с тобой сможем его в этом убедить, уверен. Только вот вопрос, если у Чаплина будут не все портфели, а только часть, от каких он, как ты думаешь, откажется? От своих или от тех, которые нам обещал? - Вопрос был, конечно же, риторический, - В общем получится, что и Чайковский на месте и мы не у дел, откуда и начинали.

О магах и обществе...

Колдовские ранги

Маги... Величайшее благо и заноза в заднице всего общества империи... Они опасны, они высокомерны и зачастую крайне эгоистичны.
Магия давно проникла во все сферы общества и теперь даже самый дремучий крестьянин знает и верит в существование колдовства. Ещё бы им не верить, маги создают все более или менее сложные технические приборы, уничтожают и создают различных мутантов и монстров. Поднимают нежить и призывают демонов. Нередко за счёт жизней этих самых крестьян. Все маги в зависимости от магической силы и знаний имеют следующие ранги...

1-ранг или "ведьмак" совсем слабенькие маги чьих сил и знаний хватит только затворить кровь и поджечь свечу. Необученные и проходящие обучение маги также приравниваются к этому рангу. Особых преимуществ не имеют, но стоят выше крестьян совсем без дара и скорее всего суд встанет именно на сторону мага если такой случиться.

2-ранг или "Старший ведьмак" теперь уровень сил мага позволяет тому творить простенькие чары низшего круга, рой огненных искр, призыв низшего духа или поднятие хиленького мертвяка становятся по силам чародею. Ещё не самые сильные, эти маги обладают весьма широким набором преференций. Например, могут владеть крепостными и держать полонян. Заплатив соответствующие налоги разумеется...

3-ранг "Подмастерье", с этого ранга маг становится "настоящим". Заклятия среднего круга, возможность приобретать некоторые ранее запрещённые к покупке материалы и работать на магических прозводствах. Всё это становится доступно чародею, что дожил до этого ранга. Зачастую достигнув уровня подмастерья большинство магов и останавливаются так-как этот ранг является потолком их магических сил. Именно подмастерья являются самым многочисленным и распространённым рангом чародеев и империи...

4-ранг "Старшее подмастерье" всё тоже, что и у подмастерья, но только в профиль. Больше силы, больше знаний и больше влияния.
Маг способен применить одно два заклятия "высшей магии" и может собрать "вольный отряд" или открыть собственное производство.
Не каждый дотягивает до этого уровня и зачастую маги такой силы собраны в армии и на флоте...

5-ранг "Младший магистр" Один из самых желаемых рангов для любого мага. Чары высокого уровня становятся доступными для чародея, возможность заниматься чем хочешь и самый ценный бонус ненаследное личное дворянство. Обязательным условием является магическое открытие или участие в войне. Магов такого уровня в стране насчитывается всего чуть более трёхста тысяч при населении в шесть восемь.

6-ранг "Магистр" полноценный маг который может заставить считаться с собой среднее по размеру государство. Они настоящие монстры магии. Самые сложные и затратные чары доступны им. А дворянство становится наследным и передаётся потомкам...

7-ранг "Архимаг" высший ранг, что имеет лишь Император и ещё семь магов в стране. При том, что архимагов на планете не больше сотни.
Настоящие монстры от мира магии, эти невероятно могущественные колдуны крайне влиятельны и опасны.

Магическое образование.
Как и во всякой стране с налётом цивилизации, в РМИ имеются учебные заведения для магов. Самые крупные из них находятся в петербуржской столице, Казани и Москве. Однако и малые города не обделены местами обучения чародеев. Практически в 70% малых городов находятся реальные и военные училища и модные "колледжи" колдовства... Однако в стране всё ещё распространены и "дикие" маги. Колдуны и ведьмы без патента отлавливаются и частично отправляются на обучение, а частично ингридиенты ибо требуха и органы одарённых, и просто магических существ всё ещё остаётся весьма ценным ингридиентом. Чем сильнее тем дороже и ценнее...

Маги работают в больницах, на заводах и производствах. Колдовство применяется во всех сферах жизни и это неизменно накладывает свой отпечаток. Маги занимают все самые лучшие места оставляя слабосилкам и лишённым дара лишь низшие должности и самый тяжёлый труд о который "их магичество" не желают пачкать руки....

Маги и "кружки по интересам".
Идеи Маркса и Энгельса совершенно не нашли поддержки в среде прагматичных до мозгов и помешанных на силе магов. Церковь выполняющая в этом мире ещё и роль комитета внутренней безопасности страны стальной рукой уничтожает всех инакомыслящих и грозящих существующему раскладу сил. Однако в последнее время ходят слухи, что существует некая группа слабых магов возглавляемая сильным неизвестным магистром и называющая себя "Народная воля" однако... Это лишь слухи верно?

А до рассвета век и полчаса
И дела нет, наверно, никому
Какого цвета будут небеса
Когда мы в них уйдем по одному.

С. Самченко

***

И тьма пала на ненавидимый Максимилианом город. Город, который никак не хотел принять его на достойной роли. Еще когда Архангельск был укрыт нежным платом вечерних сумерек, мелкий мерный перестук дождя сменился гулким жестяным боем – словно гвозди в крышку гроба заколачивают. Как мышки по норкам, попрятались обыватели по домам, боясь носа высунуть, и в холодной мокрой мгле настало время ночных сторожей с керосиновыми лампами да бесшабашных татей.
Себя и своих сподвижников Филоненко предпочитал относить к первым – вычищающим город от грязи и скверны, выбившейся в лидеры и мигом забывшей о своей великой цели. Самого Максимилиана Максимилиановича многие считали всего лишь жадным до власти карьеристом, которому что эсеры, что монархисты – все одно, лишь бы руководить судьбами людскими. Однако это было не так. Само собой, как человек далекий от посредственности, Филоненко видел для себя в революции шанс занять достойное место – но спасение родины (нет, не так – Родины) было для него куда важнее. Если, конечно, эта Родина помощь бывшего штабс-капитана примет. Ну а ежели нет, то и спасать уже нечего.
И первым шагом к восстановлению былой могучей державы было отстранение от власти господ сопартийцев, отказавших ему (ЕМУ!) в праве войти в Верховное Управление. Мало того – утративший всякую дальновидность Чайковский и его клика решили, что они в состоянии поднять Россию с колен сами, без взаимодействия с другими, пускай даже реакционными силами. И именно такой политикой и псевдореволюционной фрондой они, с одной стороны, отшатнули от себя армию, кроме самых беспринципных офицеров, а с другой – поднося сладкий пирог «народной» власти временно сплотили вокруг себя левые антибольшевистские силы. Именно из-за этого Максимилиану Максимилиановичу пришлось подавать свою кандидатуру на выборы в Архангельскую городскую думу не от социалистического блока, а от правых – союза национального возрождения.

И вот теперь, когда Чайковский, Лихач, Дедусенко и прочая говорильня своими демаршами окончательно отпугнули от себя армию, настал момент объединить силы с Чаплиным и его присными. К сожалению, кроме армейских и части флотских офицеров у грядущего переворота сторонников не нашлось: идиоты верили, что правительство при помощи англичан скоро освободит и Петрозаводск, и Петроград, и всю Петрову державу. Умных и понимающих, которые готовы были подставить под удар себя ради спасения России, было немного – фактически только Степан Миллер, Петр и Северин Черноруцкие да часть искагорских рабочих. Инженер Петр Минейко, хотя и отличался умеренно-правыми взглядами и не боялся вслух критиковать эсерский стиль управления, от участия в перевороте отказался. Как, к сожалению, и недавно прибывшая народная героиня – Ласточка, оказавшаяся на поверку не столь уж бесстрашной обладательницей обостренного чувства справедливости, а всего лишь усталой симпатичной женщиной, хотя и неглупой.
Миллер из них был самым надежным и, случись с Филоненко чего, единственным достойным продолжателем его начинаний. Сумевший убедить Чаплина в том, что заговорщики ему не враги, а самые что ни на есть природные союзники, он весьма облегчил задачу будущего устройства Северной области. И пускай заручиться поддержкой, хотя бы и молчаливой, янки у него не вышло, сделанного и так было достаточно, чтобы Максимилиан Максимилианович назвал его своим заместителем и помощником руководителя их небольшого, всего из восемнадцати душ, отряда, что теперь шел по мокрым ночным улицам вместе с чаплиновцами.

- Степан, - укрывшийся под зонтом Филоненко выглядел немного нервным, даже кончики усов словно бы опали, - интересно услышать твое мнение: кого, кроме правительства, нам надо сегодня, м-м-м, изолировать от общества?

***

Георгий Ермолаевич такими далекими мыслями, как новоявленный союзник, не мучился. Удостоверившись благодаря барону Раушу, что англичане (Торнхилл и, значит, и генерал Пуль) негласно поддерживают их идею, он больше не стал откладывать. И вот теперь полторы сотни человек – внушительная по меркам Архангельска сила, под его началом выступили к общежитию правительства. Еще два сводных взвода под началом дес Фонтейнеса и Чарковского соответственно отделились, чтобы взять под контроль пристань и бывшее губернское присутствие. Зеленин с небольшим отрядом отбыл еще раньше – занять почтово-телеграфное отделение.
Теперь-то «розовому» правительству деваться будет некуда: те его сторонники, которые могли бы выступить против военных, отсиживаются по домам (и дождь тут, благодарение Богу, в помощь), а утром уже могут быть поставлены перед фактом. Самым слабым звеном в плане оставались казармы флотского полуэкипажа: расхристанная матросня, которой так и не смогли вернуть прежнюю дисциплину, не погнушается с оружием в руках попытаться помешать перевороту. Но людей, чтобы надежно их деблокировать, не было – да и появляться перед ними раньше времени не следовало: это могло спровоцировать моряков на выступление.

Бо-ом! Бо-ом! Сапоги гремят по дороге, разбрызгивая в разные стороны капли так, что в неровном свете одиноких фонарей кажется, что дождь идет и сверху, и снизу. Не смотря на четкие приказы вести себя потише, все равно слышатся тихие голоса господ офицеров, обсуждающие происходящее, да то тут, то там виднеются тлеющие огоньки папиросок. Неутомимый Ганжумов, не смотря на цук, снова тихонько рассказывает какую-то скабрезную байку, Лукошков мечтает после переворота зайти в баню, незнакомый молоденький прапорщик все спрашивает старших товарищей: а может ту улицу проверим, тот переулок?
Когда отряд проходил мимо Макаровских бань, мечтавший о них Лукошков разулыбался и бочком-бочком подкатил к Константину:
- Барон! А не желаете ли, после того, как сделаем наше дело, не оборудовать ли здесь плацдарм? Шампанское и девиц обещаю: такое большое дело надо и отметить с размахом!

***

Но сторонники переворота в этот час действовали не только силой оружия. Александр Порфирьевич Постников, помощник Старцева и главный исполнитель выглядящего полубезумным плана Филоненки, в сопровождении доктора Рощина вышел на темную улицу под сильный, холодный, пронзающий до костей дождь. Сразу скрывшись под зонтом, он повинился перед спутником:
- Уж извините, Николай Борисович, но зонт у меня только один, не подумал-с. Зато до экипажа недалече – вон он виднеется.

Было и вправду недалеко. Впрочем, Нику и этого небольшого пути хватило, чтобы промокнуть до нитки. Крытая повозка притулилась в небольшом проулке, практически невидимая с улицы и, когда мужчины достигли ее, доктор увидел, что она охраняется парой мокрых и усталых солдат под началом не менее промокшего, но зато несказанно более веселого подпоручика. Который, кстати, вопреки всем распоряжениям правительства, щеголял в новеньких погонах.
- Присаживайтесь, присаживайтесь, - Постников был сама любезность.

Когда Ник укрылся от дождя под крышей экипажа, его визави пригладил чуть намокшие волосы и, удобно разместившись в уголке, с улыбкой продолжил:
- Николай Борисович, не буду тянуть лямку. Вы нужны мне как врач. Хороший врач. Как вы считаете, может ли быть в здравом уме и твердой памяти человек, который сознательно, ради сохранения своей власти, углубляет и усугубляет раскол между всеми силами, которые должны действовать заодно? И да, человек этот, как сказал бы Шекспир, немощен и стар.

***

В баню Гилмор заявился в парадной форме, весь сияющий, благоухающий дорогим одеколоном. Даже непослушные рыжие волосы, часто торчащие в разные стороны, на сей раз были тщательно уложены. В начищенных сапогах, если бы дело было днем, можно было бы наблюдать безбрежное небо и солнце, с которым своей яркостью могла бы поспорить улыбка ирландца.
Аккуратный букет из семи длинных алых роз немедленно перекочевал в руки Ласточки, а над головой девушки тотчас же раскрылся черный купол зонта.
- Натали, вы, как всегда обворожительны!, - слова сопровождались изящным поклоном. – Буду счастлив насладиться русской экзотикой, но еще более – вашей компанией!

Домчали до бань быстро, на лихаче. У дверей гостей встретил лакей – слава богу, не тот хамоватый, который был днем. С поклоном приняв зонт и плащи, он препроводил посетителей в их нумера, оказавшиеся по факту достаточно чистыми и даже свежепобеленными и пообещал вскоре вернуться за заказом и заодно принести вазу для букета – сам, без лишнего напоминания!
Столик у окна, несколько глубоких кресел, небольшой бассейн и купель с ледяной водой, парная за дверцей – этим и заканчивалась обстановка дворянских нумеров. Тут явно убирались и следили и за чистотой, и за порядком – так что пригласить майора в общественную баню оказалось далеко не худшей идеей.

…Спустя какое-то время распаренный мужчина, извинившись, на некоторое время оставил свою спутницу – услышав в коридоре английскую речь, он не преминул выглянуть и, увидев кого-то знакомого, разговорился. Наташа же, оставшись одна, бросила случайный взгляд в окно и меж ажурных занавесок углядела нетипичное для ночного Архангельска зрелище – вооруженный отряд русских солдат, куда-то целеустремленно следующих.

Закончив с Викентьевым и Кузнецовым, товарищ Бессонов впал в глубокую задумчивость. Продолжалась она что-то около пяти минут или около того. Ситуация, как он, впрочем, и сам ранее предполагал, была далека от идеальной, очень и очень далека.

Жаль, конечно, что Романов не согласился поучаствовать в допросе телеграфиста, чтобы из первых уст узнать о подступающем к городу неприятеле. Впрочем, новость об идущих к Шенкурску мятежниках и интервентов чекист мог донести до комиссара и сам. И, если на то пошло, то и с товарищем Боговым ему тоже следовало переговорить. Тому следовало узнать, что его оппонент по пьяной ругани, перелетающей от стола к столу за десятки и сотни верст благодаря чудесам и новаторству современной техники, был не совсем тем, кем казался.

Вообще, о том, что этот "Вадимка" так или иначе водит Василия Богового за нос и пытается под видом перебранки разговорить ему язык, Бессонов начал подозревать ещё вчера. Тем не менее тогда он решил не озвучивать эти свои предположения.

Во-первых, он боялся показаться голословным паникёром и занудой. Во-вторых, не желал создать у товарища секретаря исполкома впечатление, что не только Романов с его юношеским максимализмом, но и вообще все обитатели парохода ополчились против него. Не желал показаться Боговому кем-то, пытающимся подорвать его авторитет. Всё же им дальше ещё работать вместе.

Теперича, как кажется, откровений уже не стоило так бояться. По утру голова у товарища секретаря, вероятно, была уже более светлая. К тому же с показаниями Викентьева на руках Бессонова уже никак нельзя будет назвать голословным. Да, он мог донести свою неприятную правду до младшего Богового уже без каких-либо опасений.

Чего там, зная пароль Викентьева и то, что "Вадимка" пытается выудить из Василитя Богового секретную информацию, всю эту историю ещё можно было как-то развернуть к вещей выгоде и благоденствию Красной армии...

***

Но всё по порядку. Сначала Андрей Бессонов подозвал к себе Глеба и поделился с ним соображениями по поводу истинных отношений архангельского "Вадимки" и товарища исполкомовского секретаря.

Здесь нужно сделать некоторое пояснение. Нет. Не то, чтобы Бессонов боялся, что его молодой помощник не способен сложить дважды два. Также он никоим образом не подозревал Глебушку в глухоте. Чекист исходил из того, что его коллега так же, как и он, услышал и понял все то, что им троим рассказал Лавр Викентьев. Бессонов также ни в коей мере не хотел обращать Глеба к каким-то подозрениям или недоверию в отношении товарища секретаря. Нет, Бессонов проговорил молодому Мартынову все эти свои мысли и умозаключения исключительно для того, что показать ему некоторую перспективу. Для того, чтобы сделать свой дальнейший тезис более наглядным. А тезис тот заключался в следующем:

— ...Мы можем сколько угодно корить товарища Богового за неуместное панибратство с его архангельским "другом". Но это уже ничего не изменит. Гораздо более важно, что мы можем принять всю эту историю не просто к сведению, но взять на вооружение. Как? Каким образом? Здесь и сейчас! Все же, что она нам показывает? Что люди, буде они в подпитии или если они потеряли контроль над своими эмоциями ещё по каким-то причинам, всегда рискуют сболтнуть — ну, или в случае Василия Богового телеграфировать — что-то лишнее. Провокаторы царской охранки знали это. Мятежники в Архангельске тоже знают, раз уж усадили этого "Вадимку" за аппарат не просто принимать послания Викентьева, но ещё и переругиваться с нетрезвым секретарём шенкурского исполкома ночь за ночью. Когда люди ругаются между собой, они ведь не особо помнят, о чём говорить следует, а о чём нет. В таких случаях ради красного словца или чтобы унизить противника, чтобы показать ему что его песенка спета, мы не раз готовы сказать что-то такое, о чём в других обстоятельствах предпочли бы смолчать.

Андрей Бессонов дал своей импровизированной житейской максиме повисеть в тишине и прозрачном воздухе секунду-другую, а затем продолжил, переходя к конкретике:

— Взять, к примеру, господина Кузнецова. Вчера он был ранен, всю ночь он провёл в застенках, готовясь к жестокой казни и несвоевременной кончине. Сегодня утром перед ним забрезжил свет надежды, так? Какое разительное преображение мы наблюдали на его лице! Старые поэты любили писать об узниках, освобождаемых рукой Провидения из затхлых темниц, и о том, к каким высотам в эти мгновения и минуты воспарял их дух! Господин Кузнецов ещё не вполне свободен, конечно, но все же свет забрезжил в его окошке! Полная ужасов ночь сменилась лучезарным светом дня с его новыми надеждами и обещаниями величия! Так что все эти старые слова и оды об исступлении и экзальтации, мне кажется, по крайней мере в какой-то степени, применимы и к нему.

Бессонов наклонился к Глебу поближе и помахал рукой в пространном жесте, то ли изображая рвущуюся к свободе райскую птицу, то ли отгоняя от них двоих какой-то дикий, дивный и чрезвычайно опасный в этой своей дивности и дикости мираж.

— В какой-то мере он пьян воздухом свободы, да? — улыбнулся большевик.

— Пьян и самоуверен, м? Помнишь, как он только что съязвил тебе, м? Ты не можешь не помнить, мне кажется, что это покоробило тебя! Помнишь, как он — так внезапно для себя! — почувствовал у себя под ногами какую-то опору, почувствовал какую-то силу на своей стороне. Как он начал требовать для себя преференций и "хорошего обращения". Как он начал грозить нам, обещая, что всякий вред, падший на него, семидежды отзовется на шкуре бедного товарища Иванова?

— Мне кажется, что он сейчас ровно в том состоянии духа, в котором товарищ Боговой был вчера, когда ругался со своим архангельским "Вадимкой". В таком состоянии, когда, буде к человеку применён правильный подход, он может сболтнуть что-то лишнее.

— Потому я скажу, что нам пора изобразить из себя трусов и дать господину Кузнецову то "хорошее обращение", которого он так хочет. В частности провести его к человеку, который вчера наложил ем повязку, дабы тот вновь её осмотрел. При этом отвести его на перевязку должен ты, Глеб. Мне кажется, что ты также должен спросить у Кузнецова, не желает ли он чего-нибудь ещё: чего-то в пределах разумного, конечно, но такого, что могло бы скрасить его дальнейшее прибывание в трюме.

— Почему именно ты? О, все просто. Как то часто бывает между молодыми людьми — особенно между молодыми людьми с крепкими и противоречащими друг другу идеалами — между вами возникла быстрая и ярая неприязнь. Разве я не прав? Что-то такое было бы только естественным. Прости уж меня за, возможно, неприятную тебе аналогию, но вы с Кузнецовым вполне можете быть, как наш товарищ Боговой и этот его контрреволюционер из Архангельска! Оставь вас наедине, искра пробежит между вами, и вы начнёте ругаться, стремясь возвысить свои принципы и унизить принципы другого. Что, разве тебе не хотелось бы сказать Кузнецову по существу, что ты о нём думаешь? Я думаю, что и ему хотелось бы. Особенно сейчас, когда он начал чувствовать на языке вкус ещё не обретённой свободы. Если он тот человек, которым я его представляю, то та малость, что прийти обслужить его и выслушать его требования, послали именно тебя, покажется ему чрезвычайно вкусным аперитивом. Все же не кого-то там шлют к нему с поклоном, но его главного врага в нашем стане! Ты, Глеб, я скажу, должен спуститься в трюм как можно с более кислым выражением лица и как можно наглядней демонстрировать, насколько тебе претит это задание.

— В любом случае, когда огонь самомнения господина Кузнецова будет должным образом раззадорен, тебе, Глеб, следует сказать ему, что ты на самом деле о нём думаешь. Выслушать его ответ. Сказать что-то ещё со своей стороны — я не могу дать тебе для этого какой-то речитатив, все должно быть естественно. Слово за слово, вы вступите в перебранку, как Василий Боговой с "Вадимом Архангельским"... Может быть, в ходе этой перебранки наш молодой герой скажет чего-то, чего ему не следовало бы говорить. Может нет. Но я точно говорю что-то и так уже слишком много... Я думаю, ты понял канву моих мыслей. Двух соседей Кузнецова мы на время осмотра раны, конечно же, выведем из трюма. Чего им там толпиться? Пусть изложат свои вчерашние показания Валерьяну в письменном виде... Итак, что ты думаешь, товарищ Мартынов?